Тем временем южный ветер согнал последние снежные закраины. Солнце пригревало, все щедрее становилось его тепло, вдоль путей зажурчали мутные потоки. Зорька увидит щепку, сунется лапкой — не получается. Мордочкой попробует и взвоет: холодище-то! Антон Ильич, глядя на эту глупышку, так и закатится смехом.
Нашла его душа отдушину, куда как светлее стало жить!
Начал он приглядываться к огороду. Хочешь не хочешь, пришлось съездить в совхоз. В питомнике рыжий мужчина о двух костылях ни в контору Антон Ильича не спровадил, ни сам денег не захотел взять за полдюжины яблонь и за дюжину ягодных кустов, когда узнал, что обходчик четыре года отгрохал на войне. Как и он.
— Бери, чего там, не разорю совхоз! — И предложил Антон Ильичу табакерку. — Очень пользительная вещь. Табак сам тру, специями обогащаю.
Отчихавшись, Антон Ильич завел деликатный разговор о том о сем. Потом, как бы невзначай, справился о Любе.
Рыжий мужчина отозвался о ней уважительно. Оказалось, экзамены сдала, сейчас работает на сахарном заводе. Чего-то там красит, белит.
— Девка раз-мое-мое! — сказал рыжий.
— Как же вы не ожените на ней кого-нибудь? — политично справился Антон Ильич. И еще раз чихнул.
Рыжий сказал, что многие парни присватывались к ней, только стыда не оберешься. Бабка у нее — старуха с фантазией. Вынесет жениху кавун: вот, мол, тебе бог, а вот порог…
Посмеялись.
У Антон Ильича отлегло от сердца. Думал: уехала в город, там образованной молодежью хоть пруд пруди. Задурят ей голову…
Домой он вернулся довольный разговором с рыжим добряком и приобретением посадочного материала. Зорька сидела на подоконнике, поджидая. Вошел Антон Ильич, она на него как тявкнет: прорезался голосок. Сердито и долго тявкала: где, дескать, пропадал, почему меня не взял? Трется возле ног, поскуливает…
Шел к концу апрель. Антон Ильич давно накопал ямы для яблонь и ягодников, разметил огородные грядки, выписал по почте семена. Сараи-развалюшки снес, поставил новые, покрасил штакетник, соорудил на верху выемки скамейку. В тихий субботний вечер отдыхал он, курил, прикидывал в уме, что завтра надо бы начать копать колодец. Надоело пить воду, привозимую в железном баке, тухлятина, не вода! Рядом, свернувшись калачиком, спала Зорька. Солнце садилось за холм, что высился перед Антон Ильичом по ту сторону выемки. Косые лучи скользнули по вершине холма, глухо пророкотал самолет, как в те дни, когда он был здесь. Это было мгновение; что-то пронзило мозг Антон Ильича, что-то набежало с влажным дыханием весны, и он вспомнил все!
Все, что было ровно двадцать лет назад, вот в такие же апрельские вечера: и как солнце, садясь, скользило лучом по вершине холма, и как рокотали самолеты, несшие смерть.
Шел здесь кромешный бой. Шестьдесят окруженных бойцов бились насмерть, а командовал ими тяжелораненый подполковник. Верно рассказывала Любина бабка: захватили фашисты внезапно штаб полка и случайно приставших к нему раненых бойцов, зажали в этой выемке, заперли ее с обоих концов танками.
Сердце Антон Ильича готово было вырваться из груди, бешено колотилось, прихватывая дыхание. И казалось, будто трясутся скамейка и земля. Он глубоко, с всхлипыванием втянул в себя воздух, прижал руки к груди. Сердце медленно возвращалось к обычному своему ритму. А он, один из шестидесяти, все сидел, уставившись взглядом в холм напротив.
Собачонка заерзала, потянулась, открыла глаза, увидела, что хозяин рядом, и дремота снова увлекла ее в свои глубины.
Антон Ильич вскочил и рысью побежал к избушке. Теперь он вспомнил, что унылая ветла, уже пустившая буро-желтоватые сережки, — та самая, чью вершину сбрил огонь немецких танков, а кору на стволе содрали пулеметные очереди.
Да вот он, оплывший след на коре, и ссохшаяся ветка торчит в выси, как культя безрукого.
Антон Ильич постоял у ветлы, потом помчался, спотыкаясь, вдоль кромки выемки. Наметанный глаз сапера улавливал едва приметные ломание очертания окопов: он же сам рыл их! А вот и впадинка, заросшая пожухлым за зиму бурьяном, — блиндаж и командный пункт подполковника.
И тут еще одна мысль пронеслась в голове: знамя!
Когда стало ясно, что дело идет к концу, когда от шестидесяти бойцов осталось вместе с командиром двенадцать бойцов, поливаемых пулеметным и минометным огнем, оглушаемых взрывами бомб, и умирал истекавший кровью командир, он приказал вестовому зарыть, надежно схоронить полковое знамя, чтобы не досталось оно, гвардейское, врагу.
Вестовой принес знамя, командир поцеловал его и через несколько минут скончался.
Антон Ильич выкопал рядом с ветлой яму, вестовой положил знамя в ящик из-под пулеметных лент, наспех составил донесение: чье это знамя и как бились в этом месте шестьдесят советских солдат. Всех их переписал, успел.
Антон Ильич закопал ящик со знаменем, реявшим над полком в битве за Сталинград, разровнял землю, присыпал ее прошлогодней травой и мусором.
Командира хоронили под ураганным огнем. Когда санитарка Люда бросила в его могилу последний ком земли, осколок снаряда ударил ее в висок. Кровью Люды полито надгробье, от которого не осталось и следа.
Люду похоронили невдалеке от командира. Похоронили первую любовь Антон Ильича, первой же любовью ответившую ему.
Что было потом, как его подобрали, полуживого, оглушенного взрывом бомбы, кто спрятал от немцев и доставил в госпиталь, этого Антон Ильич не мог вспомнить и теперь.
…Уже вызвездило, когда он вернулся в избушку. И не смежил глаз: горькие воспоминания набегали вал за валом, вал за валом… Лишь к рассвету сон сморил его.
Отшагав утром шесть километров — туда-обратно — на юг, шесть — тем же порядком на север, Антон Ильич отбросил от комля ветлы слой слежавшейся травы, поплевал на ладони, вонзил лопату на полштыка в землю… И остановился, вспомнив, читал где-то, если воздух коснется материи, давно лежавшей в земле и с виду будто свежей, она тотчас превратится в пыль.
И решил дать знать своему начальству: снеслись бы с военными властями, пусть пришлют сведущего в этих делах человека.
Снова припорошив то место землей и травой, Антон Ильич пошел искать могилу Люды. Чтобы убедиться, не ошибся ли он, не примерещилось ли ему все это, не обманули ли солнечный луч, скользнувший по вершине холма, и рокот самолета. Там, где похоронили Люду, вспомнил Антон Ильич, грунт был сухой, песчаный. В нем долго сохраняются останки человека.
Теперь лицо Люды уже не расплывалось, как раньше, в смутных видениях Антон Ильича. Нет, он не забыл ее золотистые волосы под солдатской шапкой, ее глаза с поволокой, звонкий голос и заливчатый смех, ее сплюснутый у переносицы нос, ее деловитую незаметность, уютную и женственную, как у той, что полторы недели согревала его своим житьем-бытьем рядом с ним.
Встретились они случайно в штабе полка, стоявшего в селе, куда Люда бегала за водой для раненых, и сожженного потом немцами. Люде и Антон Ильичу так и не пришлось сказать друг другу о своей любви, но это было понятно и без слов. Каждый из них знал, что теперь они всегда будут вместе и только смерть может разлучить их. Когда Люда в часы затишья встречалась с Антон Ильичом, ее глаза были полны радости и счастья. Лишь один раз поцеловал Антон Ильич свою возлюбленную. Солдаты беззлобно подшучивали над ним, но он не обижался, потому что знал, что и они радуются любви, пришедшей внезапно.
Люда даже не охнула, когда осколок снаряда сразил ее, склонившуюся над могилой командира. Сжав скулы, одеревеневшими губами прикоснулся Антон Ильич к ее холодеющему лбу.
Антон Ильич нашел то место, где, по его расчетам, должна быть могила Люды. Слеза капнула на сухую, порыжелую траву, из-под которой пробивалась молодая прозелень. И, сминая ее, пал на землю Антон Ильич…
…Люба нашла его лежащим возле разрытой могилы, куда она не посмела заглянуть.
И жалобно выла Зорька, сидя на краю откоса.
1976
Воодушевленный Егор
Вот так каждое утро, часов в семь, а то и раньше, он приходил в лагерь, садился на бугорок и немигающими глазами смотрел на наши палатки, на машины, на женщин, готовящих завтрак, на речку, что катила быстрые валы, на развесистые старые-престарые ивы, росшие в два ряда вдоль берега и образовавшие тенистый, далеко уходящий свод, где мы расположились, чтобы пожить на воле пять-семь дней.
За ивами, примыкая к проселочной дороге, расстилался луг с пожухлой травой: кое-где возвышались кусты и росли сливы, принадлежавшие близлежащему колхозу. Впрочем, вряд ли он имел хоть какой-нибудь прибыток от этих деревьев, потому что ватага мальчишек очищала их, когда сливы были еще неспелыми, и лишь на верхушках сохранялись ягоды, черные, глянцевитые, отливавшие блеском на солнце.
По лугу бродило колхозное стадо. Единоличных стерегли ребятишки до девяти лет; те, что постарше, работали дома или в общем хозяйстве, помогая отцам и матерям.
Колхозное стадо оберегал этот странный парень лет тридцати. Был он поджарый, среднего роста, с лицом и глазами, ничего не выражавшими, ну абсолютно ничего; никакого проблеска мысли я не приметил в его тупом, равнодушном взгляде, обращенном к лагерю и ко всему, что находилось в нем.
Мы привыкли к его безмолвному обществу и перестали докучать обычными в таких случаях вопросами: откуда он, сколько у него коров, да что он получает за свою работу. На наши расспросы парень отвечал непонятным бормотанием.
Иногда приглашали его разделить с нами завтрак; он отрицательно мотал головой. Предлагали ему яблоки и груши. Фрукты он брал и жевал без всякого аппетита, равнодушно и молчаливо, слабым кивком благодарил за угощение, и снова бесстрастный взгляд устремлялся во что-то неведомое.
В полдень он собирал коров, гнал их к илистой части берега, коровы входили в речку и долго пили, а парень, опершись на посох, терпеливо ждал.
Затем он перегонял стадо на противоположный конец луга, а утром снова возвращался на свой бугорок рядом с моей палаткой, кивал нам и сидел неподвижно, не печальный и не радостный, безразличный ко всему на свете, даже к чудесной природе, что окружала нас. Мы жили здесь уже не первый год и всякий раз, возвращаясь сюда, благословляли этот пленительный уголок земли, где рокочущая речка, запахи луговой травы, прохлада, что волнами накатывалась издалека, располагали к бездумному отдыху и к мыслям обо всем и ни о чем.