Забыв и небо и закон» (П1), «Забыв и славу и любовь» (БФ), «Забыл и славу и врагов» (РЛ5); когда «Вступили в важный договор» секунданты в «Онегине» (ЕО6) и «Вступили в смелый заговор» Амур с Досадой в «Руслане» (РЛЗ), то здесь начальное слово все же подкрепляется конечным.
Еще слабее кажется сходство при повторении среднего слова в строке. Из трех строк: «Подруги верной, незабвенной» (РЛ5), «Товарищ верный, терпеливый» (КП1), «Товарищ милый, но лукавый» (1828) — сходство двух первых не так бросается в глаза, как сходство двух последних. Может быть, это оттого, что среднее из трех слов чаще бывает семантически вспомогательным: «Он уважать себя заставил» (ЕО1), «И узнавать себя стыдится» (ЕО6); «Он излиял свои страданья» (КП2), «Я пережил свои желанья» (1821), «И назначал свои закланья» (1831); «Роняет молча пистолет» (ЕО6), «Грозит ей молча копием» (РЛЗ), «Сидела молча у окна» (ЕО2), «Татьяна молча оперлась» (ЕО4), «Мазепа молча скрежетал» (П2). Сравни, однако, «Переживет мой век забвенный» (1829), «Ты возмутил мой век спокойный» (РЛ1); «Под бурями судьбы жестокой» (1821), «Что волею судьбы враждебной» (РЛЗ); «И снов задумчивой души» (ЕО6), «Приют задумчивых дриад» (ЕО2); «Как мысли девы простодушной» (ЕО2), «В светлице девы усыпленной» (П2), «И слезы девы воспаленной» (1825); «Времен минувших небылицы» (РЛв), «Но дней минувших анекдоты» (ЕО1), «Племен минувших договоры» (ЕО2).
По аналогии с этим вышеприведенные строки с 2-словными повторениями тоже могут быть разделены на виды с различным положением двух повторяющихся слов: ААВ, ABA, ABB, и на подвиды с различными частями речи и членами предложения на этих местах.
В поисках самоповторений такого рода мы просмотрели почти весь корпус 4-стопного ямба зрелого Пушкина (кроме эпиграмматических мелочей) — около 10 200 3-словных строк (4-словные и 2-словные, которых меньшинство, не принимались во внимание). Нимало не стремясь к исчерпывающей полноте, мы отметили более 800 строк с повторениями, подобными вышеприведенным, — т. е. около 8 %, почти десятая часть. Это значит, что самоповторения такого рода являются непренебрежимой частью поэтического языка Пушкина и заслуживают самого серьезного внимания.
А за пределами этих лексических совпадений лежит огромный пласт ритмико-синтаксических совпадений, ощутимости которых тоже невозможно отрицать: «Ты забывала мир земной» (КП2), «Ты покидала край чужой» (1830); «Сопровождал мой бег ретивый» (1829), «Переживет мой век забвенный» (1829); «Рожок и песня удалая» (ЕО1), «Рога и пальцы костяные» (ЕО5), «Луга и нивы золотые» (ЕО2); «Казак плывет на челноке» (КП2), «Ямщик сидит на облучке» (ЕО5); «Вражда свирепой Эвмениды» (1824), «И длань народной Немезиды» (1821); «Идет Онегин с извиненьем» (ЕО6), «Ждала Татьяна с нетерпеньем» (ЕО3); «Души высокие созданья» (1824), «Любви безумные страданья» (ЕО4); «Следы невиданных зверей» (РЛ1), «Сердца покинутых друзей» (1825), «Плоды подавленных страстей» (П1); «Дрожит печальная луна» (ЕО5), «Встает кровавая заря» (ПЗ), «Растет пустынная трава» (Ез); «Мои хладеющие руки» (1830), «Твои пленительные очи» (БФ); «Свободы друг миролюбивый» (1821), «Хозяйки взор красноречивый» (ГН); «В пареньи дум благочестивых» (1824), «В волненьи чувств нетерпеливых» (РЛ5); «В сгущенной мгле предрассуждений» (1817), «В туманном сне воспоминаний» (1819); «Он чуждых слов не понимает» (КП1), «Он жадных уст не отымает» (ЕО8) и т. д.
Для классификации таких повторений мы предложили в свое время[577] следующую терминологию: а) ритмическое клише — одинаковая последовательность ритмических слов (так называемая словораздельная вариация ритма), например: «Владелец нищих мужиков», «Татьяне прочить жениха», «Тревожат сердце иногда»; б) синтаксическое клише — одинаковая последовательность членов предложения в строке, например: «Владелец нищих мужиков», «Приют задумчивых дриад», «Карикатура южных зим»; в) ритмико-синтаксическое клише — совмещение того и другого, например: «Владелец нищих мужиков», «Поклонник мирных Аонид», «Затея сельской остроты» и т. д. (у Пушкина не менее 40 таких конструкций); г) ритмико-синтаксическая формула — ритмико-синтаксическое клише с точным повторением одного или нескольких слов, например: «Пристрастья важных Аонид», «Наперсник важных Аонид», «Поклонник мирных Аонид».
Понятно, что внутри каждой из этих категорий можно выделить различные степени сходства и несходства конкретных строк и проверить ощутимость их лабораторными опытами по психологии восприятия стиха. С точки зрения лингвистики стиха в настоящей статье речь идет именно о ритмико-синтаксических формулах и клише; с точки же зрения литературоведения — об интертекстах, однако, по-видимому, об интертекстах не литературных, функциональных, а о языковых, фоновых. Между тем до сих пор изучение стихотворных интертекстов — начиная с основополагающей работы С. Боброва[578] — было обращено именно на функциональную их значимость: к какому поэту и стихотворению отсылает читателя Пушкин и зачем? Скорее всего, о некоторой части интертекстов можно сказать: ни к какому и ко всем сразу.
Можно ли гадать, какие из этих самоповторений допущены Пушкиным сознательно, а какие бессознательно? Кажется, что нет; самое большее, можно предположить, что когда какое-нибудь ритмико-синтаксическое клише или формула повторяются в различных вариациях часто, то они порождаются «естественно» и поэтому бессознательно, а когда редко, то можно предполагать сознательность. Вероятно, предстоит составить частотный ритмико-синтаксический конкорданс 4-стопного ямба Пушкина и его современников, и это позволит увидеть больше, чем мы можем сейчас. Однако трудно отделаться, например, от впечатления, что собственный зачин из стихотворения «К морю» «Прощай, свободная стихия!» (1824) Пушкин пародирует в зачине «Прощай, любезная калмычка!» (1829), где повторяется лишь одно слово; а серединную строчку о Байроне «Как ты могущ, глубок и мрачен» пародирует в строчке о графе Хвостове «А ты глубок, игрив и разен» (1825); а концовочную строку «И блеск, и шум, и говор волн» повторяет в «Медном всаднике»: «И блеск, и шум, и говор балов». Ощущаем мы здесь повторение или нет?
Мы ограничивались здесь примерами интертекстов внутри корпуса пушкинских стихов. Если привлечь материал других поэтов его времени и направления, то набор «плагиатов» и «полуплагиатов», как называл такие интертексты М. Гершензон[579], может оказаться не менее неожиданным. Кто, кроме комментаторов (да и то не всех), замечал, что у Баратынского в «Цыганке» герой повторяет строку «Онегина»: «Я с вами жаждал объясненья: Примите исповедь мою»; Пушкин в «Зимнем утре» повторяет строку Языкова: «Под голубыми небесами Летят с уютными санями» (1825); а Лермонтов в «Ветке Палестины» повторяет строку Баратынского из «Переселения душ»: «пальма вековая Стоит, роскошно помавая Широколиственной главой»? Можно ли считать, что Пушкин в обращении к Давыдову «Не удалось мне за тобою» (1836) вспоминает обращение Языкова к Вульфу «Не удалося мне с тобою» (1829)? Стихи Языкова о пиве («Рецепт», 1823, напечатано в 1915) начинаются: «О память, память — дар счастливый!» — можно ли считать, что это свидетельство его знакомства со стихами Радищева «О вольность, вольность — дар священный»? Далее в этом стихотворении сказано: «Так говорил мне в прошлом годе, Июля первого числа…» — значит ли это, что Пушкин знал и помнил стих Языкова, когда отправлял Онегина в путешествие «Июня третьего числа» (рукописный вариант)? Когда у Языкова в «Тригорском» солнце «Шаром восходит огневым», это копия строки из «Онегина» о том, как дым «Столбом восходит голубым», — сознательная или бессознательная?
За набором пушкинских клише «Твои ревнивые мечты», «Твои неясные мечты» и т. д. у других поэтов стоят: «Мои ревнивые мечты» (Некрасов), «Мои неясные мечты» (Лермонтов), «Мои унылые мечты» (Полежаев), «Твои стыдливые мечты» (Тургенев), «Мои любимые мечты» (Языков, Баратынский) и др.; за набором «Ее рассеянную лень», «Его развенчанную тень» и т. д. — «Ее пленительная тень» (Лермонтов, «Тамбовская казначейша»), «Дерев безжизненная тень» (Языков, 1826), «Мою задумчивую лень» (Языков, 1827), «Ты внес в отеческую сень» (Баратынский, 1836) и др., вплоть до Брюсова — «Твою тоскующую лень» (1910) и Блока — «Ее младенческую лень» (1898), «Твоя развенчанная тень» (1908, курсивом, как цитата из Пушкина).
Известно, что начинающий Лермонтов охотно копировал строки Пушкина и свои собственные, считая их как бы полуфабрикатами для будущих стихов; поэтому никто не удивляется, что в «Измаил-Бее» герой кричит, как голова в «Руслане»: «Чего ты хочешь от меня?», что «Черкес не хочет отдохнуть», как в «Полтаве» «Казак не хочет отдохнуть», и что «Пред ним фазан окровавленный» сразу напоминает «Пред ним ростбиф окровавленный» (ЕО1). Но и в «Тамбовской казначейше» Лермонтов повторяет строку «Таков обычай деревенский» (из ЕО2) и слегка варьирует «Старинной ненависти яд» (РЛ1 — «Любви и ненависти яд»), «Ласкает черствою рукой» (РЛ4 — «сморщенной рукой») и «С красавицей в осьмнадцать лет» (ЕО1 — «Философа в осьмнадцать лет»). В «Демоне» есть строки «Меж старых дедовских костей» (П3 — «Средь старых вражеских могил»), «Я вяну, жертва злой отравы» (Пушкин, 1821, — «Я таю, жертва злой отравы»), «Был томный цвет ее чела» (ЕО6 — «Был томный мир его чела»), «Без торжества, без примиренья» (Пушкин, 1825, — «Без божества, без вдохновенья»), строка «Вершины цепи снеговой» повторяется в «Демоне» и «Мцыри», а «Надеждам юности моей» в стихах 1838 и 1841 годов (в 1841‐м также есть «Преданья юности моей»; ср. в «Онегине» — «Подруги юности моей» и «C изменой юности моей», у Баратынского, 1831, — «Наперсник юности моей», «Ошибок юности моей», у Языкова, 1826, — «Поминки юности моей»). Ряд таких клише можно продолжать очень долго, но рассчитанное обыгрывание образцов угадывается за ними редко. Перед нами то, что Гораций называл «proprie communia dicere» — «сказать по-своему общее», а не «чье-то».