После Сталинградской битвы Вартман понял, что война Гитлером проиграна, страшно забеспокоился о своей шкуре и, как утопающий, хватался за любую соломинку.
Я решила стать его «соломинкой» и предложила ему работать на нас, на советскую разведку.
Вначале он опешил. Однако согласился, моих убеждений и доводов оказалось достаточно…
— Всего этого мне далеко не достаточно, — сказал я, остановившись на предыдущих строчках стенограммы. — Мне недостаточно этой скороговорки, — повторил я. — И позвольте усомниться в том, что дело было так, как записано в стенограмме. Стало быть, вы предложили Вартману работать на советскую разведку, и он тут же согласился?
— Ну, не тут же, конечно.
— Вот в том-то и дело. Слишком уж это просто получилось: раз-два — и готов Вартман.
Елизавета Яковлевна посмеялась.
— Сколько дней вы пробыли в контрразведке?
— С шестнадцатого по двадцать пятое сентября.
— Десять дней. Надо думать, вы не тотчас начали обрабатывать Вартмана?
— Я уже говорила; сначала присматривалась к нему. Кое-что в его поведении навело меня на раздумья… Мне показалось, что его можно, как вы сказали, обработать.
— Что же необычное бросилось вам в глаза в его поведении?
— Например, разница в обращении со мной при высоком начальстве и когда мы оставались наедине с Вартманом или втроем, то есть с его шефом, начальником контрразведки. При начальстве они орали на меня или выгоняли прочь. В остальное время я не могла пожаловаться ни на что. Разумеется, я была арестантка, но сидела не в тюрьме, а в доме, занимаемом контрразведкой. Выходить из дома мне было запрещено. Немцы вообще зорко следили за мной.
— Ну, разницу в обращении с вами можно объяснить просто. Перед начальством Вартман выслуживался, а оставшись с вами наедине, делал все возможное, чтобы показаться перед вами в наиболее выгодном свете и, так сказать, помочь вам дать согласие работать на немцев. Правильно?
— Да. Вартман и его начальник старались перещеголять друг друга в смысле внимания и предупредительности ко мне.
— Какое впечатление производили на вас контрразведчики?
— Они были большими знатоками своего дела.
— Очевидно, иначе и не могло быть. Вряд ли гитлеровское командование доверило бы идиотам такие дела, да еще в Польше.
— Я думаю.
— Не мне говорить вам, что мы имели дело с очень серьезным противником…
— Знаю это на собственном опыте.
— Тем более. Значит, у этих контрразведчиков хватило ума, сообразительности и проницательности увидеть в вашем лице человека достаточно умного, чтобы попытаться сделать вас своим сотрудником. Осведомители глупые и несообразительные им были не нужны. И вот между двумя немецкими контрразведчиками и русской женщиной-разведчицей идет психологическое сражение: кто — кого. Это сражение продолжалось десять дней. Окончилось оно вашей победой над одним из наших врагов. Вот так обстояло вкратце дело, о чем вы почему-то умолчали, беседуя с артистами театра.
— Я не хотела этого рассказывать моим слушателям, чтобы не создалось впечатления, будто я… ну, скажем, преувеличиваю некоторые свои качества. Поймите меня… Таких, как я, в тылу работали сотни…
— Однако одержать победу над таким сильным противником, как Вартман, смогли бы далеко не все. И тут роль сыграли именно ваши личные качества. Но вернемся к Вартману. Итак, ему и его шефу был нужен осведомитель умный, расторопный, хорошо знающий свое дело, располагавший к тому же сведениями о постановке разведывательного дела в нашей стране, что было для них очень важно. Вот почему они довольно мягко обходились со своей пленницей, понимая, что ею стоит заняться всерьез.
— Должно быть. Несколько раз шеф и Вартман говорили, что их потрясает мое самообладание и то, что я разговариваю с ними, ничего не боясь, хотя они не раз повторяли, что мне грозит петля.
— Что ж, вполне закономерная реакция. Итак, мы пришли к выводу, что в вас они видели человека, не только ни в чем им не уступающего, — в смысле общей культуры, например.
— Не мне судить о том.
— Вы только подумайте: два матерых гитлеровца, какими бы целями насчет вас они ни задавались, должны были выслушивать самые суровые и гневные слова осуждения фашизма. И от кого? От беззащитной девушки, не скрывавшей ненависти к ним.
— Я не считала себя беззащитной, — быстро сказала Елизавета Яковлевна.
— Да, понимаю. Вашей защитной броней была идея.
— Да, она.
— Вот тут-то мы и подходим к тому главному, что меня заставило вести весь этот «допрос».
Мы посмеялись.
— Это главное состоит в том, что я отвергаю ваше утверждение, будто с Вартманом дело обстояло так просто и обыденно. Сколько Вартману было лет и как он выглядел?
— Вероятно, что-то за сорок пять. Я не справлялась. А выглядел он обычно. Человек как человек. Приземистый, с небольшой лысиной, серые глаза.
— Он был нацист?
— Да, он был членом гитлеровской партии. Награжден Железным крестом. Не помню, то ли первой, то ли второй степени.
— За свои дела на Украине и в Белоруссии, вероятно?
— Он не любил об этом говорить. Но я слышала, что он зверствовал там вовсю.
— Таким образом, мы имели дело с человеком, до конца убежденным в правильности человеконенавистнической политики Гитлера. И вы всерьез думаете, что в сентябре тысяча девятьсот сорок четвертого года он действительно предвидел крах гитлеровской Германии?
— Впрямую он, конечно, этого не говорил, но намекал. Знал же он, что к тому времени от Германии отпали Румыния и Болгария, освобожденные нами, что началось восстание в Словакии, что наши фронты наступали повсюду, а союзники вступили в Париж…
— Все это правильно. Но лишь через месяц наши войска перешли границу Восточной Пруссии, где встретили ожесточеннейшее сопротивление. На нашем фронте Гитлер держал много больше войск, чем на Западном. И если помните, только в январе 1945 года наши армии освободили Варшаву и Краков.
— Это я хорошо помню.
— Не забудем и того, что как раз в то время Геббельс распространял слух о новом оружии, которое, как утверждали нацисты, должно было коренным образом изменить ход войны. Как выяснилось позже, они были довольно близки к созданию такого оружия. Кроме того, в то же самое время нацисты не переставали трубить о том, что СССР и его тогдашние союзники непременно передерутся на последнем этапе войны. Скажите, были ли у нациста Вартмана основания не верить утверждениям Геббельса?
— По-моему, он хотел бы верить. Да и что ему оставалось?
— Вот именно. Поэтому шкурный довод, сделавший Вартмана вашим осведомителем, начинает в моих глазах сильно бледнеть. Ладно. Займемся другой стороной этого же дела. По вашим словам, спасая свою шкуру, Вартман видел в вас соломинку, вцепившись в которую он мог бы эту шкуру спасти. Но разве он не понимал, что рано или поздно его дела на Украине и в Белоруссии станут известны? Допустим, он мог думать, что документы уничтожены в огне войны. Но не мог же он предположить, что война уничтожила всех свидетелей его кровавых злодеяний? На что, собственно, он рассчитывал, если только забота о собственной шкуре двигала его побуждениями? Он мог бы надеяться на какое-то снисхождение, если бы начал работать на нас много раньше. Это я понимаю. Но ведь он не мог не понимать, что, становясь нашим осведомителем перед самым концом войны, он вряд ли может рассчитывать на мягкий приговор. Не думал же он, что вы выступите в качестве его защитника?
Елизавета Яковлевна усмехнулась:
— Конечно, нет.
— Я тоже уверен в этом. И уверен еще в одном, к этому-то я вас и веду. Вартман внутренне капитулировал далеко и не столько под влиянием страха перед неизбежной расплатой. Все обстоятельства того времени неизбежно способствовали успеху вашей психологической схватки с Вартманом. Очевидно, сам он искал выхода из того положения, в котором он мог оказаться после разгрома гитлеровской Германии. Вы не только подсказали ему, каков может быть этот выход, но и указали путь к нему. Верно?
— Пожалуй.
— Разумеется, это нисколько не умаляет вашей роли в этом деле. Вартман, думается мне, принял известное нам решение и под влиянием вашего поведения у них, поведения бесстрашного.
— А что мне, нянчиться с ним было? Ведь враг!
— Понимаю. Итак, мы пришли с вами к выводу, что схватка с Вартманом была выиграна не так-то просто и легко, как это записано в стенограмме.
— Признаться, она стоила мне не одной бессонной ночи. Я много думала над тем, как мне подойти к этому фашисту, которого я ненавидела всей душой. Я бы глазом не повела, увидев, как его вешают… Нет, правда! И он отлично знал, что виселица ждет не дождется его. Не согласись он на мое предложение, я запросто отправила бы его на тот свет. Я не раз подумывала об этом. Но он был нужен, не мне, а стране, армии…
— Вот видите! А вы говорите: я предложила, а он согласился. Ведь он мог отправить вас за это предложение на виселицу.
— Он сказал так при первой моей попытке завести с ним этот разговор.
— Вы не можете вспомнить его?
— В общих чертах…
— Вы рассказывайте, а я переложу ваш разговор с ним в диалог.
— Хорошо. Это случилось на шестой день моего плена. После обеда шеф контрразведки куда-то уехал. Вартман пил кофе, а я листала немецкий журнал. Радист принес сводку: обычную вечернюю сводку о положении на фронте. Вартман отослал радиста и принялся читать, хмурясь и что-то ворча под нос. Дела у них, я это знала, были неважные. И тут я решила попробовать:
Комар. Ну что в сводке?
Вартман. А тебе какое дело? Не хватало еще, чтобы я рассказывал тебе наши секреты.
Комар (посмеявшись). Вас бьют на всех фронтах, вот и все ваши секреты.
Вартман. Откуда ты взяла?
Комар. Да хотя бы по вашему виду.
Вартман. У меня вообще сегодня плохое настроение.
Комар. С чего бы? Жена изменила? Или завод разбомбили? Но ведь вам все равно не вернуться в Берлин.