замечательный Бойс
на вернисажах и в университетских аудиториях
представляя собой некий сбой
никогда не снимал шляпу – шляпу
это был знак
возможно проявлял невидимое
в том числе неявную лысину
или художнику
нравилось трогать ворс
это был Бойс
…жук-носорог
полз по поверхности дерева
металла
пробовал плотность масла
рыхлость картона
собственный вес
…а когда-то
здесь в безжалостном небе Крыма
выбросился из горящего «мессера»
это был бой!
в лысой татарской степи
парашют волочил по стерне
полубессознательного юного Бойса
пачкающего солому коричневой кровью
(как любил он после пачкать бумагу)
…синие скулы и щелки – улыбка
«не бойся» по-русски
и еще по-татарски вроде «бай-бай»
бай-бай Бойс…
в забытье окунулся как масло
наверно оно и спасло
(помните акции неукротимого —
желтыми комьями жира
метил углы уносил на подошвах —
месил жизнь
Бойс! это был бой! бой!)
…а тогда философ-маслобойка
ощутил впервые дуновенье
меж редеющими волосами
скинул пилотку «люфтваффе»
нахлобучил свою вечную шляпу – шляпу
на уши – локаторы
и поклялся быть вечным татарином
кем и был достойный герр профессор
все свои последующие годы
под германскими вязами
ЗЕРКАЛЬЦЕ НАД УМЫВАЛЬНИКОМ
надвигается
грозовая блескучая ночь
над фаянсом
утопленном в кустах сирени
в этом О
листья топорщатся как галчата
прыснуло светом
будто из фонаря —
незнакомые ветки ветки
полезли оттуда
(я видел сам сам)
пачками лягушечья листва
выпрыгивала взрывалась
во все стороны
брызгая светлым дождем
(который недавно прошел над нами)
но там в зазеркальи
всё еще крутилось и мешалось —
оттуда хлестало
плевалось дождем жуками цветами…
под фаянсовой чашей
разливалось озеро в траве
где мутно отражался белый заяц
с нашей – уже ясной половины
вдруг оно перекрылось
из туманного
выпростались кусты
вытянулись провода
выскочила досчатая будка
порскнула летучая мышь —
и метнулась в сторону моря
нерешительно заглянул
в это темное лицо
с широкой полосой бровей
лет на тридцать моложе
белый заяц там прыгал
между снежными клочьями туч…
а когда отошел – обернулся:
из зеркальца высунулась
нежная женская рука
и поманила лукавым кольцом —
к нам
к нам иди
у нас веселей и просторней
и я увидел что гляжу оттуда
откуда виден как из-под воды
в тесной металлической оправе
ОХРАНИТЕЛЬ
он влез в мой рассказ без разрешения
кривоногий поперек себя шире
с усиками
в цветастой рубашке
и конечно в бермудах (от слова «муде»)
он постоянно куда-то шел
в этих отвисающих парусах
на узкой полоске набережной
в толпе отдыхающих
сначала один
потом по-моему с братом
(короткий в косынке и плавках)
он кажется знал всех местных
от него исходила угроза
он был на работе
нет сомненья он был на работе
непонятно какой
я не видел чтобы он что-нибудь
у кого-нибудь отнимал
не видел чтобы он кого-нибудь охранял
не видел чтобы он с кем-нибудь дрался
он просто ходил и везде попадался
то эта глыба маячит на причале
то на танцплощадке
то (черные цветы смазанные красным)
рубашка
выходит из тьмы на фонарь
в писательском парке
откуда почему-то исчезли писатели
то среди белого утра
(я шел по тропинке к вулкану)
вдруг из‐за скалы
выскочила пасть Баскервилей
(черное смазанное красным)
мчалась на меня беззвучно лая
даже не успел испугаться
груда мышц проскочила мимо
я увидел красно-черную спину
плоский затылок
и бегущие кривые ноги
и я понял в чем его работа
что он охраняет
признаюсь преисполнился почтенья
потому что эти горы это море
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Евгению Рейну
убегая от ревнивой депрессии
и тоскуя как Фауст по молодости
целыми днями валялся – вялился на пляже
усох до черноты
поэт – вобла воображения
и все-таки она тебя настигла
по-женски загнала в угол
бросила в подушку —
и ты увидел себя со спины
в перевернутый бинокль…
не воображай что ты совсем один
слышишь хруст и шорох —
за тобой ступает на гальку
целая толпа живых и умерших
входят в глаза и в уши
как в собственный дом
пожалуй полетят с тобой и в Париж
и в Америку – в иллюминаторе
милая компания в облаках – все те же —
то зеленым то красным —
на мигающем крыле боинга…
и когда издыхающим крабом
ты еле двигаешься и не хочешь жить
они взлетают смеясь
на гребне волны
в мраморном изломе
на излете рассыпаются пылью
чтобы после навещать тебя во сне
умалчивая что уже умерли
ты обречен своим современникам
ты постоянно поверяешь им себя
а про них ты и так всё…
мусор и водоросли…
и вас все меньше то есть все больше
многие из вас уже памятники
их рубашки – пыльные хламиды
мятые брюки в античных складках
вылепил себя – постарался
на века…
даже если ты остался совсем один
на равнине среди изваяний
из известняка и песчаника
друг для друга вы – теплые живые
в застиранных больничных халатах
цвета моря с тесемками
ПАРТИ
событие нескладное по сути своей
всегда распадается
на неравные куски
собирать потом —
остается в памяти
совершенно не то
вот недавно
приклеил я к одному типу
чужие усики
надел свою пёструю рубаху
и заставил объясняться по-английски
между тем
этот Джим из Нью-Джерси
возбужденно
потягивая очередной джин-джус
мне поведал на ломаном «пиджи»
что ему нравятся мои «муви»
что у них в Самаре был симпозиум
что они будут рыдать от радости
«вери-вери»
если я приглашу их в свою Вирджинию Вулф
«всю Самару?» – глупо спросил я
«только наш клуб – наш клаб» —
деловито поправился он
«на вожделенный конкурс джужасов» —
«что ж – ждем»
И он удалился в другую комнату
в туалет в зазеркалье
потому что когда он вернулся —
это была женщина
крупная с высоким бюстом
и целым биллиардом на шее
погромыхивая которым
стала наступать на меня
похохатывая что с благотворительной целью
возможно это и был Джим
но он не говорил по-английски
катринка не скалдывалась
калтинка не скрадывалась
не складыварась…
ЧУЖОЙ
еще на лестнице я проскользнул
между мамой и дочкой
так вильнул бедром —
слава Богу не задел никого…
на улице
меня можно принять за пьяного
собаки облаивают
отпрыгиваю от встречных
взвизгнули тормоза
такая была широкая – во весь тротуар
и все-таки он тянет тянет руку
о Боже! облился потом…
потом долго мыл руки в туалете
как леди Макбет
(у меня и мыло с собой)
нюхаю – всё пахнут чужим
сквозь сирень
бывает и бутерброд не могу
проглотить
царапает гортань
а полный желудок? кишки?
извергнуть извергнуть
извергнуть из себя!
так и живу – каша и теплое молоко
лучше всего в ванне
температура 36 и 6
собственное тело не мешает
белый кафель
глаза закрываются
вот она сущность
всему чужой
откуда я?
заберите меня назад
пожалуйста
ДВОЙНИК
из такой арктической дали
он бежит
и всегда успевает
недоуменно-лукавым глазом
едва обернусь
он знает обо мне больше
иначе почему всегда —
а я о нем:
вот виски
поседели курчавятся
если ближе —
разглядишь бородавку на веке —
куриной перепонкой
дергается
еще с детства
упирались лоб в лоб
плавали – плавили
толстое стекло
глаза буравили меня
наливался жестокостью и злобой
никто из домашних
школьные коридоры с окнами
где отражалось
просто в голову никому
сразу раскровянил нос и губы
стоило ему вскинуться
схватил за волосы
таскал по полу как тряпку
в его же кровище
если бы не оттащили
и это был товарищ и друг
ей было больно! больно!
ты ненавидел их всех! всех!
вечером в темном стекле
лампа и люди – чужие
позже когда гасили свет
твоя тонкая рука —
под кроватью: гантели
ведь это были чужие родители
у него была противная привычка…
слава Богу утром
снова просыпался собой
солнце на потолке
всех вас люблю
но краем глаза —