– Дяди Володино вранье. – любя, сказала Марина.
– Простите, я наблюдал за вами и отметил, вы ведь не выдумываете. Вы все время где-то там обитаете. – продолжал я серьезно. – В какой-то особой реальности.
– А зачем непременно верить? Не верите, сделайте милость. Я не обижаюсь, – прищурился дядя Володя.
– Нет, нет. Расскажите мне и о других ваших жизнях. Что-то в этом есть.
– В другой раз, идет? А сейчас напьемся в этой под солнцем среди сосен в ностальгической лирической России, – и стал декламировать: «И в новой жизни непохожей забуду прежнюю мечту…». Но сбился и – снова стаканчик.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Дядя Володя не был вполне человеком в психическом смысле этого слова. Ибо не чувствовал себя заинтересованным в окружающих, в родных, в близких друзьях. Одни женщины были ему любопытны, и он мог увлечься даже малопривлекательной суховатой особой. Скорее он изображал интерес и ждал, когда и как с ней это произойдет: вся помягчает, волшебно засветятся и расширятся глаза, увлажнятся тонкие губы и талия податливо вытянется под его лапой – красавица! Женщина раскрывалась перед ним, он терпеливо подыгрывал и – глядя со стороны – влюблен и добивается своего как мужчина – нет, на самом деле он никогда не хотел этого. Ему было все равно. А в самые сокровенные минуты просто было любопытно, как она стонет и выворачивается наизнанку, полузакрыв веки и прокусив нижнюю губу, эта неподатливая черствая особа. Дядю Володю можно было увидеть с любыми женщинами и любой ситуации. Даже в какой-нибудь секретной и стерильной лаборатории с доктором наук в юбке, вернее без юбки, когда все сотрудники уйдут.
Но дон Жуаном дядя Володя тоже не был. Дон Жуан сам безумно увлекался каждой или подогревал себя в этом смысле, потому что искал – крепость, которая бы устояла перед ним. Искал. но не находил. Так или иначе, приступом или измором этот дон овладевал крепостью. Она – крепость – раскрывала перед ним ворота и была счастлива, если можно так выразиться, всеми своими башнями. А всадник уже покидал ее и стремился к новой твердыне, мечтая о той, которая устоит перед ним.
Дядя Володя, напротив, никого не завоевывал, он только мягко и постепенно уступал женщине. Или вдруг и быстро. Тогда у нее создавалось впечатление, что еще недавно чужой – и вот, неожиданно близкий, он силой овладел ею. Между тем мягкий бесформенный, как медуза, он только поддавался. А потом, когда наскучивала эта игра, ускользал.
Влюбленные в него женщины, естественно, старались удержать, привязать… но удержать его было не за что, а привязать нечем. Как намыленный, он выскальзывал из гибких и страстных женских объятий.
Гомосексуалистом тоже не был. Не потому, что не мог очароваться каким-нибудь ладным и стройным юношей. Я так понимаю, что дядя Володя очень и очень понимал любовные движения смуглых и стройных членов, независимо от того, кому принадлежали эти бедра, ягодицы, икры и лодыжки. Но там – в однополой любви – все было слишком серьезно. Попросту убить могли.
Нет, дядя Володя обладал женской чувствительной душой, но вполне равнодушной, простите за каламбур. Любовь он понимал как игру воображения. Оттого и врал без конца. Потому и дружили с ним, сами себя не понимая, даже те, которых он бросил в одночасье. Именно в одночасье. потом что уходил без объяснений и боялся выяснения отношений, как огня.
Можно было бы этим портретом ограничиться, если бы не случалось с ним постоянно нечто странное. чему он сам не мог найти объяснения и что постепенно вытесняло его на край реальности. Об этом я и постараюсь рассказать вам, насколько позволит мне сама реальность. А если покажется порой, что я не логичен и отрывочен, это жизнь сама так проступает живописными пятнами и рвется на пестрые лоскуты.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Не любит Марина, когда я ухожу в жизнь по соседству, не предупредив заранее. Запретить не может, только расстраивается.
Вот и теперь ищет меня, наверное, по всему участку, под яблонями ходит. Сад длинный запущенный, между другими двумя зажатый, в конце – сарай и туалет, будочка по старинке. Не доходя до сарайчика надо сделать шаг вправо по жухлой траве, повернуться кругом и – сразу, только вдохнешь, в ином воздухе.
Над головой крылатое океанское с длинными облаками: летит как застыло. И всегда я на этой улице под платаном оказываюсь. Честно говоря, у меня своей квартиры – ни там, ни тут. А зачем?
Теперь надо сделать только несколько шагов и нажать кнопку домофона. Всегда радостный голос. Как будто я только что вышел в соседнее кафе постоять с приятелями (у меня везде приятели) у стойки, где парижский гарсон – понимание и чувство собственного достоинства – изредка и к месту вставляет свои короткие замечания в наш неторопливый разговор.
Эта деревянная витая лестница на пятый – в действительности на шестой по-русски, эта маленькая квартирка из двух смежных, переделанная бог знает из чего – узкое здание семнадцатого века, эта маленькая женщина, сильно располневшая, немолодая, всегда встречающая меня изумленными глазами «кого я вижу!», уже распорядившаяся насчет бутылки, эта радость отплытия в неизвестное – в окне летящие облака, действительно – корабль, и корабль плывет…
Майя, усевшись напротив, с любовью взирала на дядю Володю, который выпивал и по обыкновению не закусывал.
– Ну как там на радио? Еще не выгнали? – спросила, охорашиваясь, пчелка.
– Клевещу помаленьку.
– А как твоя семья? Как мадам, ее устраивает жизнь в предместье? – Майя никогда не называла Марину по имени и была уверена, что Марина живет в д.Аржантее – в довольно отдаленном предместье Парижа. Дядя Володя ее в этом не разуверял. В том многоплановом мире, в котором он жил последнее время, не все ли равно, в Малаховке или в Аржантее, если из Малаховки до авеню де Суффрен даже ближе.
– М-да,– протянул дядя Володя, – сердится, когда поздно приезжаю из Парижа. Хорошо, что работаю с некоторых пор по договору.
– То есть как по договору? Я была уверена, что в штате. Вытурили?
– Сам попросил. За статьи получаю отдельно, набирается.
– Но тебе же за трехкомнатную платить! – продолжала удивляться пчелка. – Ты же не клошар.
– За какую трехкомнатную? – чуть не выдал себя дядя Володя. —Ах да! Но квартира – от радио, недорого.
– Ты мне не говорил.
– Мало ли чего я тебе не говорил. А я тебе говорил, что персидским котом работаю у одного из шейхов Арабского Эмирата? – дядя Володя перевел разговор на менее скользкие рельсы.
Глаза Майи весело блеснули, ноздри раздулись. Она вообще была жадна на дядю Володю и его фантазии. Теперь она видела, он выпил достаточно, закусил двумя розовыми пилюлями. И начнет рассказывать, увлеченно, как ребенок. Это была вечная прелюдия перед главным, которое подождет.
– Расскажи, миленький дядя Володя. Я так люблю кошек, хотела даже завести себе котеночка, чтобы на площадке встречал и кричал таким противным голосом.
– Ты хотела сказать, прекрасным голосом, как у Козловского, – ласково поправил пчелку лысый котик в очках и с бородкой.
– Скорее как у Котовского, – улыбнулась Майя.
– У тебя уже есть один, – промурлыкал он и – опрокинул очередной.
– Итак, живу я в особняке, как в сказке. Расхаживаю, распушив хвост по всем залам, заглядываю в Библиотеку Конгресса, мне всегда симпатичная библиотекарша книги про ученых котов выдает: и Эрнста Амедея Гофмана, и японца, забыл как его, Чехова больше всего люблю, хоть там про Каштанку, но такой трагический образ кота, помнишь, Ивана Ивановича. Впрочем, кажется, это был не кот, а гусь. Но им я был совсем в другой – пунктирной жизни. И такой сердитый гусь из меня получился, клювом за голые икры хозяйку щипал. Гусь в золотых очках, представляешь? – засмеялся и «опрокинул».
– Погоди, – встрепенулась совсем было заслушавшаяся Майя. – Библиотека конгресса, по-моему, в Вашингтоне, а не в Эмиратах.
– Из следующей жизни влезла, негодная. – пробормотал дядя Володя. – Видишь ли, милая пчелка, у моего хозяина в Эмиратах библиотека – точная копия Библиотеки Конгресса, так ее и зовем.
– Там столько книг?
– Могло быть и больше, все равно мой хозяин ни одной не читал. Они все хотят устроить как в двадцать первом, а сами в средних веках обитают. Но любят меня там в моей побочной жизни, представляешь, такой пушистый клубок!
– Одна большая снежинка с голубыми глазами, вот какой ты! – подхватила Майя. – Что, я тебя не видела ночью на постели? Или во сне, или не знаю где… Иди ко мне. котик…
Но котик сопротивлялся. Он вывернулся из объятий и снова опрокинул. В окне летели длинные, как белые Мерседесы, и звали повествовать о необычном, во что и поверить трудно. Но что ни случается теперь с людьми, потому что живут в условной, придуманной жизни – и сами порой не знают, в реальной или воображаемой.
– Позволяешь?
– Позволяю, пчелка.
И он позволил ей, что позволял всегда. Беглую ласку. Она расстегнула его рубашку, на груди оказалась неожиданно темная шерсть, и она залезла за пазуху и стала водить своей ручкой – гладить ее по шерсти и против шерсти. Приятная щекотка, дядя Володя между тем рассказывал.
– У шейха, кстати, европейски одетого, видного мужчины – три жены, как это и водится там на востоке.
– Не только на востоке, – ехидно вставила пчелка.
– Спрячь свое жало, пчелка. Или как сказал я в свое время:
Не жаль, пожалуйста, подруга,
А пожалей меня…
Все они – жены – живут в разных домах, и шейх регулярно навещает их – поочередно, чтобы ни одну не обижать. Иногда он брал меня с собой. К белому крыльцу особняка подавали длинный лимузин. Я радостно мяукал и первым – прямо с перил – бросался в открытую дверцу машины, чтобы меня не забыли. Там вцеплялся в черное шевро обивки кресла и безжалостно когтил его, точил когти. Шейх никогда мне не делал замечания. А нового мальчишку-шофера, который вышвырнул меня из шевроле, сразу приказал уволить.