Краткие формы прилагательных и причастий сравнительно малоупотребительны. В разговорной речи (по текстам сборника «Русская разговорная речь», 1978) отмечается лишь должен, уже не ощущаемое как прилагательное. В пушкинской прозе («Пиковая дама») частота их — около 1 %, но в «Евгении Онегине» — около 3 % от всех неслужебных частей речи: по-видимому, этого достаточно, чтобы интуитивно ощущать краткие формы прилагательных как примету поэтического языка. В том числе в женских рифмах «Евгения Онегина» они составляют 2,8 %, в мужских рифмах — 3,8 %. В 4-стопном ямбе В. Брюсова (1900–1917) доля их чуть выше: в женских рифмах — 4,7 %, в мужских — 4 %. Может быть, это заметное учащение кратких прилагательных в женских рифмах не совсем случайно.
Дело в том, что в мужских рифмах созвучие охватывает один слог, а в женских два. Поэтому в мужских рифмах круг возможных созвучий более узок, в женских более широк. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть в словарь рифм любого поэта (так, у Блока мужские рифмы на ударное а образуют 41 созвучие, а женские — 238 созвучий[653]). Поэтому словоформы, увеличивающие количество мужских рифм, работают на единообразие рифмовки, а словоформы, увеличивающие количество женских рифм, — на ее разнообразие. У Пушкина перед нами, несомненно, первый случай: его краткие прилагательные в мужских рифмах пополняют прежде всего самые обильные рифмические гнезда — созвучия на — он и — на (спрос на эти рифмы — конечно, ради высокочастотных местоимений он и она)[654]. Если в среднем, как сказано, краткие прилагательные составляют в стихе Пушкина около 3 % знаменательных частей речи, то среди 88 рифм пушкинского 4-стопного ямба на — он они составляют 15 % (влюблен, поражен), а среди 116 рифм на — на — 44 % (полна, влюблена, окружена): разница огромная.
В начале XX века тенденция меняется. Символисты и постсимволисты стремятся обновить запас поэтических форм, и в том числе рифмующих созвучий[655]. Разрабатываются неточные рифмы, но и среди точных открываются новые возможности. Происходит деграмматизация рифм (термин Р. Якобсона[656]), в употребление вводятся целые классы слов, прежде, при грамматизированной рифмовке, обычно в рифму не попадавшие. Основными новоосвоенными грамматическими категориями оказываются деепричастия (покинув — павлинов), императивы (жальте — асфальте), сравнительные степени прилагательных (нити — ядовитей) и т. п. Главным первооткрывателем на этих путях был В. Брюсов.
Одним из таких классов слов, обогащающих и обновляющих рифмовку, оказываются и краткие формы прилагательных и причастий. Исторический словарь рифм русской поэзии еще не составлен, поэтому доказательно утверждать, что такие-то рифмы являются для начала XX века новыми или редкими, т. е. обладающими повышенной художественной значимостью, сейчас невозможно. Но всякий опытный читатель согласится, что такие брюсовские рифмы, как уклончив — закончив, раздавлен — явлен, разделен — зелень, принят — покинет, изогнут — дрогнут, характерны именно для новой эпохи: они образуют редкие созвучия, в которых могут участвовать лишь немногие слова и словоформы русского языка. У Пушкина с ними сопоставима разве что рифма потребен — молебен, в меньшей степени — уверен — Каверин или доволен — колоколен («Евгений Онегин», I, 16; II, 35; VII, 36); остальные пушкинские рифмы на краткие прилагательные и причастия принадлежат к более привычным и емким рифмическим гнездам: готова — нездорова, ново — слово, милы — силы и т. п. Характерно и соотношение между рифмами грамматическими, в которых краткие прилагательные или причастия рифмуются друг с другом (готова — нездорова), и рифмами аграмматическими, в которых они рифмуются с другими частями речи (ново — слово, милы — силы): первые более традиционны, вторые более «прогрессивны», более соответствуют нарастающей тенденции к деграмматизации, более эстетически действенны. У Пушкина среди рифм на краткие прилагательные 58 % — аграмматические, у Брюсова — целых 75 %.
Ритмико-синтаксическое клише, заданное Брюсовым, «Осенний день был тускл и скуден», прежде всего вводит в строку целых два кратких прилагательных: так как эта грамматическая форма, как мы видели, специфична для стихотворной речи, то это как бы удвоенная претензия на поэтичность. Она подкрепляется смелой метафорой-эллипсом в слове скуден (лишен яркого света). Далее, читателю сразу ясно, что оба эти прилагательные трудны для рифмовки: тускл вообще не имеет точных созвучий (неравносложное мускул стало возможно лишь лет через пятнадцать), а скуден может рифмоваться в пределах поэтической лексики только с чуден, труден, непробуден, правосуден, безрассуден, буден. Наконец, Брюсов обманывает и эти рифменные ожидания, предлагая читателю аграмматическую рифму-неологизм полуден (от полудни, околополуденное время, ассоциация с наречием пополудни), как если бы и здесь точных рифм в языке не существовало вовсе. Ощущение поэтичности, и притом новаторской, достигнуто полностью.
Все эти находки Брюсова тиражируются младшими поэтами, конечно с некоторым ослаблением эффекта. Большинство рифм — аграмматические: 8 из 12, 65 %, ниже, чем у Брюсова. Таких заведомо нерифмующихся слов, как тускл, здесь больше нет; но и такие слова, как светел, черен, горек, зорок, заставляют чувствовать, что рифмы к ним в русском языке единичны. Зато появляются краткие формы томящ и золот, обычно в языке недопустимые. Метафоричность брюсовского скуден не находит отклика у подражателей: только в Сентябрьский ветер строг и зорок есть подобная метафора, да и она тут же расшифровывается.
Почему это ритмико-синтаксическое клише закрепилось именно в начальных строках стихотворений, понять нетрудно. Естественная семантика прилагательного, выраженного краткими прилагательными, — описательная; а естественное место статического описания в лирическом стихотворении — в экспозиции, в начале. При этом, так как лирические стихи обычно выдерживаются в настоящем времени, клише обходится даже без связки был, которая присутствовала у Брюсова. Для такого клише, привязанного к зачину стихотворения (внутри стихотворений оно нам не встретилось ни разу), можно при желании изобрести термин «композиционно-синтаксическое клише».
Миграция этого зачина от поэта к поэту прослеживается без труда. Открывателем был Брюсов, но продолжателей он ждал десять лет; как всякий поэт, он был несвободен от самоповторений, но этого клише не повторил ни разу, вероятно полагая, что это было бы слишком заметно. Первым повторителем был С. Киссин (Муни), поэт из близкого окружения Брюсова; его «Весна» при жизни не печаталась, а «Вакханты» прошли незамеченными, но именно он сместил тему из тусклой осени в яркую весну и лето. Два самых известных стихотворения из нашего набора — весенние и радостные, 1910–1911 годов: Гумилева и (явно написанное ему вслед) Северянина. Лишь после этого Альвинг в 1912 году начинает возвращение к осени и печали, и ему через много лет следует Минаев, а потом Андреев и Присманова; а Л. Рейснер пытается воссоединить оба варианта: пишет об осени, но не тусклой, а по-летнему яркой. Отсюда ответвляется четверостишие Дроздова, где мрачный день уже не реальный, а метафорический; а Дроздова копирует Лившиц, обнаруживая неожиданную память на случайное вставное четверостишие в журнальной повести трехлетней давности.
Вокруг этой вереницы бесспорных ритмико-синтаксических клише можно обнаружить и образцы расшатанных клише, иногда тоже важных для преемственности. Так, когда Гумилев в своих «Жемчугах», посвященных Брюсову, пишет «Весенний день певуч и светел…», то он опирается сразу на двух посредников: скрещивает весеннюю тему Киссина (Муни) с рифмой Б. Садовского из свежего сборника «Позднее утро» (1909):
Наряд осенней рощи светел,
Вороний крик зловеще-груб.
Я рад: тебя опять я встретил,
Задумчиво склоненный дуб…
А по стопам Н. Минаева сочиняется стихотворение о Гражданской войне, в котором два кратких прилагательных рассредоточиваются по двум подлежащим:
Закат был желт и вечер розов,
И розовая ночь была,
И с отступающих обозов
Валились мертвые тела.
В советское время традиция рассматриваемого клише прерывается: в стихах 1920–2000 годов нам не встретилось зачинов подобного рода. За одним неожиданным исключением:
Насущный хлеб не сух, не сладок,
Но искони необходим…
Начальный стих, бесспорно, копирует зачин стихотворения Б. Лившица, процитированный выше. По-видимому, случайное знакомство А. Преловского со стихами малоизвестного в советское время поэта произвело на него такое впечатление, что реминисценция из них вряд ли даже осознанно проскользнула в его собственные стихи. Для таких явлений есть удачное название, предложенное О. Роненом: «неконтролируемые подтексты».
И последнее. Несомненным образцом для всех рассмотренных текстов был, как показано, В. Брюсов в своем стихотворении 1900 года. Однако и у него, по-видимому, был свой образец в русской классике — только не в 4-стопном ямбе, а в 4-стопном хорее. Зачин со сказуемым из двух кратких прилагательных мы находим в очень известном стихотворении Фета (1847) — конечно, еще без всяких претензий на рифмическое новаторство: