Не слишком ли я прогулялся насчет панны До-роты? Она, если не любит, по крайней мере не презирает бывшей невольницы. А это много. Развращенная женщина этого не сделает. Кузина моя? Но это дело другого рода. Что же, наконец, такое эта безмолвная панна Дорота? Иероглиф пока, таинственный иероглиф, над которым сам Шампольон призадумался бы. Но время открывает истину. Время и прилежное исследование открывает возмутительные дела сильных мира сего, давно уже забытых великодушным потомством. Время, надеюсь, и мне объяснит эту, пока загадочную, жалкую панну Дороту.
А пока не войдет лакей и не возвестит об уготованной трапезе, нарисую вам, благосклонные слушатели, картину самого здорового штоса, а в особенности штоссмейстера, то есть банкомета. Нет не могу! Я не живописец пошлых, отвратительных сцен и бледных, деревянных физиономий. Да и что нового, оригинального в этой безнравственной, гнусной картине? Содержание ее одно и в Сан-Франциско, и в кабинете Курнатовского, и на любой ярманке. Декорация только не одна. В Сан-Франциско, например, там — содержатель игорного вертепа нанимает женщину, то есть подобие женщины, чтобы она, как адская царица Прозерпина, на троне присутствовала при состязающихся шулерах.
Нет худа без добра. Хорошо, что моя милая кузина ничего не читает,— иначе она прочитала бы записки Ротчева о Калифорнии и заставила бы своего тетерю ограбить крестьян и ехать прямо в Сан-Франциско для того только, чтобы покрасоваться в интересной роли Прозерпины. Шепнуть ей разве когда-нибудь об этой назидательной роли? Да она меня расцелует за эту новость, забудет все нанесенные мною ей оскорбления, забудет даже, что я первый сообщил ей известие об уничтожении ее идола — эполет, забудет все, но все-таки усомнится в таком неслыханном блаженстве на земле.
Но не о ней речь,— она нечаянно под перо подвернулась, а речь о том, где у нас в России та великая академия, которая образовывает таких бездушных автоматов, штосс- и банкомейстеров, как, например, Иван Иванович Бергоф? Нигде больше, я думаю, как в кавалерии. Хотя и пехотинец иной при случае лицом в грязь не ударит, но все-таки далеко не то, что кавалерист. Далеко не то! Недаром моя милая кузина благоговеет перед кавалеристами, в особенности перед гусарами.
Наконец, длинный лакей явился и сиплым басом возгласил об уготованной трапезе. Картежники не шевельнулись, они как будто ничего не слыхали, а мы с панной Доротой молча вышли в круглую залу, она же и столовая.
V
Посередине залы стоял круглый, великолепно сервированный стол, а посередине стола возвышалась поставленная в серебряную вазу античной формы сосновая ветка, увешанная конфетами, пучками колосьев овса и повитая гирляндой из барвинковых цветков. Это была не немецкая елка, а так называемое гильце, непременное украшение свадебного стола у малороссиян.
Безмолвная панна Дорота взглянула на милую затею своей Гелены, улыбнулась и прошла к дивану.
Я тоже, безмолвный, остановился перед наивным украшением, возведенным до изящества. Сам бог тебя умудряет, моя прекрасная Елена. Самой прекрасной Елены не было в зале, когда я так думал, любуясь ее милым произведением. И, чтобы хоть с кем-нибудь разделить свой тихий восторг, я обратился к безмолвно улыбающейся панне Дороте и сказал ей по-польски какой-то современный ее юности комплимент за воспитание ее милой Гелены. Она вместо улыбки сделала гримасу, и любезность ее тем кончилась.
Один за другим вошли в залу картежники и, ничего не замечая, молча, торопливо сели за стол, не рядом и не один против другого, а так, как попало.
— Подавай! — сказал хозяин длинному лакею. Лакей скрылся в одну дверь, а из другой двери тихо, плавно, как лучезарная Аврора, вышла хозяйка в белом шелковом платье такого же самого покроя, как и прежнее. Я замер от восторга и едва мог подняться с оттомана, чтобы благоговейно приветствовать восходящее светило. Картежники не заметили ее торжественного появления. Они мрачно погрузились в свои серебряные приборы. Она, как испуганная белая голубка, на мгновение остановилась, робко взглянула на гостей, тихо, едва слышно подошла к мужу, поцеловала его в зардевшийся лоб и молча села возле него, давая мне знак, чтобы я садился рядом с нею. Я повиновался. Панна Дорота села с другой стороны около своего фаворита. Тишина царила в нашей разнообразной компании. Наконец, хозяин возмутил ее мрачное владычество, сказавши, обращаясь к жене:
— Я думал, ты сегодня не совсем здорова.
— Совершенно здорова,— сказала она, принужденно улыбаясь.— И совершенно счастлива,— прибавила она, глядя ему в очи.
— А я не совсем счастлив,— проворчал он.
— Что случилося? — спросила она быстро.
— Ничего, друг мой, продулся малую толику,— отвечал он принужденно.
Она не поняла, в чем дело, и, минуту помолчав, сказала:
— А у меня сегодня были гости, мои подруги. И как мы танцевали! Как было весело! Особенно, когда пришел к нам наш дорогой гость,— и, улыбаясь, она взглянула на меня.
— Кто же это такой наш дорогой гость? — спросил он, набивая свой широкий рот ароматическим патефуа.
— Мой сосед,— сказала она, показывая на меня.
— Я думаю, вам было очень приятно в таком милом обществе? — сказал хозяин иронически.
— Больше, нежели приятно,— весело! — сказал я.
— Правда, вы художник, это в вашем вкусе,— проговорил он, гложа кость.
Я не нашел нужным подтверждать его справедливое замечание, и тишина снова воцарилась.
Прекрасная хозяйка растерялась и не находила слов для своих мрачных гостей. Как голодные собаки они молча грызли кости и запивали каким-то вином. Гости торопились и давилися костями,— им было недосуг. Изумленная и оскорбленная хозяйка, как овечка кроткая, робко поглядывала на своих волков-гостей и не знала, чему приписать эту мрачную торопливость. После жаркого картежники выпили по стакану шампанского, налили по другому, переглянулись меж собой, встали из-за стола, молча поклонились хозяйке и вышли в кабинет вместе с хозяином и со стаканами в руках.
— А пирожное! а яблоки! — сказала смущенная хозяйка.
— Пришли нам в кабинет,— говорил ротмистр, возвращаясь, и, оскаля свои белые большие зубы, прибавил, протягивая жене руку:
— Подай мне на счастье свою руку.
Она молча подала ему руку и вскрикнула от нелицемерного пожатия. А он, как ни в чем не бывало, повернулся и вышел из залы.
Как беломраморная надгробная статуя, опустила она свою прекрасную голову на высокую грудь и неподвижно, молча сидела оскорбленная, моя прекрасная Елена. Я смотрел на нее, прекрасную, поруганную, и с замиранием сердца чего-то ожидал. Она тяжело вздохнула, грустно улыбнулась, взглянула мне в глаза и едва слышно прошептала:
— Весилля! — и, как жемчуг, крупные блестящие слезы полилися из-под ее длинных опущенных ресниц.
Панна Дорота смотрела на нее и молчала. Я тоже не мог выговорить ни слова. А она плакала, тихо и горько плакала. Я дыханием не смел нарушить тишины. Тишины, во время которой на алтарь семейного счастья приносилась великая таинственная жертва. Она, простая, бедная крестьянка, она, пламенная, непорочная, любящая и так грубо оскорбленная,— она глубоко и в первый раз в жизни почувствовала эту ядовитую горечь оскорбления и заплакала, не как обыкновенная женщина, но как женщина возвышенная, глубоко сознающая собственное и вообще женское достоинство. Горе тебе, едва распустившаяся лилия эдема! Тебя сорвала буря жизни и бросила под ноги человеку грубому, сластолюбцу холодному. Теперь только ты узнала настоящее горе и, как над дорогим сердцу покойником, ты заплакала над своим умершим счастьем.
— От вам и весилля! — сказала она, улыбаясь и утирая слезы.— Я думала, что не буду сегодня плакать, да и заплакала... А вы, моя милая панна Дорота,— продолжала она дрожащим голосом,— что же вы не плачете? Вы моя мать, вы меня замуж снаряжаете.— И она снова зарыдала.
Панна Дорота посмотрела на нее пристально и принялася чистить яблоко. Я понимал настоящую причину ее слез и как мог растолковал ей, что значит картежник. Она поняла меня и непритворно успокоилась, а вскоре до того развеселилась, что налила себе, мне и панне Дороте в бокалы шампанского.
— За здоровье вашего брата! — сказал я, подымая бокал.
Она медленно, сердечно, нежно посмотрела мне в глаза, молча подала мне руку, мы чокнулись и дружно выпили вино.
— Гелено, сваволить! — проворачала панна Дорота. А Гелена вместо ответа вполголоса запела:
Упилася я,
Не за ваші я:
В мене курка неслася,
Я за яйця впилася.
И, кончивши куплет, наклонилась к своей старой ворчунье, крепко поцеловала ее в нахмуренный лоб.
— Сваволишь, Гелено!— повторила панна Дорота, и мы встали из-за стола.
— Что же нам теперь делать? — сказала хозяйка, опускаясь на оттоман.
— Спать,— сказал я добросовестно.
— Я спать не хочу. Я теперь бы танцевала, до самого утра танцевала бы,— говорила она, смеясь и лукаво поглядывая на панну Дороту.
— За чем же дело стало? — сказал я.— Пойдем опять в павильон, я буду вертеть шарманку, а вы танцуйте с панной Доротой.
— Нет, не так,— мы панну Дороту заставим играть, а с вами будем танцевать. Мамуню моя! — прибавила она, нежно целуя свою дуэнью.— Пойдем в павильон!
— Сваволишь, Гелено! — проворчала невозмутимая старуха и отрицательно кивнула головой.
— А я вам не буду читать «Остапа и Ульяну», когда вы ляжете спать. Я ей каждую ночь читаю,— продолжала она, обращаясь ко мне,— а она один час не хочет для меня повертеть шарманку. Ей-богу, читать не буду! А завтра и цветы не полью до восхода солнца. Пускай вянут! Вам же хуже будет: придется другие садить, а я и другие не полью. Пойдем же, моя маму-сенько, хоть на один часочек! — и она нежно прижалась к панне Дороте.
— Сваволишь, Гелено! — проговорила та своим деревянным голосом. Гелена задумалась на минуту и потом сказала, обращаясь к своей дуэнье:
— Пойдем лучше спать. Я вас раздену, моя мамочко, накрою вас и буду вам читать, до самого утра буду вам читать.