Ральф Вайерман перестал слушать. К собственному удивлению, он не чувствовал ни обиды, ни разочарования. Ни раньше, ни сейчас он ни на секунду не забывал о том, что его положение так же шатко, как стоящий на острие нож, и что принадлежащий ему мир может уплыть из его рук при первом же порыве свежего ветра над горами и океанами. Вышло так, что человеком, забравшим у него власть, оказался Майкл — Майкл, которого он никогда не понимал, чьи движущие мотивы оставались для него загадкой, в чьи дебри сознания он никогда не удосуживался заглянуть — хотя бы для того, чтобы узнать, насколько далеко там распространяется его собственная власть как отца, — сын рос стеснительным и неуверенным в себе, а ему и дела было мало.
Я привык думать только о том, что делаю сам, сказал себе Ральф. Я привык строить планы и претворять их в жизнь, и так продолжалось большую часть времени. Разве я забыл — как давно это было? — что уже на борту корабля-беглеца не хотел оставаться таким? Но у каждого случаются в жизни кризисы. Каждый теряет веру в себя и свои планы. Обычно это продолжается недолго. Потом я снова начал продвигаться раз намеченным курсом. Кто скажет, что заставило меня передумать?
И разве я передумал? Если я не могу ничего сейчас вспомнить об этом, то, может быть, этого и не случалось вовсе, может быть, я просто убедил себя в том, что это произошло? Кто сказал, что я обычно думаю то же, что делаю? Кто сказал, что мир устроен именно так, как мне кажется? Все, что у меня осталось, — это моя память, только на нее я могу опереться. Но память — великая изменница, и моя память здесь не исключение — может быть, мне все только кажется? Мог мой разум отредактировать прошлое, покрыть мхом все зубцы фактов так, чтобы они сделались зелеными и веселыми, гораздо более приятными на вид, чем были в исходном состоянии?
О господи! — вскричал про себя Ральф Вайерман, я узник своего разума, а мой разум вполне человеческий — всего-навсего человеческий, все так же пытающийся придать событиям вид более приятный, с которым я мог бы продолжать свое существование, старающийся так все организовать, чтобы последняя моя мысль под этим небом была радостной, а не печальной, — ох, ну почему именно это стало для меня предметом высшей необходимости! Почему я не понимал этого, когда был моложе! Но сейчас уже чересчур поздно — столько всего уже осталось позади. Изменить теперь ничего нельзя, все безвозвратно кануло в вечность. Или, может быть, я уже сделал это, изменил и исказил истину, и теперь в том безвременном и бездумном мире, куда я уйду, ставшим лживым и пустым, мне не будет покоя?
— Мистер Вайерман, — обратился капитан Лэмбли к Майклу. Не к Ральфу. — Нам нужно кое-что обсудить. Мои корабли не могут оставаться здесь долго. Пришельцы отброшены за пределы Солнечной системы, но чтобы сокрушить их в этом районе галактики окончательно, нам нужно снять блокаду и нанести удар с фланга.
Майкл поднял на Лэмбли спокойный взгляд.
— Уверен, что вы знаете, о чем говорите, капитан, — ответил он. — Но рассуждая о расстояниях в сотни световых лет и сражениях космических флотов, вам не стоит забывать, что победой над пришельцами, по крайней мере, в нашей планетной системе, вы обязаны моему отцу. Он только что узнал, что его часть работы выполнена. Знаете, если человек несет свой крест несколько десятков лет подряд, а потом, когда наконец удается снять ношу с плеч, ему даже не дают передохнуть, это вряд ли кому понравится. Ваш флот должен продолжить блокаду, а сейчас давайте пройдем в мою штабную палатку и там продолжим обсуждение политических аспектов.
Сын мягко положил руку на плечо отца и проговорил:
— Пойдем, нужно идти.
Сидя вместе со всеми за грубо сколоченным деревянным столом в палатке Майкла и перебарывая дремоту, Ральф Вайерман прислушивался к тому, как его сын расправляется с капитаном Лэмбли и вершит дела с ОЦС.
— Но послушайте, — говорил Лэмбли голосом раздраженным и не слишком уверенным, — мы ведь очень много для вас сделали: установили блокаду Земли, снабдили оружием, доставили членов старого Правительства в Изгнании, признали ваш статус. И теперь получается, что вы ничего не желаете отдавать взамен. Никаких торговых концессий и льгот, никаких выплат по репарациям — ничего, господи, совсем ничего!
— Да, это так, — ответил Майкл. — Мы благодарны вам за помощь. Но без нас вы не смогли бы одолеть пришельцев. Война была бы вами проиграна!
— Война была бы нами проиграна? Но ведь это не только наша война, это и ваша война тоже!
— Что означает, что мы союзники. Но разве можно требовать выплат от своих союзников и экономических льгот на их территории? Разве этично так поступать? Свои обязательства перед вами мы выполнили с честью — что еще вы хотите получить? Вы только что сами сказали, капитан: это и ваша война тоже. Победа уже принесла вам немалую выгоду. Ровно столько выгоды, сколько может извлечь из войны любое правительство.
— Вайерман, не забывайте о том, что в любой момент мы можем снять блокаду и пришельцы вернутся и не оставят от Земли камня на камне, — вот такой будет ваша выгода! Вы еще позовете нас обратно!
— Капитан, вы отлично знаете, что ваше правительство не снимет блокаду, — медленно проговорил Майкл Вайерман, качая головой. — Что ваше правительство говорило своему народу, начиная эту войну? Что в некоторых приграничных областях Центавр вошел в экономические противоречия с инопланетными расами, требующие теперь разрешения, — или же что флот Центавра вылетает на помощь оккупированной Земле, родине предков? Капитан, я очень хорошо знаю ваше правительство. Это очень хорошее правительство, но, к сожалению, оно почему-то думает, что обычным людям необходимо давать благородные объяснения различных, не слишком симпатичных реалий жизни. Нет, капитан, ваше правительство никогда не снимет блокаду и не позволит пришельцам вновь захватить Землю, потому что в этом случае возмущенное население ОЦС потребует от кабинета министров отставки.
Лэмбли сидел за столом, сгорбившись и стиснув кулаки, его спина окаменела от напрягшихся мышц.
— Мистер Вайерман…
— Мне жаль вас, капитан. Жаль, что ваше правительство избрало для неблагодарной роли посланца столь преданного и исполнительного офицера, как вы. Думаю, что это назначение было сделано только потому, что после свержения Хамиля развитие событий могло идти только по одному сценарию. Это было ясно. Все было предрешено, и вас подставили. Теперь вас наверняка разжалуют — ведь нужно же будет на ком-то сорвать злость. Скорее всего, вам предложат выбирать — или разжалование и позор, или командование ударными частями космического флота, что означает неминуемую гибель. Уверен, что вы уже сделали свой выбор.
Лэмбли тихо поднялся из-за стола.
— В десятку, мистер Вайерман, вы отличный стрелок. Вижу, что будущее Земли в надежных руках.
Майкл поднял на капитана Лэмбли глаза.
— Я просто исполняю свой долг.
Ральф Вайерман стоял на краю утеса рядом с сыном и смотрел на открывающийся с высоты вид. Происшедшие в Майкле перемены все еще не укладывались у Ральфа в голове. Он все еще не понимал своего сына.
— Каждый день я узнаю что-то новое, отец, — говорил ему Майкл, подкрепляя свои слова усталым жестом руки. — Каждый день что-то новое о том, как нужно вести себя, что лучше, а что хуже. Это происходит чисто автоматически. Этому может научиться любой.
— Ты ошибаешься, — быстро заметил Ральф.
— Мне очень жаль, папа, но это так. То, что кажется тебе очень сложным и непростым делом, в действительности похоже на то, что чувствует и видит ребенок, впервые столкнувшийся с другим ребенком. Наступает время узнать, что принадлежит по праву тебе, а что чужое и что в этом случае делать, и как прийти к полному соглашению. Сначала ребенок все тянет к себе, но его маленький оппонент поступает точно так же, дело доходит до драки и слез, и кое-что из игрушек оказывается разорванным на куски и ломается, но в конце концов через обиды и боль границы собственности все-таки устанавливаются. Со временем ребенок превращается во взрослого, он не забывает ничего — он помнит всю несправедливость, на которую приходилось идти и с которой его заставляли мириться, — подлость, обман и обессиливающие драки. Человек внезапно осознает, что в прошлом совершал ошибки, предавал и унижал, но теперь это ушло, и он живет дальше с тяжелой памятью о своих проступках. Человек так устроен, что продолжает жить. И вот он живет и, пытаясь взять реванш за прошлое, грешит в настоящем, и с возрастом видит, что его ошибки уже не могут породить ничего, кроме ошибок, — стыд порождает новый стыд, а предательство занимает в душе его не меньшее место, чем вера. Потом человек смиряется и живет дальше, уже махнув на все рукой. На этом все заканчивается. Он уже не может сам вести себя. Он способен только делать что-то для других, поэтому он видит окружающих такими, какие они есть, а не такими, как те себя представляют, и таким образом мы все помогаем друг другу.
Ральф Вайерман взял сына за руку.
— Значит, ты веришь в это? То, что ты сейчас рассказал мне, Майкл, очень важно. Я повидал на своем веку немало великих людей. Великий человек знает, что он велик. Если он не думает так, то его уже нельзя назвать великим. Если человек лидер, но по какой-то причине не считает себя лучше остальных, то у него нет оправдания собственным деяниям — он уже не может судить и не может решать за других. Поэтому такое просто невозможно!
— Извини, папа, — сказал ему Майкл.
Он повернулся и медленно, так, чтобы отец мог за ним поспевать, начал спускаться к палатке, где отдыхала его мать. Скоро за ними должен был прилететь вертолет и отвезти их в город, туда, где они, пока живы отец и мать, будут вместе как одна семья.
Гарри Гаррисон
НЕУКРОТИМАЯ ПЛАНЕТА
© Перевод Л. Жданова, 1967
Посвящается Джону У. Кэмпбеллу, без чьей помощи никогда не была бы написана эта книга, как и изрядная доля современной фантастики