удерживающееся на месте. С неровно приклеенным ко лбу пластырем он выглядел не менее уродливо, чем без него, но теперь он мог хотя бы вымыть как следует лицо. Оставалось придумать, что делать с ребрами. Он как раз стаскивал с себя грязную армейскую рубашку, когда в дверь ванной нерешительно постучали.
— Да? — прогундосил он и сам удивился своему голосу.
— Вы все еще в ванной? — спросила его старушка сквозь дверь. — У вас все в порядке?
— Да.
Что ему с ней делать? Как долго ему можно будет здесь оставаться и можно ли вообще положиться на эту женщину?
— Вам ничего не нужно?
Она хочет помочь ему? Чудно, он об этом совсем не подумал. В своих мыслях он всегда был один-одинешенек.
— Да нет… хотя — у вас нет случайно широкого пластыря?
— В аптечке должен быть. Вы еще не смотрели там? — живо отозвалась старушка.
— Боюсь, что такой пластырь мне не подойдет.
Майкл открыл дверь ванной, и пожилая леди торопливо отступила вглубь коридора.
— Кажется, у меня сломаны ребра.
— Ах, боже мой! Боже мой!
Возбужденно-театральная реакция женщины насторожила Майкла. Глядя на нее, он никак не мог сообразить, что кроется за ее участием — желание задержать его до прихода полиции и получить награду или искреннее сочувствие.
Старушка просияла.
— Я схожу в аптеку и куплю вам пластырь! Это здесь рядом, за углом.
— Нет! — моментально выкрикнул он, горячо и решительно. — Они могут…
Майкл замолчал.
— У вас нет случайно изоленты?
— Изоленты? Конечно, есть! Сами видите, этот дом такой старый. Пришельцы давно уже хотят снести его, да все никак не соберутся. Трубы все время текут. Мне то и дело приходится оборачивать их изолентой.
— Спасибо, вы очень добры.
Не стоило напоминать пожилой леди, что она преступила закон, сейчас этот момент лучше было обойти молчанием. Пришельцы наверняка уже следят за теми, кто покупает в аптеках средства первой помощи; преследователи, без сомнений, уже обнаружили в разбитой машине следы его крови.
Не успел Майкл решить, может ли он отпустить старушку от себя или нет, как та торопливо засеменила куда-то в конец коридора и скрылась из глаз. Неосторожность и доверчивость могут дорого мне обойтись, подумал он.
Хозяйка ушла, и он снова остался один. И глядя на себя в зеркало в маленькой, пахнущей сыростью ванной комнатке, где негде было укрыться от пули и некуда было сбежать, он вдруг понял, что теперь его жизнь полностью зависит от женщины, которой он никогда не доверился бы и которая прямо сейчас занята чем-то, о чем он понятия не имеет.
Эта мысль почему-то не испугала его. Он негодовал; он был просто взбешен неуклюжестью мира, в котором попадал в зависимость от милости капризных истеричек, где во имя спасения жизни то и дело приходилось лгать, а слово правды влекло за собой неминуемую гибель; возмущен тем, что ждать от этого мира справедливости за содеянное добро так же глупо, как пытаться вычерпать океан наперстком.
К тому времени, когда старушка наконец вернулась, ничего особенного с Майклом не случилось; не было рядом с ним ни камеры фотографа, ни репортера с блокнотом, чтобы увековечить момент истины для будущего мира. Он просто стоял в тесной ванной, совсем один, и ждал.
После того как старушка ушла за изолентой, он снова прикрыл дверь. Вернувшись, она робко постучала.
— Я принесла вам ленту. Вы еще здесь?
— Да, я тут, — отозвался он спокойно. Потом открыл дверь и взял из рук старушки бобину с изолентой.
— Извините, не могли бы вы помочь мне?
Майкл поднял руки и начал медленно поворачиваться кругом, а старушка принялась сосредоточенно обматывать его грудную клетку по спирали липкой лентой.
Ему важно было узнать эту женщину как можно лучше, и потому время от времени он внимательно рассматривал ее лицо.
Он заметил два симметричных пятна румян на каждой ее щеке, следы помады на морщинистых губах, пудру на сухой и увядшей коже. Седые кудряшки старушки были подкрашены голубым, и это ему показалось немножко странным. Но вид у пожилой леди был на удивление ладный и «уютный», и потому Майкл успокоился, решив, что подобные косметические причуды среди землянок нормальное явление.
Старушка выглядела совершенно обычно и естественно, и это почему-то смутило его. Если бы только она смогла узнать, что я сейчас думал на ее счет, то наверняка ужасно бы рассердилась, подумал Майкл. Что-то неприятно-жалостливое сквозило во всем облике пожилой леди, скорее даже не в ней самой, а в том, с какой легкостью он мог видеть и понимать все ее слабые стороны. Хотя, конечно, он мог и ошибаться.
Но так или иначе, какая разница? Если он прав, то не его вина в том, что она такая, какая есть. А если он ошибается, то неужели его ошибка может стоить того, чтобы остановиться и отказаться от всего вместо того, чтобы действовать так, как ему сейчас кажется правильным? За всю свою жизнь он совершил немало ошибок, и теперь, если он хочет все-таки выжить, он должен что-то сделать. И, конечно, ему предстоит ошибаться и дальше, так чего же бояться сейчас? От него не убудет. А кроме того… кроме того… эта мысль посетила его впервые… может ведь оказаться, что он прав, прав совершенно и во всем. И если это так, то сделать с этой женщиной то, что сделал бы он с ней, решив, что поступил изначально неверно, было бы ужасной ошибкой. Они уже зависят друг от друга — но их возможности не равны, потому что он подготовлен к бегству от пришельцев лучше, чем она. Теперь он в ответе за нее.
Майкл поворачивался кругами, все время стараясь, чтобы натяжение ленты на бобине в руках женщины не ослабевало, рассматривая и изучая ее лицо в те короткие интервалы, когда это было возможно. Она ни разу не подняла на него глаз. Все внимание женщины было сосредоточено на синяках Майкла, на ее лице отражался весь ужас переживаемой ею дешевой драмы. Уж не думает ли она, спросил себя Майкл, что в каком-нибудь потайном углу ванной спрятана сейчас камера, посредством которой миллионная аудитория завороженных телезрителей может наблюдать ее эмоциональный накал? Ее наигранная манерность — все эти театрально-утрированные эмоции — все это полностью подавляло и перекрывало страх и искреннее волнение, которое она, несомненно, должна была сейчас испытывать. Должна была, но забыла в приятной суматохе.
Бобина размоталась полностью. Майкл перестал поворачиваться, прижал и разгладил конец ленты на боку. Потом напряг мышцы, испытывая бандаж на прочность, уже полностью ушедший в свои мысли. Его глаза машинально продолжали исследовать лицо женщины, но голова его была занята вопросами, совершенно к ней не относящимися.
Он думал о том, что если его рассуждения правильны, то не логика правит вселенной Человека. Когда он произносил про себя слово «логика», то имел в виду свою веру в торжество правды над ложью, в то, что благое деяние неизменно влечет за собой вознаграждение и еще большее упрочение веры, а также в то, что где-то во Вселенной обязательно существует такая вещь, как Справедливость. Та самая Справедливость, которая, если человек живет с ее именем на устах и все свои усилия направляет на упрочение ее принципов вокруг себя, в конце концов воздает ему по заслугам. Но он не думал в тот момент о том, как мог высокоразумный взрослый человек, вырастивший его, позволить ему пропитаться до мозга костей идеей о том, что успех есть традиционно-условленная награда и что Справедливость можно представить в виде некоего набора колесиков и винтиков в особом игральном автомате, слот-машине, в которую нужно бросить немного отваги, верности и доброй воли, и та обязательно одним из своих благожелательных поворотов выдаст достойный игрока и его планов приз.
Ему даже в голову не приходило, что благодарность придет, и если не к ним, так к их детям, во что верят обычно неудачники и люди рухнувших планов и надежд. Здесь, в старушкиной ванной, он не мог знать о том, что, после того как милитаристская уверенность политиков начинает шататься, повсеместно просыпается вера во вселенские моральные принципы свободы, равенства и тому подобного. Человек, отдельно взятый, мог признать свое поражение путем ухода в мир безумия или путем самоубийства, этими двумя вечными исходами невезучих. Но мировые причины и следствия касались не индивидуальностей, а всех разом; человек мог крикнуть: «Довольно!» — и погрузиться в долгое ожидание завтрашней революции, в душе представляющейся ему таким же явлением природы, как и восходящее над горизонтом солнце.
Потом, через много лет, Майкл обращался в своих мыслях к подобным вопросам, но в этот момент в ванной он не думал, а просто шалел от взрывающихся в его голове одного открытия за другим. Он осознавал происходящие внутри него великие перемены, но, как и человек, оказавшийся в центре кольца фейерверков, он больше всего был увлечен зрелищем самого взрывающегося огня и какофонией треска, сопровождающего это действо, не пытаясь вообразить себе изначальный процесс изготовления пороха или же терпеливо проследовать далеко назад по запальному шнуру к самому моменту попадения на него роковой искры.
Ни о чем таком он не думал. Вспоминал мать, то, как она читала ему из красивых земных книжек интересные истории и сказки, как потом рассказывала о старых добрых временах.
И воспоминания эти причинили ему такую боль, что он оскалился, словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.
— Ах! — снова воскликнула она. — А вы совсем не так молоды, как показались мне.
И совсем уже смутившись, она прошептала.
— Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик…
Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он хранил в себе собственный мысленный образ, который, конечно же, имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречающихся ему людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и о