А его золотые рыбешки хранят, –
Эти сказки старухи бубнят
Перед сном малым детям на печке.
Эти сказки ты слушать уже запоздал,
Да и сказывать их я совсем не умею,
Позабыл я все сказки, которые знал.
Вот про старую жизнь – тут я память имею.
Много слыхивал я от своих стариков,
Да и после слыхал от других знатоков,
Тоже на людях жил я, поди-ко:
Поносил на себе синяков,
И в канавах топтали, и дули не мало.
Всяко, друг мой, бывало.
Все бывало – и солнце и слякоть.
Вон тебе еще сколько пожить до усов,
Я ж восьмой уж десяток беру на засов, –
Это, братец, не восемь часов
В этот колокол наш караульный отбрякать.
Надо знать, чем порядок на свете не гож,
Почему у господ все из бархату-шелку,
А вот мы – жилы рвем, а без толку,
Не вылазим всю жизнь из рогож, –
Почему столько всюду корыстной заразы,
Почему правда-матка кладется под нож?
Только это, мой голубь, не сказки, а – сказы,
Побывальщины тож.
Их не всякому скажешь. Тут надо с опаской.
Нет, не смешивай сказа со сказкой.
Сказ про тайные силы с умом надо весть».
«Разве тайные силы-то, дедушка, есть?»
«А то как же?..»
«А вот объясняли нам в школе…»
«Ты учись да ума набирайся поболе,
Дураком не стоять чтоб у всех позади.
Стариков же, одначе, того… не суди.
Как жилось им, постыло,
Приходилось всю жизнь как страдать!
Может, им веселее-то было
Все за правду считать.
Ты и слушай, что в сказах и как говорится.
Подрастешь – сам поставишь значок.
Кое в сказах-то быль, кое в них – небылица.
Так-то вот, милачок!
Клад сыскав, ты останешься снова без клада,
Коль его ты в дырявую сунешь суму,
Понимать это надо:
Что к чему».
Мастерство*
Мастеров знали мраморских все:
Мастера занималися каменным делом,
А работа у них по красе
Где еще поискать-то на свете на белом?
Только все ж в Полевой
Были тож мастера с головой,
Шла молва и об их мастерстве знаменитом –
Вся различка от мраморских та, что они
Обращались не с мрамором, а с малахитом.
А Фомич между ними – ни с кем не сравни:
Если речь шла о новом о чем, не избитом,
Знали все, что работа, мол, та по плечу
Одному Фомичу.
Пожилой уж он был: шесть десятков да лишек.
Барин тут и надумал средь прочих делишек:
Надо, дескать, запречь в фомичевский хомут,
Сдать на выучку, то-бишь, способных парнишек,
Пусть до тонкости все у него переймут.
«На кой, – мастер ворчал, – мне дрянных шалунишек!»
Было ль жаль расставаться ему с мастерством,
То ль таков уж Фомич был своим естеством,
Шибко худо учил он Микишек да Тишек,
Все с рывка
Да с тычка:
«Вот какого приладили мне дурачка!»
Понаставит по всей голове ему шишек
И объявит приказчику: «Малый не гож,
И рука не несет, да и глаз неспособный, –
Ни к чему ученик мне подобный».
Отвечает приказчик: «Ну что ж,
Наряжу тебе завтра другого какого».
И другого Фомич учит столь же сурово:
То ухватит за чуб,
То к загорбку приложит тяжелую руку.
Ребятишки, прослыша про эту науку,
Спозаранку ревут: «Не попасть к Фомичу б!»
У отцов-матерей слезы тож не от луку:
Им не сладко – на срок и не долгий хотя –
Отпускать поневоле родное дитя
На такую-то муку,
До того был Фомич с ребятишками строг.
Выгораживать стали своих, кто как мог.
Не одно обращенье пугало суровое:
Мастерство то само по себе нездоровое –
Малахит
Ядовит,
Кашлем злым потрясает он плоские груди,
Потому от него уклоняются люди.
Все бракует Фомич да бракует мальцов,
Так в конце-то концов
И приказчику тож это дело
До чертей надоело:
«Все не гож да не гож. А когда ж будет гож?
Наряжать мне кого ж?
Принимай и учи мне вот этого!»
А Фомич, знай, свое: «Мне-то что ж!
Наряжай мне любого отпетого,
С ним возиться готов
Хоть десяток годов.
Ты кого мне даешь? Лопухова Николку?
Никакого с него не получится толку».
«Хоть какого-нибудь у себя ты оставь.
Я который уж раз малышей назначаю».
«А по мне, хоть и вовсе не ставь,
Я о том не скучаю».
Уж приказчик не знает, кого наряжать,
Перебрал он едва ли не всех ребятишек, –
Толк один: на головушке – дюжина шишек,
А в головушке – как бы сбежать.
Попадался который малец похитрее,
Тут попортил, а там и совсем доконал –
Для того чтоб Фомич осерчал и прогнал
От себя поскорее.
Так дошел до Данилки-сиротки черед.
Но Фомич и совсем уж его не берет.
Был сиротка годков под тринадцать, не боле,
Сам высоконький, только худой-расхудой,
В чем душа только держится. Вырос не в холе,
С детства горько приласкан сиротской бедой.
Как имел он кудрявенькие волосенки
Да совсем голубые глазенки,
Так сперва в барский дом был он взят в казачки.
Работенка на вид – пустячки,
Для проворного, скажем мы так, ребятенка –
За игру работенка:
Табакерку, платочек подать,
Прихоть барскую нюхом вперед угадать.
На таком-то местечке проныра-мальчонка
Извивается этаким склизким вьюном, –
Позовут – «Что прикажете?» – Тянется в струнку,
По господскому жить привыкает рисунку,
Сладко есть, угощаться господским вином, –
Пребольшущий подлец вырастает в ином.
А Данилка тихонечко в угол забьется,
В украшенье какое вопьется,
На картину какую уставит глаза
И стоит, весь замрет, еле дышит.
Барский крик: «Эй, Данилка! Слетай-ка мне за…»
А тому хоть бы что, разразися гроза –
Не услышит,
Он очнется от крепкого только тычка.
Били, знамо, его поначалу за это
(Бьют всегда новичка),
Под конец отослали назад казачка:
«Не понять, что в его голове-то,
Не мозги (все мозги у господ!),
А какое-то крошево.
Он блаженный какой-то совсем. Тихоход.
И слуги из него не дождаться хорошего».
Не послали его на завод,
Не отправили в гору,
Ни к чему посылать на короткую пору:
На неделю не хватит такого бойца.
Так приказчик надумал поставить мальца,
Раз нельзя его сбыть никуда без опаски,
К пастуху, деду Власу, в подпаски.
Но Данилка и тут оказался не гож,
Все чудит, на ребят на других не похож,
Голубые глазенки уставит в травинку
И забудет совсем про скотинку,
А скотинка-то эвона где!
Долго ль так очутиться в беде?
И старик, хоть он ласковый очень попался
И жалел сироту, временами ругался:
«Эх, Данилка, что будет с тобой?
Сам погубишь себя, растерявши скотину,
И мою без того уж избитую спину
Подведешь ты под бой.
Ну, куда это, парень, годится?
И о чем твои думки, – ворчал старый Влас. –
Что с травинки не сводишь ты глаз?»
«Сам я, дедко, не знаю… Смотрел на травинку…
Думка так… ни о чем…
Загляделся маленечко я на росинку,
Как играет в ней солнышко ярким лучом…
К той росинке ползет по листочку букашечка,
Вся-то сизая эта букашка сама,
Из-под крылышек словно желтеет рубашечка,
По. рубашечке той – голубая кайма,
И листочек широконький, прям без подпорочки,
По краям его – зубчики, вроде оборочки,
И края потемней,
А середка зеленая вся, презеленая,
И по-своему, видно, букашка смышленая –
Так ползет осторожно по ней…»
«Ой, Данилка! Дурак ты, дурашек!
Да к чему же тебе разбирать всех букашек?
Ну, ползет и ползи, коль не хочешь сидеть.
А тебе за коровами надо глядеть.
Выбрось всю эту дурь да подумай-ко здраво…
А не то… заявлю я приказчику. Право…
Я ведь строгий». Старик сдвинул брови смешно.
Лишь далося Данилке одно.
Не понять, как он так изловчился,
Мастерство кто такое внушил пареньку:
На рожке он играть научился,
Ну, куда старику!
Днем ли гонят коров к водопою,
Стадо ль вечером гонят домой,
Нет от баб да от девок Данилке отбою:
«Поиграй-ко нам песню, Данилка, родной!»
У Данилки все песни такие приятные,
Незнакомые все, только сердцу понятные:
То в них лес прошумит,
То ручей прожурчит,
То как будто кто горько проплачет сторонкой,
Пташки вдруг зазвенят перекличкою звонкой.
И так сладостно слушать, и сердце стучит…
Ах, закроешь ли сердце какою заслонкой!
Стали женщины лаской Данилку встречать
И дареньем на песни его отвечать:
Кто холста на онучи отрежет в избыток,
Кто ему починит его рваный пониток
Иль рубашку сошьет, –
Про кусок нет и речи, играй лишь почаще!
Ему каждая в сумочку что-то сует,
Да побольше дает,
Да послаще!
Деду Власу, – ну, мед ровно свежий в ковше! –
Тоже песни Данилки пришлись по душе.
Да нескладица также и тут выходила:
Заиграется этак Данила,
Все забудет, коровы ж какая куда.
На игре и пристигла Данилу беда:
Заигрался он так, а старик грешным делом
Задремал, поразмякнув и духом и телом.
Коровенок тут несколько в лес – погулять.
(Коровенка иная – все в лес бы смотреть ей!)
Стали стадо сбирать, глядь-поглядь,
Нет коровы одной, нет другой, нету третьей…
Дед с Данилкой метнулись искать на авось,
Да какое!
Возле Ельничной стадо паслось,
Место самое волчье, глухое.
Лишь сыскали одну. Вот со стадом – домой.