Мы предприняли первые обследования только двух самых заметных словорасположений: определения — определяемого[588] и подлежащего — сказуемого. Результаты оказались не совсем ожиданны. Для определения — определяемого отношение прямого и обратного порядка слов в речах Ломоносова — 80: 20, в «Пиковой даме» Пушкина — 95: 5; в одах Ломоносова — 75: 25, в «Евгении Онегине» — 60: 40. Для подлежащего — сказуемого отношение прямого и обратного порядка слов в речах Ломоносова — 65: 35, в «Пиковой даме» — 90: 10; в одах Ломоносова — 75: 25, в «Кавказском пленнике» — 65: 35. Мы видим, что в прозе инверсии действительно идут на убыль, в стихах же, напротив, Пушкин нимало не ослабляет, а часто даже усиливает традиционные «вольности» поэтического словорасположения: эволюция от Ломоносова к Пушкину совсем не была такой уж эволюцией от «искусственного» к «естественному» синтаксису, как кажется на первый взгляд.
Кроме трехсловных колонов-синтагм с синтаксическими узлами С, К и Н, существуют еще и колоны-несинтагмы, в которых два слова связаны синтаксической связью, а одно свободно: или обособлено, или перекидывается связью в другую синтагму: «да, чорта с два!»; «Лизанька, мы не поедем»; «графиня во второй раз | (оказала сильное чувство)»; «а Казанова в своих Записках | говорит, что он был шпион». В прозе таких неполносвязных трехсловий 11 %, в стихе 16 %. И там, и там отрывается обычно 1‐е слово, а 2‐е и 3‐е сохраняют связь (как в приведенных примерах), т. е. закономерность «связь тесней в конце, слабей в начале» сохраняет силу: в прозе так построены 72 % неполносвязных трехсловий, в стихе 60 %.
В стихе такие трехсловия многочисленней и нестандартней по двум причинам. Во-первых, в прозе глагол больше тяготеет к началу фразы, а в стихах чаще оттянут на конец. Мы разбили текст «Пиковой дамы» и «Кавказского пленника» на группы слов (обычно 1, 2, редко 3 колона), объединенные одним глаголом: «Те, которые остались в выигрыше, | ели с большим аппетитом; | прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами». Отношение между глаголами в первой и во второй половине такой словесной группы будет таково: в двусловиях — в прозе 60: 40, в стихах тоже 60: 40; в трехсловиях 65: 35 и 50: 50; в четырехсловиях 70: 30 и 50: 50; в пятисловиях 75: 25 и 50: 50; в шестисловиях 75: 25 и 30: 70. Чем длиннее глагольная группа, тем дальше в стихах глагол оттягивается к концу: такие фразы, как «А пленник, с горной вышины, | один, за тучей громовою | возврата солнечного ждал, | недосягаемый грозою» (в первых двух колонах начальное слово — на отлете), в пушкинской прозе вряд ли возможны.
Во-вторых же, в стихе такие неполносвязные трехсловия обильней оттого, что к ним приходится причислять и те строки, в которых границы колонов и границы строк не совпадают: «потом понравились; | потом Съезжались каждый день верхом»; «Бывало, | милые предметы Мне снились, | и душа моя | Их образ тайный сохранила». Такие случаи несовпадения границ колонов с границами строк принято называть анжамбманами. Роль их в интонационном рисунке стиха общеизвестна[589]; но исследование их затруднялось тем, что не существовало формализованной системы деления на колоны, бесспорны были лишь границы предложений («точки»). Общеизвестно, что «Медный всадник» богаче анжамбманами, чем, например, «Кавказский пленник»; но насколько? По нашим подсчетам, анжамбманные строки (т. е. такие, одна или обе границы которых не совпадают с границами колонов, как в вышеприведенных примерах) составляют в «Кавказском пленнике» 9 %, а в «Медном всаднике» 28 % — разница втрое. При этом две трети анжамбманных строк имеют дополнительный, контрастный колонораздел внутри строки (как в «Потом понравились; | потом…»), и только одна треть его не имеет (как в «Съезжались каждый день верхом»), — эта закономерность одинакова в обеих поэмах.
До сих пор нам почти не приходилось говорить о рифме. Между тем она тоже влияет на грамматическую структуру стиха. Одной из пяти самых частых мужских рифм в русском классическом стихе (у нескольких обследованных поэтов) является рифма на — ой: это потому что она легка, в ней совпадают падежные формы многих существительных и прилагательных. У Пушкина в 4-стопном ямбе 758 строк на — ой (8 %) всех мужских строк: 74 двухсловных, 504 трехсловных, 180 четырехсловных. Во всех них повышена теснота синтаксических связей к концу стиха: доля самых тесных, определительных связей на последней позиции выше среднего. В двухсловных строках на — ой доля определительных связей — 65 % (тогда как средняя по мужским двусловиям — 35 %). В трехсловных строках C-конструкции на — ой определительных связей на последней позиции — тоже 65 % (средняя — 35 %). В трехсловных строках К-конструкции на — ой — целых 90 % (средняя — 60 %). (В Н-конструкциях два последние слова синтаксически не связаны, о них речи нет.) Даже в трехсловных неполносвязных строках определительные связи на последней позиции («Во мраке медною главой» и т. п.) учащаются до 60 % (средняя — 50 %). В четырехсловных строках на — ой доля определительных связей на последних позициях — 55 %, но здесь среднего показателя для сравнения мы пока не имеем.
Причина этой концентрации определительных конструкций в ой-строках — в том, что в конце таких строк оказываются только существительные, прилагательные и небольшой круг местоимений: словоформы типа «герой», «волной», «брат родной», «земли родной», «земле родной», «землей родной», «мой», «мной», «домой», а из глаголов — лишь редкие императивы «стой», «пой», «укрой». Понятно, что при таких словах определительные синтаксические связи решительно преобладают, а остальные приходятся на обороты вроде «Насмешка неба над землей», «Наряд невинный и простой» и т. п. Так и рифма включается в число факторов грамматической структуры стиха. Конкорданс строк русского 4-стопного ямба, сгруппированных только по рифмам (по крайней мере мужским), сам собой складывается в любопытные серии ритмико-синтаксических клише.
Мы вынуждены остановиться в нашем обзоре едва ли не на самом интересном месте. Дальше следовало бы, во-первых, обследовать разницу в частеречевом заполнении и синтаксической структуре между различными ритмическими и словораздельными вариациями 4-стопного ямба: нет ли разницы, например, в распределении синтаксических связей (даже в одинаковых С- или К-конструкциях) между строчками с пропусками ударений на I, II или III стопе: «За дочерьми смотрите вслед»; «Мечтами украшала ей»; «Из мира вытеснят и нас». Как ощутима разница между словораздельными вариациями типа «И раб судьбу благословил» (благоприятствующими глаголам) и типа «Приют задумчивых дриад» (благоприятствующими прилагательным), мы уже имели случай убедиться.
Во-вторых, за трехсловными синтагмами-колонами-строками следуют четырехсловные: в них двусловия могут сочетаться не только Н-, С- и К-способами, а и более разнообразно, поэтому они сложнее для анализа. (Впрочем, по предварительным подсчетам, 75 % четырехсловий в прозе приходятся только на 4 типа конструкций: с узлами на 2‐м, 3‐м, 4‐м и 2–3‐м месте: «Германн смотрел на нее молча», «она вслух читала романы», «Германн насилу его добудился», «она перестала глядеть на улицу».) Особенно интересно проследить, не стремятся ли две двухсловные синтагмы в 4-стопной строке срастись в одну четырехсловную и как.
В-третьих, разумеется, сделанные обследования 4-стопного ямба должны быть дополнены обследованием других размеров: с первых же проб видно, что короткие трехсловия 3-стопного ямба («Жуковский добрый мой») и длинные трехсловия 5-стопного ямба («И летопись окончена моя») имеют ощутимую разницу; а привлечение амфибрахиев и анапестов позволит лучше уловить воздействие ритма на синтаксис. Но для всего этого еще не собран достаточный статистический материал. По ритмике стиха подсчеты делались несколькими поколениями русских ученых, по синтаксису стиха подсчеты предпринимаются едва ли не впервые.
Наконец, будем помнить, что синтаксис (и, шире, грамматика) стиха и прозы неизбежно подводит к семантике стиха и прозы: сказать ли «Потух огонь на алтаре», «Потух на алтаре огонь», «На алтаре потух огонь» (а потом поменять в каждой из этих конструкций слова «потух» и «огонь») — семантическая значимость этих перестановок слов в словосочетаниях и словосочетаний в синтагме несомненна. До сих пор такие эффекты были преимущественно предметом импрессионистических наблюдений; может быть, здесь стоило бы ввести понятия «микро-тем» и «микро-рем», и тогда наполнение этих понятий было бы легче формализовать на уровне слов и словосочетаний, чем до сих пор удавалось на уровне предложений. Но это, конечно, перспектива лишь очень отдаленного будущего.
Таков, как кажется, интерес применения точных методов к анализу грамматики в стихе — это как бы попытка реализовать мысль Б. Томашевского о словаре стоп в стихе, словаре ритмическом, морфологическом, синтаксическом и семантическом.
Русский стихРитмический словарь и методы его изучения[590]
Для русского стиха второй половины XIX века характерны две особенности: 1) строгое соблюдение тонического принципа: ударения располагаются только на местах, заданных метрической схемой, так что, например, 8-сложник хореический и 8-сложник дактилический в одном стихотворении не совмещаются; 2) нестрогое соблюдение силлабического принципа: в стихах обычно чередуются различные клаузулы (чаще всего мужские и женские), так что, например, 8-сложник и 7-сложник хореический в одном стихотворении свободно совмещаются. Поэтому в поле исследования размеров, характерных для славянской ритмики второй половины XIX века, в русском стихе попадают следующие метрические разновидности (справа — объем обследованного мате