убчатый, Надежно ввинченный кремень») или благодаря инверсии («Брожу над озером пустынным»); и то, и другое избегалось[584]. По причинам стилистическим — потому что в русской поэзии с XVII по XX век совершался непрерывный процесс деграмматизации: рифмовка одинаковых частей речи избегалась как слишком легкая, и в первую очередь (ко времени Пушкина — уже сознательно) избегались глагольные рифмы.
(Впрочем, можно ли считать деграмматизацию рифмы процессом чисто стилистическим, художественным, как считал Якобсон? В пользу этого говорит то, что в рифмах на существительные тоже происходит деграмматизация: все меньше рифм типа тень — сень, рифмующихся во всех падежах, все больше типа тень — день, рифмующихся только в некоторых падежах. Против этого говорит то, что в нерифмованном стихе соотношение существительных, прилагательных и глаголов в конце строки почти такое же, как в рифмованном: в «Скупом рыцаре» — 60: 10: 30. Против этого говорит и то, что в прозе соотношение существительных, прилагательных и глаголов в конце колона (синтагмы) тоже почти такое же: в «Скучной истории» Чехова — 70: 5: 25; а границы стихов, как известно, стремятся совпадать с границами колонов. Если в женских рифмах у Симеона Полоцкого отношение существительных к глаголам — 1: 9,5; у Кантемира и у Ломоносова — 1: 1; у Пушкина — 2,5: 1, то это несомненная деграмматизация, избегание глагольных рифм. Но если в прозе (правда, без дифференциации мужских и женских окончаний) соответственный показатель тоже равен 2,5: 1, то эволюция от Симеона Полоцкого к Пушкину представляется процессом не столько стилистическим, сколько языковым, — здесь не столько художественные установки деформируют язык, сколько язык освобождается от деформирующих художественных установок на параллелизм — и прежде всего глагольный параллелизм.)
Если, таким образом, специфика стиха (по крайней мере пушкинского) — в том, что последнее слово в нем чаще среднего бывает существительным, то этим объясняются и перечисленные выше особенности частеречевого заполнения четырехсложных слов.
Когда четырехсложное слово с ударением на 4‐м слоге (в обычной речи — преимущественно глагол с длинным безударным началом) попадает в конец стиха — оно все чаще оказывается существительным, вплоть до того, что число строк типа «И раб судьбу благословил» и «Черты его карандаша» становится практически одинаковым. Когда оно в начале стиха — глагол восстанавливает свое преимущество, строки «Не докучал моралью строгой» господствуют. Когда четырехсложное слово с ударением на 3‐м слоге (в обычной речи — тоже преимущественно глагол) оказывается в конце стиха — существительные учащаются настолько, что перед их лицом разница между словозаполнением «И вы, красотки молодые» и «Она поэту подарила» стушевывается. Когда оно в середине стиха — глагол восстанавливает свое преимущество, строки типа «Привычка усладила горе» господствуют. Когда такое слово с ударением на 2‐м слоге (в обычной речи — преимущественно прилагательное) оказывается в середине стиха — здесь и впрямь царствуют прилагательные, становясь определениями к завершающему существительному, по типу «Любви безумную тревогу». Когда оно в начале стиха — прилагательных в нем гораздо меньше, потому что в середине строки существительных меньше, чем в конце, и в предшествующих им определениях («Безумная душа поэта») они нуждаются меньше. Наконец, преобладание строк с краткими причастиями типа «Еще любить осуждена» над строками типа «Осуждена судьбою властной» объясняется совсем просто: в конце стиха велик спрос на рифмы к «она, одна» и т. п., а в середине стиха этого нет. (Причастия с рифмами на — на составляют в конце строки две трети, с рифмами на — но, — ны, — ён, вместе взятые, — одну треть.)
Но соотношение прилагательных и глаголов в тексте важно не только для отбора и расположения, а и для соединения слов — не только для морфологии, а и для синтаксиса. Слова вступают в парные словосочетания — прилагательные в определительные (редко — в предикативные), глаголы в дополнительные, обстоятельственные, предикативные. Конечно, определительные словосочетания бывают не только с прилагательными (не только «безумная душа», но и «душа поэта»), а дополнительные, обстоятельственные и предикативные не только с глаголами («близок мне», «очень хорошо», «она мила»). Но преобладающими остаются те синтаксические связи, которые опираются на прилагательные и на глаголы, так что эта оговорка не колеблет всех предлагаемых далее подсчетов; потом, когда материала будет больше, можно будет дифференцировать его детальнее.
Эти парные словосочетания могут образовывать отдельные двухсловные колоны (синтагмы), могут срастаться в трехсловные и (редко) в более длинные. Термин «синтагма» (в виноградовском смысле слова) означает синтаксический аспект такой группы слов, термин «колон» — ритмический, термин «дыхательная группа» — физиологический. Принципы членения текста на колоны наметил Б. Томашевский[585]; продолжив его работу, мы установили, что в русских предложениях (как в прозе, так и в стихе) средняя длина колона — 2,5 фонетических слова; двухсловные колоны составляют около 50 %, трехсловные — около 35 % всех колонов, однословные и из четырех (и более) слов избегаются. В стихах 4-стопного ямба трехсловные колоны обычно совпадают с 3-ударной строкой («И лучше выдумать не мог»), двухсловные — или с 2-ударной строкой («Полуживого забавлять»), или с половиной 4-ударной строки («Его пример | другим наука»). Об анжамбманах, когда граница колона не совпадает с границей строки, речь пойдет дальше.
Начать рассмотрение удобнее с двухсловных колонов, более простых. Понятно, что чем больше в тексте доля глаголов, тем больше и доля приглагольных синтаксических связей, и наоборот. Пропорция прилагательных и глаголов в «Пиковой даме» была 1: 2,7, в «Хозяине и работнике» — 1: 5; после этого неудивительно, что доля определительных связей у Пушкина будет меньше, а у Толстого больше. Менее предсказуемо другое. Пропорция связей определительных, дополнительных, обстоятельственных и предикативных в «Пиковой даме» — 40: 20: 15: 25, в «Хозяине и работнике» — 20: 35: 25: 20. Иными словами, в приглагольных связях у Толстого роль активных подлежащих становится даже меньше, роль пассивных дополнений и обстоятельств — резко больше. Видимо, за счет этого и создается ощущение, что, несмотря на обилие глаголов, мир Толстого менее динамичен, чем мир Пушкина. Насколько эти цифры индивидуальны, а насколько отражают общеязыковые отношения между пропорциями частей речи и пропорциями их синтаксических связей, — это еще предстоит высчитать.
Перейдем к двухсловным колонам в стихе. Мы сказали, что они могут быть короткие, в составе четырехсловной строки (по 4–5 слогов) или длинные, в составе двухсловной строки (по 8–9 слогов). Та же пропорция связей определительных, дополнительных, обстоятельственных и предикативных будет в «Онегине» для коротких двухсловных колонов — 45: 15: 15: 25, почти в точности как в пушкинской прозе; а для длинных двухсловных колонов — 45: 30: 20: 5, с резким понижением предикативных связей. Колонов типа «где я страдал, где я любил» вдвое меньше, чем «в моей душе, в моей крови», тогда как колонов типа «и устарела старина» вдевятеро меньше, чем «уединенный кабинет». Почему? Напрашивается вот какое предположение. Глагол в роли сказуемого редко выступает в одиночку («где я страдал») — обычно он тянет за собою свиту дополнений и обстоятельств («она несла | свои дары», «улан умел | ее пленить», «и бал блестит | во всей красе»). Пропорции между одинокими сказуемыми и сказуемыми со свитой в прозе («Пиковая дама») — приблизительно 1: 5. В четырехсловную строку эти приглагольные второстепенные члены легко вписываются (как в приведенных примерах), в двухсловную строку — нет: здесь поэт вынужден пользоваться сказуемыми, свободными от дополнений и обстоятельств («и устарела старина», «уж расходились хороводы», «вот пистолеты уж блеснули»; иногда дополнение прячется в проклитику или энклитику, «им овладело беспокойство», «нам просвещенье не пристало»). Это и сковывает поэта в употреблении предикативных связей в двухсловных строках.
Далее. Мы говорили только об определительных, дополнительных, обстоятельственных и предикативных связях в двухсловных колонах и стихах — а есть еще один вид связей, по которому стих отличается от прозы. Это связи между однородными членами предложения. Среди двусловий «Пиковой дамы» словосочетания типа «зала и гостиная» составляют 1 %, в «Хозяине и работнике» — 5 %; среди коротких двусловий «Онегина» словосочетания типа «и дрожь и злость», «был глух и нем» — тоже 5 %; а среди длинных двусловий «Онегина» доля словосочетаний типа «и Ричардсона и Руссо», «однообразна и пестра» взлетает до 12 % (а в 4-стопном ямбе Брюсова — даже до 21 %). Почему? Напрашивается ответ: потому что симметричный ритм таких двухсловных строк сам подталкивает поэта к тому, чтобы подкрепить ритмический параллелизм синтаксическим параллелизмом. Это видно из того, что в 4-стопном ямбе доля таких однородных словосочетаний выше всего при мужском словоразделе и мужском окончании («и погулять и отдохнуть»), а в 4-стопном хорее при женском словоразделе и женском окончании, т. е. при полном ритмическом тождестве обоих слов («повариха и ткачиха»), их даже 24–28 % (!). Это видно и из того, что в двусловиях 3-стопного ямба, где такая ритмическая симметрия невозможна, доля однородных словосочетаний («доступны, благосклонны»; «войди и обсушися») не поднимается выше 5–7 %. Так ритм влияет на синтаксис стиха.
Наконец, вспомним тот признак, с которого мы начинали наш обзор, — соотношение прилагательных и глаголов в тексте. В среднем в двухсловных строках «Онегина» («длинных двусловиях») оно такое же, как по «Онегину» в целом — 1: 1,2. Но этот средний показатель складывается из очень непохожих частных. При мужском словоразделе («И погулять и отдохнуть») глаголов в 6 раз (!) больше, чем прилагательных; при женском («Неблагосклонно говорят», «По петербургской мостовой») — только вдвое; при д