Все козыри у вас, у молодых.
Вы так должны запеть, чтоб ваши звуки
Взбодрили нас, певцов, как я, седых,
Всю музыку, весь гром, все шумы, стуки
У жизни взять из недр ее крутых,
Весь героизм ее в стихи оправить
И тем ее – а с ней себя – прославить.
Наш фронт певцов отстал. К чему скрывать?
И в этом-то хандры моей причина.
Хандра меня не свалит на кровать,
Не так я стар, и старость – не кручина,
Коль силы есть еще повоевать.
Некстати мне унылая личина,
Но согласись, читатель дорогой,
Что поворчать я вправе раз-другой.
Среди певцов давно уж выйдя в дяди,
Любовно я гляжу на молодняк,
Я не хочу, чтоб он трепался сзади
У боевых строителей-вояк.
«Эй, я кричу, не уступать ни пяди!
Вы быть должны средь первых забияк!
Передовым не станет запевалой
Тот, кто в тылу бредет походкой вялой!»
Мне кажется – быть может, я не прав, –
Что натиск слаб на фронте стихотворном,
Что, сил своих в едино не собрав,
Находимся в провале мы в бесспорном,
Не создали еще мы первых глав
О мужестве невиданно-упорном,
Том мужестве, что каждый день и час
Являет нам наш пролетарский класс.
Я говорю, что я не прав, быть может,
Что, может быть, все это и не так, –
Но все же мысль меня такая гложет:
Пропущен ряд победнейших атак,
Которым од уже никто не сложит.
По части од Державин был мастак.
Но век его сравнить и – наши годы,
Какие мы писать должны бы оды!
Нет, вправду, мы поэты, не таё…
А между тем у нас не только дела,
Что, так сказать, домашнее, свое:
Дух Октября не ведает предела.
Такой секрет кому же не в знатье?
И наша жизнь как нами б ни владела,
Не смеем мы, увлекшись этим, тем,
Не освещать международных тем.
Значенье их доказывать не нужно.
Мы – армии всемирной авангард.
Той армии, что с нами в ногу дружно
На мировой идет октябрьский старт.
Могу ли я сказать: «мне недосужно
Вскрывать игру фашистских темных карт!»
Нет, я как раз, закончив строчку эту,
Перехожу к фашистскому сюжету.
Сюжет простой, до ужаса простой,
Достойный все ж не беглой лишь заметки.
Геробер Фриц, мужчина холостой,
Немецкой был наичистейшей ветки:
В нем кровь была, сказал бы я, настой,
В котором все проспиртовались предки
От гениев до пошлых дураков.
Да, вот он был Геробер Фриц каков!
Он был сынком какого-то чинуши.
Потом сынок в чинуши вышел сам.
Отец ушел туда, где предков души
Архангельским внимали голосам.
Его вдову с лицом иссохшей груши
Тож повлекло за мужем к небесам.
Над матерью, прожившей век безгрешно,
В предсмертный час сын плакал неутешно.
Ей не дожить, он видел, до утра.
Но на часы взглянув, он рек: «Мамахен,
Я ухожу. Прощай навеки. Мне пора
Идти в ферейн. Прощай. Вас ист цу махен!
Дай бог тебе загробного добра,
Попасть в Сион, в небесный наш Аахен,
Где средь цветов течет небесный Рейн!»
Сказавши так, герр Фриц ушел в ферейн.
Мещанский быт свои имеет штампы.
В дверях уж сын мамашу стал просить:
«Чуть не забыл! Ты, умирая, лампы
Не позабудь, мамахен, погасить».
(Такой типаж у театральной рампы –
Ну, как его слезой не оросить?)
Вот был каков Геробер Фриц в натуре:
Особый тип по крови и культуре.
Культура… Речь покамест не о ней.
А с кровью вот случилась неувязка:
Фриц стал страдать от чирьевых огней,
У Фрица жар, у Фрица злая тряска,
Фриц с каждым днем бледней, бледней, бледней
И вот за ним явилася коляска…
Он полутруп… Конец… Его везут
В полночный час в какой-то институт.
Фриц бормотал в бреду; «Квод лицет Йови…»
Так классицизм в него со школы врос!
Над Фрицем врач бубнил, нахмурив брови
(Пфуй, у врача какой еврейский нос!):
«Спасенье все – в переливанье крови…»
А кровь кто даст Героберу? Вопрос.
Но врач, горя к болящему любовью,
Пожертвовал своей еврейской кровью.
В больного кровь врача перелита,
Отмерена едва ль одним стаканом.
У Фрица кровь взыграла уж не та,
Чрез месяц Фриц стал крепким великаном.
Богатырем. Он с пеною у рта
Клял коммунизм и потрясал наганом
И, присягнув фашистам, в их рядах
Выл громче всех о мерзостных жидах.
И вдруг оно раскрылось… роковое…
Пропало все, фашистский весь почет!
Пронюхали шпиков каких-то двое,
Что в Фрице… кровь еврейская течет!
Фриц, несмотря на имя родовое,
От «фюрера» вдруг получил расчет.
Кровь засорив свою ужасным сором,
Со службы Фриц уволен был с позором.
Фриц… Боже мой!.. Не чистый немец он!..
Он не фашист и не чиновник боле!..
Он… может быть, уж он Израильсон…
Он, тот, кто был Геробером дотоле!..
Он… Это явь или кошмарный сон?..
Позора Фриц снести не может доле:
«Жиды, жиды за все ответ дадут!»
И Фриц бежит в тот самый институт.
В тот институт, где жизнь ему вернули.
За жертвенность свою ответил врач:
Геробер в лоб ему всадил три пули,
Он, своего спасителя палач.
Фашистский суд признал его… вину ли?!
Геробер вновь на линии удач:
Был приговор о нем, как немце чистом,
Который вновь достоин быть фашистом.
Ну, вот и все. Фриц круглым стал, как шар.
Фашистский хлеб так распирает тело.
Фриц говорит, что в рейхстаге пожар,
Конечно же, еврейское все дело,
И коммунизм – еврейский тоже дар:
«Еврейство кр-р-ровь, кр-р-ровь нашу пить хотело!»
Кровь… Как забыть о жертвенном враче?
У Фрица вновь шесть чирьев на плече!
На новую ступень*
Шестнадцать лет борьбы. Гигантские ступени.
Иная высота и горизонт иной.
Поверженных врагов уродливые тени,
Дрожа, теряются за нашею спиной.
Еще не все враги хлебнули смертной чаши,
И нам грозит напор их бешеной орды.
Но твердости полны несокрушимой наши
Победоносные ряды.
Смыкая фронт бойцов пред боевой тревогой,
Которой можно ждать в наш самый мирный день,
Наш прозорливый вождь в уверенности строгой
Ведет нас ленинской дорогой
Туда, где высится скалой крутопорогой
Подъем – семнадцатый! – на новую ступень.
Мой рапорт XVII съезду партии*
Писатель я простой породы,
И простота – моя черта.
Мои стихи – сатиры, оды
Про героические годы –
Мои живые рапорта.
Я рапортую ежедневно,
Еженедельно, как могу,
И наношу я раны гневно
Непримиримому врагу.
Свалив противника ударом,
Я – не отравленный угаром –
Горжусь открыто – вот, гляди! –
Что знаки доблести недаром
Я на своей ношу груди.
Моих стихов лихая рота, –
Я с нею весело иду.
Моя газетная работа
У всех свершалась на виду.
Все, все нашло в ней отраженье:
Враждебной силы разложенье,
Ее погибель и погост, –
Уклада старого сверженье
И новой жизни буйный рост,
И власть рабочих, и комбеды,
Борьба при Ленине живом,
На боевых фронтах победы
И героизм на трудовом, –
Троцкизма труп зло-эмигрантский,
Что нами начисто отпет,
И образ Сталина гигантский
На фоне сказочных побед, –
Уклон кулацкого покроя,
Убивший дряблые сердца,
И чудеса Магнитостроя,
Всех Чудостроев без конца, –
Рост, несмотря на все уклоны,
Колхозных сел и деревень,
И укрепленье обороны,
Готовой встретить грозный день.
От заводских громад до хаты
Искал я верной колеи,
И любо мне, что в них плакаты
Со стен беседуют – мои.
Я не писал про одалисок,
Про нежных котиков и кисок, –
Рабочей формы я стилист.
Моих стихов обширный список
Мне не вместить в печатный лист.
В них были промахи, не скрою
(Впадают в дурь и мудрецы!),
Но удавалось мне порою
Давать в работе образцы.
Сквозь поэтическую давку
– Наперекор моим годам –
Иду, неся мой паспорт-справку,
Что в инвалидную отставку
Не так-то скоро я подам.
Но как бы ни был век мой краток,
Коль враг пойдет на нас стеной,
В боях, в огне жестоких схваток
Я дней и сил моих остаток
Удорожу тройной ценой.
Пусть грянут вражьи тулумбасы!
В грядущей грозной полосе,
Когда в боях столкнутся массы,
Узнает враг, кривя гримасы,
Что я – не перепел в овсе,
Что я – певец рабочей массы
И что мои огнеприпасы
Еще истрачены не все!