ла Свис. Ср. в коллективном стихотворении Вяземского и Пушкина (подражание Мятлеву) «Надо помянуть…»: «Бывшего французского короля Дисвитского» (dix-huit). Обруселые слова такого строения редки, поэтому далее такие дифтонги исчезают начисто. Например, у Г. Иванова читаем: «Водки не пили, ее не любили, Предпочитали ню-и». У Дон Аминадо («Творимая легенда») находим, как уже не раз бывало, двусложное произношение даже при сохранении французского написания: «И только hu-issier, который был француз, Всегда писал и думал по-французски».
Исключений только два, оба у М. Цветаевой (отмечены Факкани). Первое — «Плащ»: «Век коронованной интриги… Благоухали Тюилери, А Королева-Колибри… Беседовала с Калиостро». В транскрипциях (в прозе) с этим написанием соперничали явно трехсложные Тюильри и даже Тюльери (например, Жуковский, «Четыре сына Франции»). Второе — «Книги в красном переплете»: «Дрожат на люстрах огоньки… Как хорошо над книгой дома! Под Грига, Шумана и Кюи Я узнавала судьбы Тома…» Французское написание фамилии композитора — Cui.
Дифтонг ай хотя и не выпадает из русской фонетики, однако в словах, заимствованных с немецкого, тоже может быть приметой «интеллигентского диалекта». Известно, что произношение имени поэта Гейне по русской транскрипции нейтрально-заурядно, а произношение Хайне по немецкому образцу является знаком образованности, иногда претенциозной. Принципиально полуобразованный Хлебников чутко отметил это в своей сатире на снобистский «Аполлон» («Передо мной варился вар…»): «Здесь немец говорит: Гейне, Здесь русский говорит: Хайне, И вечер бродит ворожейно По общей жизни тайне».
Минаев в свое время спокойно рифмовал Гейне — бассейне, Вяземский — затейней — Гольштейне. Брюсов, желая выделиться, отметил свой выбор латиницей и рифмой («Помню вечер…»): «Мы тонули в сладкой тайне… Но когда-то Heinrich Heine В стройных строфах пел про нас!» Латиницей поэты больше не пользовались, но тем эффектнее выглядела рифмовка, в которой писалось русское ей, а подразумевалось немецкое ай. Так у Цветаевой («Брожу — не дом же плотничать»): «Крадясь ночными тайнами, Тебя под всеми ржавыми Фонарными кронштейнами…» Так у Антокольского («Сын»): «Ты отнял у него миры Эйнштейна И песни Гейне вырвал в день весны, Арестовал его ночные тайны И обыскал мальчишеские сны…» Двусмысленная игра этим дифтонгом — рядом в рифме и не в рифме — возникает и у той же Цветаевой (в «Променявши на стремя…»): «…Гейне пел, — брак мой тайный: Слаще гостя и ближе, чем брат… Невозвратна, как Рейна Сновиденный убийственный клад…»
Такой двойной счет (пишется одно, подразумевается другое) по крайней мере однажды привел к любопытному недоразумению. В одной из рукописей Мандельштама («К немецкой речи», черновая запись рукой Н. Я. Мандельштам в Принстонском архиве) рифмуется: «И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвайна». Видимо, Мандельштам продиктовал последнее слово в немецком произношении, имея в виду русское написание. В последующих списках ошибка была исправлена и до печати не дошла.
Об остальных дифтонгах достаточно сказать суммарно.
Английское оу в один слог появляется у Цветаевой в наброске 1918 года: «Зерна не выбивает цеп, Ромео не пришел к Джульетте, Клоун застрелился на рассвете…» Обычно по-русски такие заимствования двусложны даже у эстетов (ср. рифму Б. Лившица клоун — во что он). Однако в собственно английских словах разложение этого дифтонга, кажется, ощущается как вульгаризм: так у И. Иртеньева: «Но-у смокинг, но-у фрак. Даже ха-у но-у. У меня один пиджак, Да и тот хреновый…»
Из этого, между прочим, следует, что пользование иноязычными звуками у поэтов не имеет отношения к владению языком: Цветаева по-английски не знала, но пользовалась английским дифтонгом, тогда как Пастернак по-французски знал, однако писал «Honny so-it…». Точно так же Асеев, не зная английского языка, чутко рифмует «Тоуэр» (так!) в один слог: «Мне не страшен ни Тоуэр, Ни паточно-тошный Версаль: Их свои раскачать готовы И свалить сердца…»
Испанское ue в русских текстах — редкость; однако В. Марков отмечает, что у Бальмонта, который знал испанский язык и переводил Кальдерона, собственное стихотворение «Кальдерон» (из «Сонетов солнца, меда и луны») начинается грубым разложением этого дифтонга: «La vida es su-eño. Жизнь есть сон. Нет истины иной такой объемной…»
Итальянское uo у Пушкина упрощается в о: «А Бонаротти? или это сказка…» (может быть, по образцу Бонапарте). Такое написание встречается и у прозаиков пушкинского времени. (Ср. в два слога у Мандельштама: «А небо, небо — твой Бу-онаротти…») У Мятлева написание подлинника сохраняется: «Здесь ла скуола венецьяна…»
Итальянское ei легко дифтонгизируется, видимо, потому, что по-русски звукосочетание ей чаще, чем еи: у Вяземского («По мосту, мосту») — «И каждый мост — мост dei sospiri, И мост одышки, наконец»; у Блока — «…о том Лишь двум сердцам знакомом мире, который вспыхнул за окном Зимой, над Ponte dei Sospiri…». Можно подозревать, что оба поэта здесь подразумевали вместо итальянского дифтонга обычное русское ей.
У Пушкина в «Евгении Онегине» (I, 55) есть строки: «Брожу над озером пустынным, И far niente мой закон». В. Набоков в своем комментарии (к V, 27) отмечает, что здесь Пушкин произносит итальянское двусложное слово в три слога, и тщательно сохраняет эту неправильность в своем английском переводе: «I wander by a wasteful lake, And far niente is my rule». Такое же произношение мы находим потом у Мятлева: «Даже некогда читать, Фар ниэнте — благодать»; у Вяземского: «Юга dolce far niente»; и даже у Брюсова (под влиянием Пушкина?) в стихотворении «Dolce far niente» (1924): «Пока там, в море, льются ленты, Пока здесь, в уши, бьет прибой, Пью снова dolce far niente Я, в юность возвращен судьбой». Двусложное niente в русской поэзии мы нашли только у Г. Оболдуева: «Выкинув мысль об экзамене, Словно студенты, Жизнь проводили под знаменем „Dolce far niente“».
(Впрочем, Набоков все же был гиперкритичен, считая 3-сложное niente неправильностью: оно встречается и у итальянских поэтов. Р. Факкани указал нам на хрестоматийные строки Джусти: «Un libro fatto è meno che ni-ente, Se il libro fatto non rifà la gente».)
Видимо, не случайно, что такое разложение дифтонга мы находим в словах малопопулярного итальянского языка, а не широко распространенного французского. У Мятлева мы находим аналог только в «Рассказе о русской кампании», более вульгаризированном, чем «Курдюкова» («Тут вие шемен лежит, Тут ле жен шемен бежит»); в огромной «Курдюковой» этому подобна лишь строчка: «Заключив с ним алиянс». Ср. такое же разложение дифтонга и в испанском слове у Симонова («У огня»): «Вечные слова „Yo te quiero“ Пляшущая женщина поет».
Хорошо известно, что немецкий дифтонг ei у Жуковского и Батюшкова иногда разлагается: «Выпьем за здоровье Глинки Мы глинтвеину стакан»; «Наш Витгенштеин, вождь-герой»; «Завидевши твои, о Реин, волны». К этому можно прибавить у Мятлева: «Маинц город неопрятный…» — и, что еще интереснее, поговорку, отмеченную Далем и увековеченную Гоголем: в стихах Вяземского она приобретает такой вид:
Когда ж мейнгер Иван Андреич
Хоть мимо глаз ее мелькнет,
Сейчас тут: шпрехен ли зи деич?
И бутербродом полон рот, —
т. е. даже от условного сходства с исходным deutsch не остается почти ничего.
Переходя от гласных к согласным, обнаруживаем прежде всего поливановское «среднее л»: французский звук рифмуется безразлично как с твердым, так и с мягким русским л. У А. К. Толстого мы одинаково находим рифмы герцог Алба — восклицалбы и княжила Ольга — Reihenfolge. Как кажется, ранние авторы предпочитают твердое, поздние мягкое: у Мятлева мы видим почти сплошь: «французского орла Перья все пар си, пар ла…»; «И хозяйка как мила, Описать нельзя села»; а у Н. Ушакова: «…Не расстаться с тобой, земля — …На манеж, и сказать: voilà!» Вовсе архаичной выглядит рифма Н. Оцупа: «Свой копя душевный капитал… Omnia, вселенная Weltall!» Мятлев допускает даже графический разнобой: пошла — воля (voilà). Бродский рифмует «Ля Скала» (так) и скал’я; Сельвинский, наоборот, La Scala (так) и ласкала.
Вне рифмы замечательна строка Северянина в стихотворении «Секстина» — видимо, имеющая в виду именно отмеченную Поливановым разницу русского и французского л/l: «моих очах éclaire, а не „эклер“!»
К этому близки рифмы, в которых русскому мягкому согласному отвечает иноязычный твердый: Языков рифмует смут’е — pro virtute, К. Павлова — держав’е — Ave, т. е., по-видимому, разница твердого латинского и мягкого русского звука не учитываются. Ср. у Мятлева: вс’е — ле лангаж франсе; в Москв’е — ме ком жеве! и, конечно, знаменитую концовку «Курдюковой»: «Чтоб зевающий читат’ель Не сказал: Канд финират эль? — Чего Боже сохрани, — Знайте же, ке с’е фини».
В русском языке звонкие согласные в конце слова оглушаются, во французском (перед