ой-окончаний — у трехсложных, «анапестических», типа голубой. По видимому, это тоже специфика стиха. Среди 50 ой-слов прозы Гоголя и Чехова трехсложные слова составляли около четверти; у Ломоносова тоже (а у Цветаевой еще меньше); зато у Пушкина, Фета, Брюсова, Твардовского — в среднем 40 %. Объяснить это мы не можем, высказываем лишь предположение. Дело в том, что употребительность ой-окончаний в рифме нарастает и убывает параллельно употребительности альтернирующего ритма в ритмике. Как показано А. Белым, К. Тарановским и их продолжателями, ритм типа Адмиралтейская игла нехарактерен для Ломоносова, выступает на первый план при Жуковском, господствует от Пушкина до Фета, ослабевает у Брюсова, сходит на нет у Цветаевой и возрождается у таких классицистов, как Твардовский. В этом ритме учащались пропуски ударений на III стопе, от этого учащались «анапестические» трехсложные слова на IV стопе; это происходило одновременно с освоением ой-рифм, и в результате звучание «анапестических» слов стало связываться в подсознании поэтов со звучанием ой-окончаний: сперва в рифме, а потом (еще не у Пушкина, но уже у Фета) и вне рифмы, на предпоследней стопе. Насколько основательно это предположение, покажут дальнейшие исследования.
Характерно ли это учащение ой-окончаний только для рифмованного 4-стопного ямба или также для других размеров? Мы сделали контрольные подсчеты по мужским строкам пушкинского 4-стопного хорея (лирика и сказки) и 5-стопного ямба (лирика, «Гавриилиада», «Борис Годунов», «Маленькие трагедии»). Подсчитывался процент ой-окончаний внутри строки и в конце строки от общего числа строк, а также процент ой-окончаний в конце строки от общего числа ой-окончаний («оттянутость» их на рифму) (таблица 4).
Прежде всего бросается в глаза отличие нерифмованных строк «Бориса Годунова» и «Маленьких трагедий» от рифмованных строк всего остального нашего материала: только здесь процент ой-окончаний в конце строки держится около общеречевой нормы (2,5 %) и только здесь конец строки оттягивает на себя не больше, а меньше половины всех ой-окончаний. Это еще раз подтверждает, что повышенный процент ой-слов в стихе вызван именно потребностями рифмы. Далее, обращает на себя внимание разница между процентом ой-рифм в лирике и в больших жанрах (сказки, «Гавриилиада»): в лирике он в два с лишним раза выше и оттягивает на себя соответственно больше ой-окончаний. Сходное соотношение было у Пушкина между лирикой и большими жанрами и в 4-стопном ямбе. Наконец, видно, что процент ой-окончаний внутри стиха от числа строк в 5-стопном ямбе больше, чем в 4-стопном ямбе и хорее: это оттого, что 5-стопная строка длинней и дает больше места для внутристишных мужских окончаний.
Таблица 4
Напомним в заключение, что во всех наших таблицах мы старались давать средние показатели по как можно большему материалу; а за ними стоят показатели по отдельным произведениям, более индивидуальные, но менее статистически надежные. Так, 3 % ой-рифм по сказкам складывается из 2,8 % по «Царю Салтану», 4 % по «Мертвой царевне» и 1,4 % по «Золотому петушку» (соответственно 500, 276 и 142 строки). При более тонком анализе это может еще представить интерес для исследователя.
Мы уже говорили, что в прозе из 50 слов на — ой было 6 существительных, 14 прилагательных, 3 наречия, а остальные были местоимениями (мой, собой — 7 словоупотреблений) и местоимениями-прилагательными (какой, такой, одной, другой — 20 словоупотреблений). Ни глаголы (стой, укрой), ни междометия (ой) не встретились ни разу. Больше половины словоупотреблений, таким образом, приходилось не на знаменательные, а на вспомогательные слова. В стихах эта картина меняется.
Всякое разделение ой-слов по частям речи требует оговорок. Субстантивированные прилагательные (больной, часовой, по мостовой) мы здесь причисляли к существительным. Местоимения-прилагательные (какой, другой) мы учитывали отдельно, не причисляя ни к местоимениям, ни к прилагательным. Наречия, возникшие из существительных в творительном падеже (зимой, порой), мы здесь учитывали как существительные, так что собственно наречиями на — ой считались лишь домой и долой. Определяющим показателем для нас была пропорция местоимений (М), местоимений-прилагательных (М-П), прилагательных (П), существительных (С) и прочих частей речи (Пр), т. е. глаголов-императивов, двух наречий и междометия.
Для ой-слов в прозе, внутри стихотворной строки и в рифме эти пропорции таковы (таблица 5).
Из таблицы 5 видно: самая характерная черта ой-слов в прозе — преобладание вспомогательных частей речи — в стихе стремительно исчезает. Сумма местоимений и местоимений-прилагательных в прозе давала 54 %, в стихе внутри строки дает 47 % (от 49 % у Ломоносова до 39 % у Брюсова), а в рифме — от 35 % в XVIII веке и до 11 % у Белого. При этом особенно резко сокращаются именно местоимения-прилагательные; собственно местоимения, наоборот, внутри стихотворной строки появляются значительно чаще, чем в прозе (в 2,5 раза), и даже в рифме немного чаще. За счет сокращения вспомогательных частей речи усиливаются главные: сумма существительных и прилагательных в прозе — 40 %, внутри стиха — 49 %, а в рифме — 62 % в XVIII веке, 77 % в пушкинскую эпоху и 71–79 % после Пушкина. При этом доля прилагательных нарастает особенно стремительно: соотношение П: С в рифме до Пушкина — 2: 8, а после Пушкина — 4: 6 (тогда как соотношение П: С внутри стиха и у Пушкина, и у Фета, и у Блока устойчиво держится на 5: 5). Основные сдвиги происходят между Державиным и Пушкиным и между Полежаевым и Некрасовым; Жуковский, а потом Огарев и Ап. Григорьев могут считаться переходными фигурами.
Причины этих сдвигов для разных частей речи — разные.
1. Для нарастания доли местоимений внутри стиха — причины тематические. Подача содержания в поэзии, как правило, субъективнее, чем в прозе, поэтому там больше места для мой, твой, мной, тобой, собой. Характерно, что в прозе все отмеченные местоимения приходятся не на 25 ой-слов «Мертвых душ» (описание, повествование, диалог), а на 25 ой-слов «Скучной истории» (рассказ от первого лица), так что для «субъективной прозы» процент местоимений можно считать не 14 %, а 28 %, что очень близко к проценту их в стихах. Для убывания же местоимений в конце стиха — причины ритмические. Конец стиха в русской силлабо-тонике — самое сильное место, ударная константа; отсюда стремление заполнять его и семантически полновесными частями речи, т. е. не местоимениями. В XVIII веке процент местоимений в конце стиха был высок: видимо, когда поэтам пришлось осваивать мужские рифмы, то слова мой, твой, тобой, собой были открыты первыми. Но уже начиная с Жуковского местоимения начинают отступать из ой-рифм: доля их внутри строки остается неизменной (около 35 %), доля же их в конце строки снижается с 30 до 16–24 %, а у Полежаева и Белого падает еще ниже.
Таблица 5
2. Для падения доли местоимений-прилагательных в стихе — причины композиционно-синтаксические. В поэзии преобладает сочинительное построение текста, в прозе — подчинительное; местоимения-прилагательные типа какой, такой, другой служат линейной или иерархической связности текста, а при сочинительной связи, предпочитающей параллелизмы без связующих звеньев, они не столь необходимы. Индивидуальные взлеты местоимений-прилагательных (преимущественно иной, одной, другой) у Огарева и Ап. Григорьева наблюдаются в поэмах, где повествовательной связности требуется больше; впрочем, Полонский обходится без них и в эпической поэме, а Твардовский любит их и в лирической поэме (как знак разговорности: «И будь такой ли он, сякой», «Бываешь — мало ли какой»).
3. Для нарастания доли прилагательных в рифме — причины морфолого-синтаксические. Если существительные для ой-рифм годятся только женского рода и только в творительном падеже, типа волной (существительные мужского рода типа герой, покой слишком немногочисленны), то прилагательные годятся как мужского рода в именительном и винительном, так и женского рода в родительном, дательном, творительном и предложном падежах (край родной, земли родной, к земле родной, землей родной, в земле родной). Таким образом, по морфологическим возможностям прилагательные выгоднее для ой-рифмовки, чем существительные. Зато по синтаксическим возможностям прилагательные неудобнее для ой-рифмовки, чем существительные: в русском стихе конец строки обычно совпадает с концом синтагмы или предложения, а так как в обычном русском порядке слов определение предшествует определяемому, то прилагательное-определение редко оказывается в конце синтагмы или предложения и тем самым в конце стиха. Из этого конфликта поэты выходят, широко допуская обратный порядок слов[374]. Но этот выход был найден не сразу. У Ломоносова обратный порядок слов в стихе встречается лишь немногим чаще, чем в его прозе, у Пушкина в 7 раз чаще, у Блока в 24 раза чаще, — т. е. обратный порядок слов все тверже становится именно приметой стиха. У Ломоносова обратный порядок слов в рифме лишь в 1,8 раза чаще, чем внутри строки; у Пушкина в целых 9,5 раз чаще, у Блока в 4 раза, у Твардовского в 5,5 раз, — т. е. открытие возможностей обратного порядка слов совершается между Ломоносовым и Пушкиным, увлеченно используется при Пушкине, а потом наступает некоторый спад, полууступка естественному языковому порядку слов. Почему это открытие — казалось бы, такое простое — не было сделано раньше, при Ломоносове? Напрашивается предположение: потому, что образцом ломоносовских ямбов были немецкие ямбы, а в немецком языке строгий порядок слов не выпускает прилагательные в конец стиха. Конечно, обратный порядок определения и определяемого был хорошо знаком русскому языку по риторической прозе с ее греко-латинскими образцами; но чтобы перенести этот опыт в стих, пришедший из совсем иной культурной традиции, нужно было время, и на это пошел весь XVIII век.