стихе Пушкина как профессионалы, и только один, Томашевский, писал о языке Пушкина, скажем, почти как профессионал. Те, кто больше всего сделали для изучения языка Пушкина, — В. Виноградов, Г. Винокур — все-таки занимались Пушкиным не как основным своим предметом: они были филологами широкого профиля, а всякий филолог-русист любую свою концепцию проверяет прежде всего на языке (и стихе) Пушкина.
Поэтому само собой получилось, что основная тема исследований о языке Пушкина — это не «поэтический (или прозаический) идиостиль Пушкина», а «Пушкин в истории русского литературного языка». Причем даже эта тема берется однонаправленно: мы имеем несколько научных обзоров истории русского литературного языка, начиная от киевских времен и кончая Пушкиным (В. Виноградов, Б. Успенский, В. Живов), и, кажется, ни одного продолженного до XX века. Как будто до Пушкина развивался язык, а после Пушкина развивается только стиль. При этом очень сдержанно и неохотно говорится о том, что этот послепушкинский стиль русской литературы не ориентируется на Пушкина, а отталкивается от Пушкина (ориентируется он, чаще косвенно, чем прямо, на Лермонтова и Гоголя). Ни проза Толстого, Достоевского и Чехова, ни поэзия Некрасова, Фета, Брюсова и Блока за пушкинским стилем не шли. Мы знаем, как Ремизов отзывался о пушкинском стиле — с почтительным негодованием; мы знаем, как Зощенко попробовал к юбилею написать «Шестую повесть Белкина», и из этого катастрофически ничего не получилось; мы знаем, как Набоков преклонялся перед Пушкиным и как фантастически далек от Пушкина его собственный стиль — прежде всего в переводе «Онегина». Но о том, почему в русской литературе, несмотря на культ Пушкина, не сложился такой аттицизм, как в греческой или французской, пусть уж рассуждают не пушкинисты.
Отсюда же — другая диспропорция. Язык — это не только лексика, но и грамматика, синтаксис; между тем подавляющее большинство работ о языке Пушкина (и прежде всего две большие книги Виноградова) сосредоточены на лексике и фразеологии и почти не касаются грамматики и синтаксиса. Работы в этом традиционном направлении, конечно, продолжались[597] и заслуживают всяческого уважения: мы увидим, что впечатление «романтического стиля», например, в «Кавказском пленнике» создается не семантическими приемами (тропами и фигурами), а именно подбором лексики и фразеологии. Но вполне оценить сделанные наблюдения можно будет только тогда, когда наберется достаточно большой сравнительный материал по частоте модных слов и словосочетаний у писателей XVIII — первой половины XIX века: когда все, что Виноградов брал личной зоркостью и памятью, исследователь сможет получать из книжной и машинной памяти. На этом фоне выделяется новым подходом работа Б. М. Гаспарова с обманчиво-традиционным заглавием «Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка»[598]: на самом деле она выходит из области лексики и фразеологии в область топики (иконики) — апокалиптической, профетической, мессианистической, и анализ языка становится здесь прочным основанием для анализа содержания поэзии.
Почему наряду с этим отстает изучение фонетики, понятно: слышать Пушкина мы не можем, а видеть его нетронутую орфографию можем разве что в письмах, изданных Б. Модзалевским. Здесь интересные добавления к наблюдениям В. Жирмунского и С. Обнорского сделал М. В. Панов[599]. Почему отстает изучение грамматики и синтаксиса, тому причины более деликатные. Структура литературной лексики меняется быстро, и индивидуальные манипуляции ею поддаются громоздкому, но тщательному анализу, как у Виноградова. Грамматика же и синтаксис более безлики, и здесь пушкинская индивидуальность выявляется лишь в результате сопоставительных подсчетов, на фоне массового материала современной ему литературы. Какие именно грамматические синонимы существовали в языке пушкинской эпохи, еще 40 лет назад прекрасно описал Л. А. Булаховский[600]; но вот мы знаем, что синонимические союзы нежели и чем у Пушкина в стихах, прозе, журналистике и письмах употреблялись соответственно 0: 28: 47: 24 раза и 19: 17: 18: 34 раза, однако сравнивать это нам не с чем, и мы не знаем, больше или меньше современников продвинулся Пушкин в общей эволюции языка от нежели и чем. Мы знаем, что на 180 союзов будто у Пушкина приходится только 5 точно и 9 словно, но сравнивать нам и здесь не с чем. О соотношении пресловутых сей и оный была еще в 1953 году напечатана статья А. Д. Григорьевой[601], но мало кто ее читал.
Фундаментальная подготовительная работа для изучения языка и стиха Пушкина уже сделана. В 1959–1961 годах вышел Словарь языка Пушкина (дополнение по черновым текстам составлено В. В. Пчелкиной в 1982 году), в 1984‐м — конкорданс Т. Шоу к стихам Пушкина, а еще раньше, в 1974‐м, — его же словарь рифм Пушкина с параллельными словарями и конкордансами к Батюшкову и Баратынскому[602], в 1979 году — метрический справочник М. Лотмана и С. Шахвердова к стихам Пушкина (дополнение — в 1983‐м). Весь этот драгоценный материал до сих пор остается фактически невостребованным: словарем языка Пушкина гордятся, но пользуются только для справок. Единственное исключение — серии статей Т. Шоу и Д. Ворта с обобщениями по пушкинской рифме. И замечательно, что главный интерес этих обобщений — в том, что они выходят за пределы чистого стиховедения (метрика, ритмика, рифма, строфика) в направлении к лингвистике: к фонетике[603] и к грамматике[604], а итоговая монография Т. Шоу (1993 года) — и к семантике, показывая выразительную роль неожиданных рифм в белом стихе и неожиданных холостых строк в рифмованном стихе. А наиболее интересная статья по такому хорошо изученному предмету, как пушкинская ритмика[605], выходит за пределы чистого стиховедения в направлении к литературоведению: показывает тонкие, но объяснимые различия между ритмом лирики и сказок Пушкина, ускользавшие при суммарных подсчетах. И наиболее интересная книга по языку Пушкина выходит за пределы чистой лингвистики[606]. Если представляет какой-нибудь интерес наша статья о 4-стопном хорее Пушкина[607], то тоже потому, что она выходит за традиционные рамки — в область семантики стихотворного размера.
Между тем направление работы над поэтической формой Пушкина было намечено еще в 1930‐х годах. Б. И. Ярхо, подготовивший первый метрический справочник к Пушкину (и параллельный к Лермонтову), предполагал сделать по такому же типу стилистический справочник (семантика, тропы, фигуры) и иконический справочник (образы, мотивы, идеи). Словарь языка Пушкина очень облегчает эту работу, однако о ней никто пока не думает. Как важен будет иконический справочник (по существу — частотный тезаурус художественного мира Пушкина), говорить не приходится: собственно, упоминавшаяся книга Б. М. Гаспарова есть не что иное, как комментарий к одному из фрагментов такого будущего тезауруса. Как важен стилистический справочник, задумываются реже. Это потому, что теория тропов и фигур давно перестала быть орудием практического анализа, а она могла бы здесь во многом помочь.
Мы сделали самые предварительные подсчеты по употребительности тропов в лексике Пушкина — метафор, метонимий, изредка гипербол, оксиморонов, эмфаз и проч. Напрашивается предположение, что в романтическом стиле Пушкина украшений такого рода больше, а в реалистическом меньше. Подтверждается ли оно? Лишь частично. В небольших стихотворениях — да: в романтическом «К морю» в переносных значениях употреблено 43 % знаменательных слов, в реалистическом «Вновь я посетил…» — 22 %, вдвое меньше. А в больших поэмах — может быть, и нет: в «Кавказском пленнике» (начало II части) — 34 %, в «Евгении Онегине» (начало VII главы) — 32 %, разница несущественная.
Заметим, что по тексту слова с переносным значением часто распределяются неравномерно. В реалистическом «Вновь я посетил…» — две смысловые части, 33 и 21 стих: первая — о прошлом и настоящем, домик, озеро, деревни, сосны; вторая — о настоящем и будущем, младая поросль и шум ее над внуком. Так вот, средняя доля переносных значений в стихотворении, как сказано, 22 %, но в том числе в первой части — только 17 %, во второй, более лирической — целых 28,5 %. Сравним. В первой: «Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны», — все слова в прямых значениях, разве что одна стертая синекдоха волны; и во второй части: «младая роща разрослась, Зеленая семья; кусты… как дети», «племя Младое, незнакомое» и т. д. Поэтому наши выборки даже из «Кавказского пленника» и «Онегина» по 70–170 строк могут быть не вполне показательны, и работа требует продолжения.
Заметим также, что художественная действенность образа — определяемая, конечно, пока лишь субъективно — совсем не прямо связана с его метафоричностью или метонимичностью. Когда в стихотворении «К морю» Пушкин пишет: «Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный брег», то, как кажется, метонимический эпитет скучный менее выразителен, чем употребленный в прямом смысле неподвижный — именно потому, что на общем фоне переносных значений прямое значение выделяется сильнее.
А какие части речи чаще употребляются в переносных значениях? Здесь не высказывалось даже никаких предположений. Посчитав, видим: доля переносных значений среди существительных, прилагательных (с производными наречиями) и глаголов соответственно в лирике — 30, 40 и 30 %, в «Кавказском пленнике» — 25, 35 и 45 %, в «Онегине» — 30, 30 и 30 %. Иными словами, тематической опорой текста являются существительные, поэтому они предпочтительно сохраняют прямое значение; метафорическую орнаментацию к ним в статичной лирике обеспечивают прежде всего прилагательные, а в эпическом повествовании — глаголы; в лироэпическом же «Онегине» те и другие идеально уравновешены.