— Гелено! кофе стынет! — сказала громко панна Дорота.
— Зараз, моя мамочко! — сказала нежно моя прекрасная собеседница и протянула руку к чашке.
После минутного молчания она снова обратилась ко мне и сказала:
— Я слышала, что вы умеете рисовать портреты. Нарисуйте мне мою мамочку, мою милую панну Дороту.
— Сваволишь, Гелено! — проворчала панна Дорота и едва заметно улыбнулась.
— Не сваволю, моя любая мамуню, не сваволю. Когда вы уедете в свой кляштор, я буду смотреть на портрет ваш и буду ему книгу читать, как вам теперь читаю. Нарисуете? — прибавила она, быстро бращаясь ко мне.
Я дал слово исполнить ее желание.
— И брата нарисуете? — спросила она наивно.
— И вас, и брата, и всех нарисую.
— Как я рада! Как я рада! — сказала она, хлопая в ладоши.
— А есть ли у вас краски? — спросила она после минутного восторга.
— Есть в Будищах,— сказал я.
— Так это все равно, что и здесь,— сказала она и выбежала из павильона.
Через полчаса она возвратилась назад и сказала:
— Брат сам едет в Будища и привезет вам все, и даже вашего Трохима. Брат мой его очень любит, а я его еще и не видала,— прибавила она.— Должен быть хороший человек, когда брат полюбил.
— Родной внук вашему Прохору,— сказал я.
— Ну так, верно, хороший. И грамотный?
— Грамотный,— отвечал я.
— Как бы я была рада и счастлива, если бы мой брат выучился грамоте,— сказала она как бы про себя и призадумалась, склонив свою прекрасную головку на плечо траурной, неподвижной панны Дороты.
— Я сама его выучу читать,— сказала она, как бы от сна пробуждаясь.— А кто же его писать выучит? Прохор тоже писать не умеет, он и читает только одну псалтырь. Посоветуйте, что мне делать? — прибавила она, обращаясь ко мне.
— Не только посоветую, даже помогу вам в этом добром деле,— сказал я и тут же предложил своего Трохима в наставники моему однорукому герою.
Теперь уже не по привычке и не напрасно проворчала панна Дорота: «Сваволишь, Гелено!» — потому что ее шалунья Гелена не дослушала моего предложения, бросилась ко мне на шею и принялася целовать меня со всей нежностью пламенно любящей сестры.
— Чем же мы с братом заплатим вам за любовь вашу? — сказала она, успокоившись.
— Любовью,— отвечал я спокойно.— Выслушайте меня,— продолжал я.— Вот мой план. Я вам оставляю моего Трохима на весь год. А вы отпустите со мною своего Прохора в Киев, тоже на весь год.
Панна Дорота взглянула на меня и как бы испугалась.
— Если только Прохор согласится оставить вас.
Панна Дорота попрежнему опустила голову.
— О, наверно, согласится. Я уговорю его.
Панна Дорота поморщилась и взглянула на свою Гелену, а та, поняв ее взгляд, со слезами на глазах бросилась перед нею на колени и, целуя ее руки, приговаривала:
— Мамуню моя! Сердце мое! Я сама возьму заступ и буду копать твои гряды еще лучше Прохора. Только отпусти его, моя мамочко, мое серденько!
Панна Дорота, с минуту помолчав, наклонилась к ней, поцеловала ее в голову и едва слышно проговорила:
— Згода.
В это время робко вошел в павильон Прохор и, увидя меня, перекрестился и сказал:
— Слава тебе господи, царю небесный! Найшлыся-таки! А я думав, що вы вже од нас на Басарабию помандрувалы,— прибавил он, улыбаясь и утирая пот с лица.
Подойдя к Прохору, я объяснил ему, в чем дело, не подозревая его несогласия. Но вышло иначе. Он выслушал меня внимательно, призадумался, а через несколько минут раздумья посмотрел на панну Дороту и лаконически сказал:
— Не поиду.
— Почему? — спросил я тоже лаконически.
— А на чии руки я их покину? — сказал он, указывая на панну Дороту.
— На их руки,— сказал я, указывая на хозяйку.
— Молодé! — сказал он и вышел из павильона.
Решительный отказ этого полуубитого бедняка мне чрезвычайно понравился. Это задело за живое мою хохлацкую натуру. Он человек, а не безответный раб, который умеет только сказать: как прикажете! Я тут же дал себе слово склонить его на свою сторону. С этим упрямым намерением я обратился к своим собеседницам, сказал им про отказ Прохора и просил их уговорить его ехать со мною в Киев, хоть бы для того только, чтобы поклониться печерским чудотворцам.
— От вас теперь зависит,— прибавил я,— привести мой проект в исполнение.
Панна Дорота обещала свое содействие, я поцеловал ее костлявую руку. Предложил прекрасной Елене прогуляться со мной, но прекрасная Елена мне, своему Парису, отказала. Я раскланялся и вышел в сад.
VII
— А куды вас теперь бог понесе? — спросил меня стоявший за дверями Прохор.
А куда глаза глядят,— отвечал я.
— Куда глаза глядят,— повторил он шепотом.—
А де вас тоди шукать, як заблудыте в нашому Вавилони?
На разумный его вопрос я не знал, что сказать ему, а он, глядя на меня, улыбался, поворачивая в руках свою шапку-чабанку.
Я никогда не любил прогулки с кем бы то ни было, ни даже с прекрасной и не сентиментальной женщиной. Прогулка сам-на-сам имеет для меня какую-то особенную прелесть, и я был в душе доволен отказом даже прекрасной Гелены. Теперь же, сознавая истину слов предусмотрительного Прохора, я готов был просить его сопутствовать мне по загадочному лабиринту или, как он сказал, по Вавилону. И оно было бы весьма кстати: во время прогулки я мог бы завести речь о панне До-роте и узнать всю подноготную, а ее подноготная меня сильно интересует.
— Не пойдешь ли ты, Прохоре, со мною погулять по вашему Вавилону?
— Ходимо,— сказал он, улыбаясь и накрывая свою лысину чабанкой.
В это самое мгновение выглянула из дверей очаровательная Гелена и позвала Прохора к панне Дороте. Я понял причину этой внезапной аудиенции и, отложа розыск о панне Дороте до другого раза, пустился наудалую, куда глаза глядят.
Между заглохшими колючими кустарниками смородины и крыжовника выбрался я к жиденькому обветшалому мостику, перекинутому через бурозеленую лужу без всякой надобности, потому что лужу скорее и безопаснее можно обойти. Я благоразумно обошел болото и по уступам между такими же колючими кустарниками поднялся на гору. На горе торчали в беспорядке старые, полуусохшие тополи и одна широкая, развесистая липа, как добрая купчиха между тощими асессоршами. Я прилег отдохнуть на горе, разумеется, около купчихи. Передо мною открылась панорама, на удивление неживописная в этом живописном уголке моей прекрасной родины. Прямо перед глазами широкий сплошной черный лес, из которого торчали кое-где конические верхушки тополей и выглядывали широко и неправильно раскинутые черепичные крыши господского дома, уставленные безобразными трубами, из которых вился голубоватый дым. В правой стороне леса блестел широкий пруд. За прудом по косогору раскинулось серенькое село, а в центре села торчала тоже серенькая деревянная церковь, безыменной архитектуры. За селом, на отлогой возвышенности, махали крыльями, как-будто жаркий спор вели между собою, две ветряные мельницы, а между ними по зеленому полю вилася темная дорожка и исчезала в узком однообразном горизонте, украшенном двумя небольшими могилами.
Неотдаленный горизонт для меня имеет, не скажу прелесть, но своего рода очарование. Меня всегда подмывает выйти на него и посмотреть, что за ним скрывается. Это неугомонное чувство мне еще в детстве покою не давало. Так, однажды, будучи лет шести или семи, смотрел я на подобный же горизонт, и мне вообразилося, что за ним небо склонилося к земле и непременно уперлось на железные столбы, а иначе как же бы оно держалось? Я не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на эту интересную колоннаду. Пошел — и, к невыразимой досаде, увидел на медленно открывшемся таком же горизонте точно такое же село, как и наше. Так и теперь: лежу под липою, а самого так и подергивает посмотреть, что за картина откроется за этими неугомонными мельницами? Но философ Бэкон учит сначала удовлетворять необходимое, а потом уже и любопытное. И я последовал его мудрому совету, тем более что желудок мой начинал уже хлопотать о необходимом.
Любопытное я отложил до другого раза и тем же путем возвратился к павильону. Там уже никого не было. Не изменяя прежнего маршрута, я через час времени благополучно прибыл в штаб-квартиру. На дворе, как надо полагать, перед окнами кабинета стояла коляска моего родича, а через двор его же кучер вел лошадей к экипажу.
— Поедем домой? — спросил я кучера.
— Поидемо назад п’ятамы,— отвечал он с неудовольствием, закручивая поводья около дышла.
Что бы значил его замысловатый ответ? Неужели мой плоский бесстрастный родич — не совсем плоский и бескровный? Неужели он не устоял против искушения ихрабро загнул угол на свою капитальную движимость? Но «прежде заключения необходимо убеждение»,— учит не Бэкон, а какой-то другой философ-юрист.
Войдя в свою комнату, я полуразделся, привел свою особу в горизонтальное положение и задумался о виденном вчера и сегодня. Дума поселила во мне неприятное, оскорбляющее чувство. Одна она, моя прекрасная, непорочная Елена, она, как светлая звездочка, горит в этом густом, тлетворном мраке, и для контраста ей, точно Магелланово облако, эта темная, неразгаданная старая идиотка панна Дорота! Интересно бы узнать, на чем она покончила с Прохором: едет ли он со мной в Киев или поставил на своем? Эта ли мысль, или что другое заставило меня встать и подойти к окну. Прохор медленно шел через двор к моей квартире, а кучер моего родича, тоже медленно, шел ему навстречу. Они встретились, взялись за шапки, на минуту остановились и разошлись.
— Что проиграл? — спросил я входящего Прохора.
— И кони, и коляску, и Корния. Нашому Ивану Ивановичу. А до вечера,— прибавил он,— может бог поможе, и себе програе. Наш Иван Иванович молодець!
«Да и родич мой, как видно, непромах»,— подумал я и спросил Прохора, чем он кончил с панной Доротой.
— Повезу вас у Киев,— сказал он нехотя.
— И давно бы так,— сказал я, сердечно радуясь, что переупрямил старого хохла. Полюбовавшись его кроткой физиономией, я самодовольно возвратился в комнату с намерением привести свою особу в горизонтальное положение и достойно отпраздновать одержанную викторию. Вслед за мною вошел в комнату Прохор и своим присутствием разрушил мое гордое намерение. Он остановился у дверей и молчал, а я ходил по комнате и тоже молчал. Он, кажется, ждал, пока я заговорю, а я ждал, что он мне скажет. Наше немое тет-а-тет могло быть очень продолжительным,— это в хохлацкой натуре,— если бы не нарушил его стук колес, раздавшийся под окнами моей квартиры. Этот неожиданный стук заставил Прохора открыть уста с намерением произнести: «ах!» — но этот глубокомысленный проект ему не удался. Стук колес еще отдавался в ушах моих, как в комнату вошел однорукий герой мой и после приветствия отрапортовал мне, что приказания мои в точности исполнены.