По мнению Казимира Малевича «поэзия – это то, что, как правило, остается за пределами слов»[3]. В этом отличие Сапгира от концептуалистов: по замечанию М. Г. Павловца, для них категория пустоты была связана с «пустым центром», предполагавшим бесконечный комментарий на полях, у Сапгира же пустота может быть заполняемой (как в двойчатке «Фриз») и даже наполненной[4]. О том же говорит Г. Гецевич в статье «Поэзия в промежутках»: «В стихах Генриха много промежутков, но эти промежутки содержат не меньше смысла, чем сами слова»[5]. В поэзии Сапгира смыслообразование осуществляется не только в пределах слов, но и между ними и вместо них (в случае знакового разложения на части, умолчания, отсутствия).
В работе «Беспамятство как исток» М. Ямпольский приводит парадоксальную цитату Хармса относительно пустых мест: «Тогда одно ничто есть что-то. Тогда что-то, что нигде не начинается и нигде не кончается, есть что-то, содержащее в себе ничто»[6]. «Ничто» Сапгира становится смысловым знаком существования. Неслучайно в диптихе из двух стихотворений («Фриз восстановленный» и «Фриз разрушенный») в финале все-таки пропущена часть стиха, а оставшаяся часть – «нет разгадки» – парадоксально дает разгадку смысловой глубины текста.
Герой увлечен не отгадками, а поиском загадок:
Что все это – кукла плакаты бараки?
Наверно какие-то тайные знаки…(«Подмосковный пейзаж с куклой»)
Сам Сапгир говорил о книге «Дети в саду»:
«Я старался разрывать и не договаривать слова, лежащие близко к центру языка. И в этом заполнении пустот читателем… была неожиданность встречи и радость узнавания… А здесь слово так и остается – мерцающим между бытием и небытием».
Но речь идет не только о пустоте как черте поэтики, но и о пустоте как онтологическом принципе:
и уже замахал
полетел
еле мыслью за ним успеваю
туманная местность
торчат верхушки деревьев
…вслепую
По ершистой траве
Крупным силуэтом
Нечто неподобающее:
…морось на бронзе
…дождинки на белых изоляторах
…лишаи на броне
Людей однако не слышно
Мотивная структура поэзии Сапгира предполагает и еще один мотив, связанный с семантикой пустоты – неназываемое. Традиция идет еще от романтиков, стихотворения Жуковского «Невыразимое», традиции которого продолжает «Silentium» Тютчева и Мандельштама.
Но если у романтиков невозможность облечь мысль в слово связана с благоговением перед миром, а у Тютчева – с желанием уберечь сокровенное от чужих ушей, то у «неназываемого» Сапгира другая природа. По словам М.Ямпольского, это слово, «избегающее называния»[7]. Отсюда – мотив молчания, вынесение молчания в заглавие.
Продолжая традицию «неназываемого» в поэзии, Сапгир привносит и нечто новое: слова высказывают правду, молчание утверждает истину. Отсюда молчание – воплощение полноты бытия и полноты небытия.
Молчание вбирает в себя все смыслы, отражает сущность вещей. Отсюда и одноименное стихотворение Г.Сапгира «Сущность»:
Белый свет не существует
Он в сознании торжествует
Вот
Предмет
Смотришь —
Нет…
В этом стихотворении и декларируется пустота, и реализуется прием «пустотного текста» одновременно. Интересно, что в этом стихотворении Сапгира существование противопоставлено сущности: существование бренно, сущность вечна и незыблема, «слепое белое пятно» остается даже после ухода, «пожирания» вечностью.
«Ничего нет и все есть» – еще одна поэтическая формула Сапгира. Отчасти она контекстуально обусловлена ситуацией пустоты в магазинах и бедности бытовых возможностей советского человека, который не мог полностью положиться на реальность; но это только самый первый, поверхностный срез. Гораздо более важным становится тот факт, что отсутствие чего-либо является онтологической характеристикой мира, и слово, взаимодействуя с пустотами, создает более емкий образ мироздания.
Мотивы незримого, неслышимого и неназываемого формируют разорванность текстов Сапгира на самых разных уровнях, промежутки как поэтический принцип. Для Сапгира понимание героем самого себя и мира (то есть «целостная картина») возможно лишь в случае неполноты высказывания, его принципиальной разложимости на составные части, «затеряться в промежутке» и есть жизнь «в действительности» – на грани тьмы и света, молчания и голосов. Промежутки, разорванность, зияние на самых разных уровнях текста – своего рода конструктивный признак поэтики Сапгира, указывающий на существование некоего «целого», к которому поэт стремится и которое все время ускользает.
Еще один принцип «канонической», ориентированной на правила поэзии Сапгира – игра точками зрения, субъектами. Смена точек зрения выявляется на разных уровнях текста с помощью синтаксических со-противопоставлений и речевых конструкций:
…горных вершин подернутых дымкой
…текущими клочьями туч
…встающими в полнеба облаками
…резким синим небом («Путеводитель по Карадагу»)
Точки зрения дополняют одна другую, составляя в итоге мозаику, модель мира. Но модель оказывается до странности простой, даже подчас примитивной, когда эти составляющие компоненты собраны. Мир словно теряет свою глубину и смысл вообще, становясь всеохватным, но плоским:
Но слава Богу в мире есть окно
Там облачно – недаром тень в палате
Там в белой раме – город на закате
Далеко – пляж… зеленая волна…
Так явственно, что можно все потрогать!
С трудом в подушку упирая локоть
Я обернулся: за окном – стена. («Окно»)
В стихотворениях Г.Сапгира множество точек зрения в пределах одного стихотворения обусловлено иной задачей. Целостная мозаика легко составима, но лишается того высшего смысла, который присущ каждой самоценной детали. Поэтому задача лирического субъекта – не постичь целое, а понять значение части в этом целом, каждого бесконечно малого, в котором сокрыта своя загадка. Герой не останавливается на невозможности познать истину целого, а пытается понять истину частного, не собирает целое из осколков, а разбирает мир на куски, а текст на слова. При этом оказывается, что части мозаики нанизываются друг на друга, образуя противоречивые цепочки:
Она сопротивлялась
Она не сопротивлялась
Сверху на них глядели
Сверху на них никто не глядел («Путеводитель…»)
При этом сам лирический субъект остается не просто частью калейдоскопа, «одним из» (как у Бродского), он – единственная связующая нить, он самоценен и находится вне рееста:
…я тоже – всегда – и повсюду – море! Я был – небо! Я буду —
И наконец кто-то…
Моими ушами услышит – зной
И моими глазами увидит – ветер бегущий. («Зной и ветер»)
«Я» не растворяется в других и не теряется в каждом, а осознает собственную ценность, неповторимость и потому четко отделяет себя от других:
Я – а не другой умру – меня не
Станет – МЕНЯ на самом деле —
А не того о ком я думал… («О смерти»)
Но именно в силу своей исключительности герой может на время отождествлять себя с любым носителем точки зрения, «переселяться», смотреть на мир чужими глазами:
Стать дымком «золотого руна» —
Медовым духом
Поманить ноздри женщины
Этот в мягкой шляпе – приключение
И вдруг
Обернуться и глянуть
Стеклянным глазом гомосексуалиста («Недоносок»)
В результате временного отождествления, отражения героя в других он впитывает чужие черты, констатирует мозаичную природу своего я: «Мы – отсветы, чужие отголоски…» («Этюды в манере Огарева и Полонского»).
Именно поэтому герой одновременно и похож на всех сразу – и уникален:
Но как я одинок на самом деле
Ведь это я все я – жасмин и моль
И солнца свет («Дух»)
В то же время герой не всеяден, он освобождается от одних отражений, стремясь к другим:
Тот который сейчас мне диктует
Может приоткрыться:
Это ревущее
Слепящее
Выдувающее душу ужасом
«я» уничтожающее —
Разве это я? («Другой»)
В «Сонетах на рубашках» реализован субъектный синкретизм и нерасчленимость Я, Ты и Он. В первой строке сонета «Тело» это ОНО (тело), но оно же —Я («стыну гипсом»). В финале снова грамматически выражено отстранение:
Но вчуже видеть просто смехотворно
Как это решето спит! любит! ест!
Подобным образом выстроен и сонет «Дух»: описание себя со стороны («Звезда ребенок бык сердечко птичье – / Все вздыблено и все летит») дополняется субъектной центрированностью: «люблю». При этом нет границ между «оно» и «я»: «Ведь это я все я – жасмин и моль и солнца свет».
Даже в сонете «Она» грамматика 3‐го лица, заявленная в заглавии, нарушается («меня вращали в барабане»), а в финале текста Я и ОНА сливаются: «Я пахну свежестью – рубашка!».
При этом в ролевых стихотворениях, таких как «Приап» или «Чемодан», Я остается грамматически неизменным. Но даже в этом случае семантика субъекта требует взгляда на себя со стороны:
А я устал я отощал давно
За что мне век закончить суждено