— А где же Трохим? — спросил я моего героя, усердно пожимая ему руку.
— Они едут в карете,— отвечал он.
— Трохим? В карете? — восклицал я от удивления.— Расскажите мне ради бога, как это Трохим попал в карету? — спросил я улыбающегося моего героя.
— Весьма просто. Здешняя дорожная карета с поста еще оставалася в Будищах, а чтобы она там не гнила на дворе, я рассудил привезти ее в свое место.
— Прекрасно! — прервал я его.— Значит, вы лошадей взяли у моего родича? — Вопрос этот я сделал для того, чтобы лошадей сейчас же возвратить назад, а то как бы они не очутились на какой-нибудь шестерке или четверке.
— Зачем напрасно гонять кони? — отвечал он.— Я позычил две пары волов у отца Саввы, ее на волах и привезет сюда вместе с вашими вещами и с Трохимом Сидор...— Последнее слово почему-то он не договорил.
Я внутренне смеялся, воображая себе моего Трохима, величаво выглядывающего из великолепного дормеза, влекомого четырьмя волами. Я поблагодарил моего героя за хлопоты и думал уже идти навстречу Трохиму.
— Бог знает, кто о ком хлопочет,— сказал он кротко и выразительно, хватая меня за руку. Я отдернул свою руку, тогда он охватил мою шею своей единственной рукой, и карие глаза его сверкнули слезою. Он принялся целовать мою голову. Безмолвно красноречивая эта сцена была прервана входом старого Прохора; он спрашивал меня, где я хочу обедать, с панами ли в кабинете или с панями в саду?
— Ни там, ни там,— сказал я,— а ты принеси нам сюда, мы будем обедать вместе с Осипом Федоровичем.
— И так добре! — сказал Прохор и скрылся за дверью.
Герой мой начал было отнекиваться от моей импровизированной вежливости, но я уверил его, что его компания интереснее для меня генеральской и даже адмиральской компании. Последнее выражение смутило простака, и он скрыл [смущение] в пестром бумажном носовом платке.
А Прохор-то, старый немощный Прохор! — словно казачок покоёвый, так и бегает взад и вперед. Не прошло и десяти минут, как уж все было готово. Водка, закуска и серебряная ваза с супом дымилась на столе. А Прохор, как ни в чем не бывало, стоял себе у дверей с салфеткой в руке и только улыбался.
Едва успели мы сесть за стол, как дверь растворилась и впорхнула к нам легкокрылой бабочкой сама очаровательная хозяйка.
— И я с вами обедаю,— сказала она, садясь между мной и братом.— А панна Дорота,— продолжала она,— поцеремонилась, пускай одна обедает.
— Ей, я думаю, совершенно все равно,— сказал я.
— О, нет! Панна Дорота любит веселую компанию.
Едва успела она проговорить последнее слово, как вошел длинный лакей с высокою серебряною вазою и с торчащей в ней бутылкой шампанского. Ставя на стол сию интересную посудину, лакей проговорил:
— Панна Дорота приказали.
— Поблагодари панну Дороту. А ты, Прохоре, принеси бокалы,— прибавила она.
В продолжение обеда Прохор работал быстрее и ловчее французской камеристки. Я восхищался моим будущим слугою. Но когда дело дошло до шампанской бутылки, тут не только Прохор и мой благородный герой, я сам призадумался. Таинства сего гусарского искусства для меня закрыты, но заменить меня было некем, и я принялся за дело. После долгих усилий пробка, наконец, вылетела и ударилась в потолок, а вино фонтаном брызнуло на стол. Я, однакож, не растерялся, а как следует направил бешеную струю в законное русло. Хитрая моя операция привела старого Прохора в восторг. А чтобы продлить это наивное восхищение, я предложил ему выпить бокал «скаженой» воды. Он решительно отказался. С помощью милой хозяйки, наконец, я его уверил, что не так черт страшен, як ёго малюють. Против такого сильного аргумента сказать было нечего, и мы все четверо чокнулись и дружно выпили сердитое вино. Прохор легонько крякнул и едва слышно проговорил:
— Ничого сказать, смашна собака!
VIII
Очаровательная хозяйка после обеда сейчас же удалилась вместе с братом. За ними последовал и догадливый Прохор, а я, подумавши немного, сладко, мягко, бархатно-мягко сомкнул мои очарованные вежды, уложив свою особу на мягкой постели. Но, увы! Не успел я переступить границу действительности, как до полуслуха моего коснулись какие-то странные неясные звуки, похожие на чтение псалтыря над покойником. Вслушиваюсь, действительно чтение, и чтение церковное. И голос как будто знакомый, но где этот знакомый голое, за стеной или под полом, не пойму. Я раскрыл глаза, но зрение слуху не помогло. Я встал, подошел тихонько к двери, растворил ее, смотрю,— в передней никого нет, а звуки сделались явственнее, и все-таки похожи на чтение псалтыря. Нет ли и в самом деле у меня соседа какого-нибудь преставившегося? Отворяю другую дверь, выхожу на лестницу — и ларчик просто отворялся: псалмолюбивый сторож мой Прохор, чтобы не беспокоить меня своим псалмолюбием, расположился на самой последней ступеньке лестницы и по всем правилам дьячковской декламации борзо читает: «Не ревнуй лукавнующим, нижé завидуй творящим беззаконие». С удовольствием прослушал я псалом до конца и возвратился восвояси, дивяся бывшему.
Благоговейное чтение Прохора теперь на меня действовало иначе. Через несколько минут неясные звуки совсем исчезли, и мне уже начало представляться какое-то очаровательное видение, вроде прекрасной Елены, как вдруг раздалось прозаическое громкое: «Цабе-цабе!.. соб! тпрру!» Не могу сказать, что именно, но мне представилось что-то страшное. Я вскочил, подбежал к окну,— и, о зрелище, достойное кисти Вувермана! — Великолепный дормез, запряженный четырьмя огромными серыми волами, остановился против моей квартиры. Прохор отворил дверцу и, как какого-нибудь кардинала, высаживал из дормеза моего непышного Трохима. Эта оригинальная сцена во мне уничтожила даже мысль не только о сне, но и о самом полежаньи.
Земляки мои, в том числе и я, самую серьезную материю не могут не проткать хоть слегка, хоть едва заметной шуточкой. Земляк мой (разумеется, невольно) в потрясающий финал «Гамлета» всучит такое словцо, что сквозь слезы улыбнешься. В доказательство я приведу пример исторический.
Сообщники Искры и Кочубея, поп N.N. и писарь Лодобайло, после доброй пытки кнутом лежали окровавленные на полу под рогожею и рассуждали о том, что не мешало бы позычить у москаля кропила (кнута) для своих непослушных жен. Не правда ли, на своем месте шуточка?
Вот и я теперь готовлю своего Трохима в педагоги, к делу в высокой степени благородному и серьезному. Так бы и начать следовало это доброе дело. Нет, я вздумал его начать шуточкой, а от шуточки чуть было впрах не рассыпалось мое доброе и серьезное намерение.
Без малейшей причины пришла мне в голову нелепая фантазия притвориться сердитым на Трохима и посмотреть, что из этого выйдет. Когда он с помощию Прохора внес чемодан в комнату, я даже не взглянул на него, то есть на Трохима. Он это заметил и взглянул на меня недоверчиво. Я продолжал свою роль. Не обращая внимания на сконфуженного Трохима, приказываю Прохору принять по счету белье, книги и прочие вещи, а сам наскоро одеваюсь и ухожу. Глупо, удивительно глупо! Но я, как школьник, был доволен этой импровизированной глупостью.
Известной уже читателю волчьей тропинкой прошел я мимо патриарха-клена в также известную аллею и потом в заветный павильон. Тут встретила меня с братом прекрасная Елена и панна Дорота с чашкой чаю в руке. После чаю и веселого живого разговора герой мой взялся за шарманку. Она завизжала какой-то вальс, а я с прекрасною Еленою, как неистовый немец, закружился под это визжанье.
Панна Дорота выглядывала из-за самовара и заметно улыбалась. А между тем начало уже заметно темнеть в павильоне. Мы вышли в сад, и тут-то я вспомнил о Трохиме и сообщил о его прибытии моему герою.
Герой мой, как умел, раскланялся и пошел приветствовать своего профессора и друга. Я предложил моим спутницам прогулку по волчьей тропинке, они охотно согласились, и мы без особенных приключений засветло еще добралися до большой тополевой аллеи, ведущей к дому. В аллее встретился нам Иван Иваныч Бергоф, едущий четверней в коляске моего возлюбленного родича. Гордый успехом, Иван Иваныч показал вид, что нас не видит, а мы даже отвернулись, когда он проехал мимо нас. И поделом тебе, немецкий шулер!
При входе на широчайший двор нас встретил герой мой и с ужасом объявил нам, что Трохим пропал.
«Вот тебе и шуточка!» — подумал я, раскланиваясь со своими спутницами, и побежал на квартиру.
— Где Трохим? — спросил я торопливо Прохора.
— А бог его святый знае,— ответил он равнодушно.
— Он тебе ничего не сказал, когда уходил? — спросил я нетерпеливо.
— Сказал...— и Прохор остановился.
— Что же он тебе сказал, говори скорее?
— Он сказал... та цур ёму! он нехорошее слово сказал...
— Говори скорее, я все хочу знать!
— Он сказал, что на вас не только добрый человек, сам черт не угодит, и что когда он вам понадобится, так чтобы вы его в Киеве не шукалы.
— Попроси ко мне Осипа Федоровича,— сказал я Прохору.
Он поспешно скрылся, а через минуту явился ко мне опечаленный герой мой. Я объяснил ему, в чем дело, и попросил его не медля отправиться в погоню за Трохимом.
— Он, верно, теперь в Будищах, у отца Саввы, — прибавил я.
Герой мой вышел. Я остался и от нечего делать начал углубляться в смысл моей глупой шуточки.
Значит, я плохо знал моего Трохима, когда позволил себе подобную выходку. Глупо и еще раз глупо! И даже неоригинально глупо! Прохор первый думает теперь, что я тиран, что я бешеная собака, что со мною не только добрый человек, сам черт не уживется. Еще раз глупо!
— Пожалуйте, вас просят в покои,— проговорил Прохор, отворяя дверь.
— А в покоях ничего не говорят о Трохиме? — спросил я его экспромтом.
— А бог их святый знае. Назар лакей говорит, что...
— Что Назар лакей говорит? — перебил я его.
— Что, говорит, Трохим от вас убежал.
— Врет он! Трохим забыл в Будищах очень нужную мне книгу и пошел за нею. Кто же виноват? Не забывай! — прибавил я экспромтом, весьма неудачно и даже непростительно глупо. Ну, к чему мне было врать перед Прохором? Чтобы утвердить его мнение, что я действительно бешеная собака, да еще и хитрая собака. Одна ошибка ведет за собою другую. Это в порядке вещей. Как бы, однакож, вывернуться из этого глупого порядка вещей?