Наконец, еще один вопрос: среди слов с переносным значением каких больше — метафорических или метонимических? Всякий, кто занимался стилистикой, заранее скажет: метафорических. Но насколько? Подсчет говорит: в романтических «К морю» и «Кавказском пленнике» — в 2–2,5 раза, а в реалистических «Вновь я посетил» и «Онегине» — в 4 раза. Это не так уж тривиально: мы помним, что Р. Якобсон считал, что в основе поэтики романтизма лежит метафора, развертывание подобия, а в основе поэтики реализма — метонимия, нанизывание смежных подробностей. Может быть, на уровне высоких обобщений это и так, но на уровне языка, на уровне метафор и метонимий в исходном смысле этих терминов — как видим, наоборот. Обобщение Якобсона нуждается в оговорках. Когда Якобсон говорил, что Маяковский — поэт метафорический, а Пастернак — метонимический, это тоже было верно в высоком переносном смысле, но неверно в том смысле, что языковых метонимий у Пастернака ничуть не больше, чем у Маяковского.
Так как все познается в сравнении, сопоставим показатели Пушкина с показателями таких непохожих поэтов, как Державин и Блок. У Пушкина общая доля переносных значений колебалась от 43 % («К морю») до 32 % («Онегин»); у Державина она (в оде «На взятие Измаила») — 36 %, т. е. не выходит из пушкинского диапазона; у Блока (в начале «Снежной маски») — 48,5 %, т. е. выше, чем у Пушкина, но ненамного — разница между «Снежной маской» и «К морю» меньше, чем между «К морю» и «Кавказским пленником». Настоящая разница между поэтами обнаруживается в показателях по частям речи. Среди глаголов показатели переносных значений у Пушкина колеблются в пределах 30–45 %; показатель Державина — 35 %, Блока — 45 % (верхний пушкинский предел): по части глаголов ни Державин, ни Блок не выбиваются из пушкинского диапазона. Среди прилагательных показатели Пушкина — 30–40 %, Державина — 25 %, Блока — 40 % (верхний пушкинский предел): поэтизация текста за счет прилагательных у Блока — не выше пушкинской, а у Державина неожиданно ниже. Но главная разница — среди существительных: показатели Пушкина — 25–30 %, Державина — 35 %, Блока — 50 %: именно здесь и стилистика барокко, и особенно стилистика символизма оказываются метафоричнее и метонимичнее поэтики Пушкина, даже романтического. Чем различаются при этом Державин и Блок, сказать нетрудно. Метафоры и метонимии Державина традиционны для его культуры: когда он пишет «О Росс!.. Твои венцы — вкруг блеск громов», то легко понимается, что венцы — это метонимия славы, блеск — метафора той же славы, гром — метонимия (и в ней метафора) военной победы, и этот язык настолько выдержан, что даже смелое словосочетание блеск громов замечается не сразу. У Блока же метафоры и метонимии индивидуальны — характерны не для символизма в целом, а для Блока «Снежной маски» и смежных стихотворений. (При этом не будем забывать, что между традиционным и индивидуальным — длинный ряд переходных ступеней, и пользоваться этими понятиями с научной точностью мы сможем лишь тогда, когда будем иметь частотный словарь тропов и фигур для массовой литературы целых эпох.) Собственно, прямое значение в «Снежной маске» имеют только две группы существительных — те, которые говорят: была любовь (лицо, глаза, поцелуи, грусть…) и была она зимой (снега, метели, сугробы…), все остальное — переносные выражения, одно сплошное «как бы». У Пушкина этого, конечно, нет, его существительные надежно несут бремя информации. Метафор у Пушкина было в 2–4 раза больше, чем метонимий, у Блока — в 5,5 раз больше (у Маяковского в «Облаке в штанах» в 4,5 раза больше, у Пастернака в «Сестре моей — жизни» в 2,5 раза больше — оба поэта почти не выходят из пушкинских рамок). Что «Блок — поэт метафоры», объявил еще Жирмунский; мы видим, что следует уточнить: «поэт субстантивной метафоры».
Есть и еще одно существенное различие между несобственным словоупотреблением Державина, Пушкина и Блока: это использование сравнений. Ода «На взятие Измаила» начинается: «Везувий пламя изрыгает, Столп огненный во тьме стоит, Багрово зарево зияет… О Росс! таков твой образ славы, Что зрел под Измаилом свет!» В контексте этой картины извержения вулкана и пламя, и тьма, и зарево употреблены в прямом смысле (лишь столп, видимо, в метафорическом), но сама эта картина есть лишь сравнение при картине взятия Измаила: взятие Измаила есть реальный мир стихотворения, а все образы извержения, выраженные как прямо, так и метафорически, суть вспомогательные, не принадлежащие этому миру, а привлеченные лишь для его оттенения. У Державина в составе таких сравнений употреблено 33 % всех слов; у Пушкина в стихотворениях «К морю» и «Вновь я посетил…» — 6 %; у Блока — 0. Можно сказать, что Державин ставит четкую границу между реальным миром своих стихотворений и поэтизирующим его миром своих сравнений, Блок же растворяет реальный мир своих стихотворений в поэтизирующем мире своих метафор. Пушкин — в промежутке и, как видно из цифр, ближе к Блоку; сравнений у него мало (во «Вновь я посетил…» — только кусты теснятся, как дети, а сосна поодаль — как старый холостяк), но при необходимости они сложно метафоризированы: когда Байрон «как ты<море>могущ, глубок и мрачен», то слово могущ (прямое значение — сильный) одинаково метафорично по отношению и к морю, и к Байрону, слово глубок прямозначно по отношению к морю и метафорично по отношению к Байрону, а слово мрачен — наоборот[608].
Далее, слова образуют поэтический текст не поодиночке, а в синтаксических словосочетаниях — тоже более традиционных или более оригинальных. Поэт строит стих не из слов, а из словосочетаний, срастающихся в ритмико-синтаксические конструкции, более клишированные или более свободные. Здесь изучение языка смыкается с изучением стиха. Эта перспективная область почти не исследована: можно указать лишь на неизданную диссертацию Ж. Дозорец и ее редкие статьи в крайне малотиражных изданиях[609], в последней работе — интересные выходы из области синтаксиса в область образности.
Возьмем простейший случай: строка 4-стопного ямба состоит из двух слов. Такие случаи, когда эти два слова разорваны, не образуют словосочетания, — единичны («И, задыхаясь, на скамью…» или «За воротами. Через день…»): в «Онегине» они встречаются только 21 раз на 319 строк, т. е. 6 %. Во всех остальных случаях эти два слова складываются в словосочетание. Эти словосочетания могут быть (от самых синтаксически тесных к самым слабым): определительные («уединенный кабинет»), дополнительные («полуживого забавлять» и «опершися на гранит»), обстоятельственные («и говорила нараспев»), при однородных членах («отворотился и зевнул»), предикативные («и устарела старина»), при сравнительных, причастных и прочих оборотах («чистосердечней, чем иной»). И пропорции этих словосочетаний в стихе и в прозе — различны.
А именно: если мы сравним пропорции этих словосочетаний в прозе (мы просчитывали «Пиковую даму») и в 4-стопном ямбе (мы просчитывали строки «Онегина» с мужскими окончаниями), то прежде всего бросаются в глаза два различия. Во-первых, в стихе намного меньше сочетаний предикативных: в прозе двусловия типа «Германн остановился» составляют 20 % двухсловных синтагм, в стихе двусловия типа «и устарела старина» — только 5 % двухсловных строк. Это потому, что в стихе подлежащее и сказуемое предпочитают располагаться по разным строкам и при этом каждое обрастает своею свитой двухсловных строк. Во-вторых, в стихе гораздо больше сочетаний с однородными членами: в прозе синтагмы типа «зала и гостиная» составляют всего 1 %, в стихе строки типа «и Ричардсона и Руссо», «однообразна и пестра» составляют целых 12 %. Это — от разницы стиля: детализирующего, перечневого в стихах[610] и сухого, сжатого в прозе.
Далее, посмотрим, как на этот синтаксис словосочетаний влияет ритм. Двухсловные строки 4-стопного ямба обычно имеют ударения на II и IV стопах, а между ними — словораздел, мужской, женский или дактилический: «удивлена», «поражена», «уединенный кабинет», «уединенные поля» (редко: гипердактилический, «где окровавленная тень»). При этом строки с разными словоразделами предпочитают разные синтаксические конструкции: так, доля словосочетаний определение — определяемое в прозе Пушкина составляет треть, в стихе — в среднем тоже треть, а не в среднем, при дактилическом словоразделе, — вдвое больше, две трети. В строках с мужским словоразделом максимума достигают словосочетания с однородными членами: не 10 %, как в прозе, не 12 %, как в среднем по «Онегину», а целых 28 %: «удивлена», «поражена», «уменьшены», «продолжены», «и погулять и отдохнуть», «полужуравль и полукот». Это, видимо, потому, что мужской словораздел делит мужскую строку на две ритмически тождественные половины, а ритмическая тождественность побуждает эти полустишия и к синтаксической тождественности.
В строках с женским словоразделом резко повышены обстоятельственные связи: не 14 %, как в прозе, или 15 %, как в среднем по «Онегину», а целых 26 %: «и промотался наконец», «и обновила наконец», «самодержавно управлять», «мы своевольно освятим», «и отправлялся налегке». Объяснить это мы сейчас не беремся.
В строках же с дактилическим словоразделом еще более резко повышаются определительные связи: в прозе их 32 %, в среднем по «Онегину» 35 %, а здесь 64 %: «уединенные поля», «вольнолюбивые мечты», «нравоучительный роман», «в Академический словарь», «очаровательных актрис», «олигархических бесед», «иль Баратынского пером». Это объясняется легко. Перед дактилическим словоразделом должно стоять слово с длинным (двухсложным) безударным окончанием, такие слова в русском языке — преимущественно прилагательные (и причастия) и глаголы возвратной формы[611]