Подчеркиваем — «систематически»; эпизодически, ради звукового курсива он, конечно, мог это делать, и в таких случаях, как «О весна без конца и без краю» или «Похоронят, зароют глубоко», где по два однородных стиха следуют подряд, он, вероятно, подбирал звуки вполне сознательно. Но это уже только ради локальной выразительности, вне статистических закономерностей. Искать причины благозвучия блоковского стиха нужно в чем-то другом.
Мы попробовали проверить также, нет ли разницы во встречаемости различных вариантов полуоднородных сочетаний: может быть, тип аао встречается чаще или реже, чем аоа или оаа? Оказалось: нет, встречаются они в стихах Блока одинаково часто (в прозе тоже). Только немного чаще встречаются во II форме ямба тип аао («Лишь по ночам, склонясь к долинам»), а в III форме и в ранней (1900–1906) IV форме — тип аоа («Случайно на ноже карманном», «Тщета святых воспоминаний»), но разница эта очень незначительна и может быть отнесена к случайным колебаниям.
Как было сказано выше, пропорция ударных гласных в «естественной» русской речи — а: е: и: о: у = 3: 2: 2: 2: 1. В стихах Блока — точно так же. 2700 ударных гласных в просчитанных анапестах и 5178 ударных гласных в просчитанных ямбах Блока укладываются в это же отношение. Никакого особого отбора на какие-то гласные поэзия не делает.
Мы проверили дополнительно, нет ли отклонений от этой пропорции в гласных рифмующихся слов, последних в строке. Оказалось, что есть (по крайней мере в анапестах), и это единственное отступление от предсказуемости в нашем материале. В анапестах раннего Блока (первые 300 строк, 1900−1906) а, е, и, о почти одинаково часты и в открывающих женских, и в замыкающих мужских рифмах, но у встречается более чем вдвое чаще в замыкающих мужских. У позднего же Блока (600 строк, 1905−1916) у теряет эту свою замыкающую роль, но его место занимает и — оно приблизительно вдвое чаще в мужских стихах, чем в женских. Напротив, из ровного ряда остальных звуков выступают два, которые предпочитают открывающую роль: появляются в женских рифмах в полтора-два раза чаще, чем в мужских, — это о и е. Таким образом, типичная рифмовка строф в анапестах зрелого Блока — такая, например, как в «Новой Америке»: «Сквозь земные поклоны да плечи, / Ектеньи, ектеньи, ектеньи — / Шопотливые тихие речи, / Запылавшие щеки твои… А уж там, за рекой полноводной, / Где пригнулись к земле ковыли, / Тянет гарью горючей, свободной, / Слышны гуды в далекой дали». В целом рифмующие о + е при среднем общем проценте 40 % дают в начальных стихах анапестических строф 47 %, а в конечных 32 %; напротив, рифмующие и + у при среднем общем проценте 30 % дают в начальных строках только 25 %, а в конечных 37 %. Иными словами, замыкать строфу Блок предпочитает узкими гласными и и у, т. е. обнаруживает тенденцию к сужению к концу. Это не совсем тривиально: мы помним, что единственный исследователь, занимавшийся фоникой русского стиха систематически, А. Артюшков[407], напротив, считал характерным для русской классики расширение гласных к концу если не строфы, то стихотворения: «И погибающий тебя благословляет»; это он называл звуковой точкой. У Блока ничего подобного нет: процент а в концовках стихотворений не выше, чем в других местах.
Повторяем: названная тенденция прослеживается только в анапестических стихах Блока. В ямбах его рифмующие гласные не отличаются от средних пропорций, и процент а в рифмах замыкающих мужских строк даже чуть выше, чем в открывающих женских (33 % против 26 %).
Если, таким образом, на протяжении строфы мы наблюдаем в анапестах Блока тенденцию к конечному сужению звуков, то нельзя ли ее заметить и на протяжении строки? Мы сделали подсчет для крайних случаев: для строк, начинающихся ударным а и кончающихся ударным и или у (сужение), и для строк, начинающихся с и или у и кончающихся на а (расширение). Оказывается, разница имеется только в женских строках анапеста: здесь сужающихся строк в полтора раза больше, чем расширяющихся. Мы помним, что для женских строк блоковского анапеста окончания на и, у вообще не характерны; стало быть, если эти узкие гласные все же появляются здесь, то Блок старается подчеркнуть их звучание контрастом с начальным широким а. В мужских строках анапеста, в женских и мужских строках ямба (по крайней мере самой частой, IV, его формы) подобных тенденций нет: сужающихся и расширяющихся строк здесь поровну.
Таковы скудные результаты первого подступа к сравнительно-статистическому обследованию фоники ударных гласных в стихе: специфически художественных тенденций почти не обнаружено (разве что сужение звуков к концу строфы и строки в части материала), ассонансы оказались вероятностными. По-видимому, приходится признать, что фонические эффекты в стихе (звуковые курсивы) оказываются явлениями малочисленными и статистически неуловимыми.
Напоминаем, речь здесь шла только о повторах гласных, а не согласных — об ассонансах, а не об аллитерациях. Учет согласных повторов сложнее, потому что различных согласных звуков у нас в материале не пять, а гораздо больше и строка ими насыщена намного гуще; типы звуковых повторов слишком разнообразны и до сих пор убедительно не расклассифицированы.
Иноязычная фоника в русском стихе[408]
В известной статье Е. Д. Поливанова «Фонетика интеллигентского языка»[409] перечисляются три звука, присутствовавшие в интеллигентском социальном диалекте русского языка начала XX века вдобавок к общеупотребительному фонематическому составу языка: именно, л среднее между твердым и мягким; ö, как в немецком öde или французском peur; ü, как в немецком übrig или французском lune. Понятно, что все они употреблялись преимущественно в заимствованных словах. Главная задача предлагаемой заметки — привести ряд примеров такой фонетики из материала русских стихов XIX–XX веков и, может быть, несколько расширить поливановский список «добавочных звуков». Вторая задача — противоположная: показать, как звуки европейских языков (подчас даже в словах, написанных латиницей), попадая в контекст русской речи, приобретали русское звучание. Здесь драгоценным материалом являются, конечно, «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой» И. И. Мятлева (1840–1844), с этой точки зрения, кажется, еще не изучавшиеся.
Первый шаг к такому подходу сделал Ремо Факкани в примечаниях к своей книжке о М. Цветаевой[410]. Он обращает внимание на рифму Пастернака в «Степи»:
Закрой их, любимая! Запорошит!
Вся степь как до грехопаденья:
Вся — миром объята, вся — как парашют,
Вся — дыбящееся виденье!
А. В. Исаченко[411] видел здесь диссонансную рифму гласных ы — у; Факкани убедительно доказывает, что Пастернак по французскому образцу сохраняет в слове парашют узкий звук ü и по немецкому образцу рифмует его со звуком и (который, в свою очередь, по русскому образцу подменяется позиционным вариантом ы: любопытный вавилон языковых особенностей и традиций).
Мы можем подкрепить это еще несколькими стихотворными примерами. Прежде всего — из ранних шуточных набросков самого же Пастернака: в «Пасхальном мотиве» (1911–1912?) мы читаем:
Помнишь, возвышался Zürich
Помнишь, помнишь в спешных ширях
Весь в крестах, веригах, гирях…
(Вряд ли Пастернак при этом вспоминал, что и Карамзин в «Письмах русского путешественника» писал «Цирих», и Греч — «Нирнберг».) Затем, у В. Эльснера в «Выборе Париса» рифмуются строки:
И вдруг в слепящем эфире…
Как в старой наивной гравюре…
Наконец, в неопубликованной пьесе Б. И. Ярхо из средневековой жизни «Расколотые» (1941)[412] будущий трубадур Маркабрюн, известный женоненавистник, поет (размер стиха — силлабический):
Маркабрюн, рожденный Брюной,
Под такой живет судьбиной,
Что не любил ни единой
И в жизни не был любим.
Налицо, несомненно, то же созвучие. При этом замечательно: и парашют, и Брюна — слова французские, тогда как рифмовка их с U — явление немецкое (Liebe — Trübe, из франкфуртского говора молодого Гете), во французском стихосложении не принятое. И Пастернак, и подавно профессиональный филолог Ярхо отлично знали это, но тем не менее смешивали эти особенности в суммарном ощущении «иноязычности». Они рифмовали как бы не французский или немецкий звук, а тот самый добавочный звук русского «интеллигентского языка», о котором писал Поливанов. Что немецкий и французский звук для русского слуха были идентичны, видно из Мятлева: «Рыба, утка и гемис — Это ле премье сервис» (рифмуются Gemüse и service).
Еще разительнее в этом отношении выглядит пример из цветаевского автоперевода поэмы «Молодец» на французский язык. Здесь мы находим:
Здесь рифма ü—i прямо вторгается под пером русского автора из немецкого языка во французский: несомненно, французскому читателю это резало слух так же сильно, как цветаевский французский синтаксис или силлабо-тонический размер.