Рифма Баратынского выделяется чистотой и точностью даже на фоне рифм его сверстников, для которых точность рифмы была законом[239]. В конце XVIII века русскую рифмовку встряхнул кризис — пошедшая от Державина мода на неточные рифмы. Вывел ее из кризиса Жуковский, и не раньше чем к 1810–1815 годам: он восстановил точную рифмовку и определил допустимые отклонения от нее. Многим поэтам 1790‐х годов рождения приходилось пересматривать свои ранние стихи, чтобы рифмы были в них «гладки, как стекло» (выражение Грибоедова). Для Баратынского этой проблемы не существовало. Его рифмы с самого начала абсолютно точны как для слуха, так и для глаза. У него нет ни одной йотированной рифмы вроде «унылый — могилы», хотя Жуковский оставил их дозволенными; нет неточных мужских открытых рифм вроде любви — мои, люблю — мою, как у Пушкина; нет приблизительных даже на ять, вроде в полѣ—неволи, какие попадаются у самого Жуковского. Самое большее, что он себе позволяет, это рифмовать слова с непроизносимыми буквами: теснится — возвратиться, опасной — беспристрастной, чувство — искусство; да и то по возможности он старается писать, например, стиснут — прихлыснут (хлыстом). Из ранней редакции стихотворения «Зачем, о Делия…» он изгоняет не только оденет — изменит, но и общепринятое чувство — искусство. Единственная сомнительная рифма на все три издания его стихов — это в водах — благ («Лета»), где благ предполагается с (орфоэпически правильным) щелевым г как в Бог; но рифму дух — друг из ранней редакции «Он близок, близок, день свиданья…» он безоговорочно исключает.
Опорных согласных (создающих так называемую «богатую рифму» (вековые — сторожевые, Современным — неизменным) у Баратынского мало: около 14 на 100 строк в первом сборнике (и в «Эде»), около 10,5 на 100 строк в поздних сборниках и поэмах (при среднем 14–15 по периоду 1815–1845 годов: вероятно, это естественная языковая норма). В этом он держится общих вкусов своего времени: забота о богатых рифмах была характерна в XVIII веке для Сумарокова и его учеников и потом возродилась в ХХ веке у модернистов, в промежутке же была забыта. Но и здесь на таком низком уровне опорности, 10,5–10 на 100 строк, держатся немногие: Жуковский в романсах и песнях, Козлов, Языков.
Грамматичность рифм русских поэтов исследована мало. Можно отметить три тенденции: 1) постепенное падение глагольных рифм как самых «легких» — здесь Баратынский даже опережает Пушкина (процент глагольных у Пушкина — 16 %, у Баратынского — 11 %); 2) нарастание до середины XIX века местоименных рифм: поэты как бы открывают для себя легкость рифмования я — моя и проч., а потом начинают ее стесняться, — здесь Баратынский тоже, как кажется, опережает Пушкина (сумма рифм типа я — моя и я — судья у Пушкина 13 %, у Баратынского — 17 %); 3) отношение рифм существительных, склоняющихся по одной парадигме, как тень — сень (тени — сени…), к рифмам существительных, склоняющихся по разным парадигмам, как тень — день (тени — дня…), в женских рифмах нарастает, а в мужских убывает; здесь Баратынский держится на уровне Пушкина (в женских: Ломоносов — 55: 45, Пушкин и Баратынский — 70: 30; в мужских: Ломоносов — 40: 60, Пушкин и Баратынский — 30: 70). Истолковать эту последнюю тенденцию пока не удается, но что Баратынский держится на уровне передовых поэтов своего времени — очевидно.
Строфика Баратынского неразнообразна: экспериментаторство в этой области кончилось с Петровым и Державиным. Всего в его трех сборниках 164 стихотворения (считая поэму «Телема и Макар»), но два из них — полиметрические, двухразмерные (об этом — ниже), поэтому приходится учитывать общее количество 166 текстов. При взгляде на них прежде всего бросается в глаза большое количество стихотворений малого объема (4–8 стихов) — следствие постоянного внимания поэта к жанрам эпиграмм, мадригалов (на которых он учился литературной технике) и потом — коротких сентенциозных стихотворений. На их малом пространстве строфическое строение не успевает ощутиться, их приходится учитывать отдельно как однострофные: их 35 (21 %) из 166. Далее, наибольшая часть стихотворений не членится на однородные строфы, имеет вольную рифмовку — открытие предпушкинского и пушкинского литературного поколения: таких стихотворений 69 (41 %) из 166. На собственно строфические (равнострофные) стихотворения приходится 61 текст (37,5 %) — в том числе 7 % 2-стиший парной рифмовки, 19,5 4-стиший (из них 10,5 % АбАб и 5 % аБаБ) и 11 % многостиший (из них 8 % — 6- и 8-стишия, остальные — 5-, 10-, 12-стишия и один сонет). Оставшиеся 0,5 % — это нерифмованное астрофическое стихотворение «Лазурные очи» («Люблю я красавицу…»).
Это средние цифры; разные размеры по-разному тяготеют к этим категориям. Доля однострофных стихотворений выше всего среди 5-стопных ямбов, таких как «Мой дар убог, и голос мой негромок» — 43,5 % (из 22 текстов), при средней — 21 %. Доля стихотворений вольной рифмовки выше всего среди вольных ямбов, таких как «Финляндия» (в неупорядоченных разностопных стихах упорядоченные строфы вообще невозможны), — 91,5 % при средней — 41 % (это 11 из 12 стихотворений, 12‐е — однострофное); за ними следует 4-стопный ямб, 56,5 %. Доля 4-стиший выше всего среди разностопных урегулированных ямбов, таких как «На что вы, дни!..» (сама урегулированность делает для них невозможной вольную рифмовку, а более сложных строф, чем 4-стишия, Баратынский избегает), — 68,5 % при средней — 19,5 % (это 13 из 19 стихотворений, остальные — 4 однострофных и 2 многостишных). Доля 8-стиший выше всего в 4-стопном хорее, как в «Наслаждайтесь: все проходит…» (37,5 % при средней 5 %), — в коротких размерах за длинной строфой легче уследить. Доля 2-стиший выше всего в 6-стопном ямбе (75 % при средней — 7 %) — это за счет александрийского стиха длинных юношеских посланий Гнедичу и Богдановичу. 10-стишиями написана «Осень», 12-стишиями (набросок поэмы?) «Последняя смерть», сонетом Баратынский считал 14-стишие «Мы пьем в любви отраву сладкую…», хотя традиционные правила сонета в нем далеко не соблюдены (об этом — далее). 8-стишия у Баратынского — всего лишь сдвоенные 4-стишия; 6-стишия — четыре раза аабввб, и только 5-стишия в единственном написанном ими стихотворении «Весна» — АббАб (а не более обычное АбААб; Баратынский и в вольной рифмовке избегает строфоидов АбААб).
Таким образом, на первом месте по употребительности у Баратынского стоит астрофическая, вольная рифмовка — главным образом в вольных и 4-стопных ямбах. Любопытно, что в этих двух размерах он употребляет разные средства ее организации. При вольной рифмовке текст состоит из строфоидов — групп стихов, объединенных рифмами — разной длины и формы: главным образом 4-стиший (с рифмовкой перекрестной, абаб, или охватной, абба), а кроме того, 2-стиший и многостиший (преимущественно 5-стиший). Если два 2-стишия стоят подряд, они могут ощущаться интегрированными в 4-стишие с парной рифмовкой; если за 2-стишием следует 4-стишие с охватной рифмовкой, они могут интегрироваться в 6-стишие с рифмовкой аабввб (пример из «Падения листьев»: «Готовься, юноша несчастный! Во мраке осени ненастной Глубокий мрак тебе грозит; Уж он зияет из Эрева, Последний лист падет со древа, Твой час последний прозвучит!» — здесь сама пунктуация побуждает воспринимать текст не как аа + бввб, а как ааб + ввб)[240]. 4-стишия с перекрестной рифмовкой воспринимаются легче, чем с охватной, а интегрированные 2-стишия и 4-стишия — легче, чем неинтегрированные; чем больше будет в вольной рифмовке первых, тем больше четкости будет привнесено в его вольность, чем больше вторых, тем больше расплывчатости. Так вот, в вольном ямбе Баратынский больше заботится о расплывчатости: перекрестных 4-стиший чуть меньше, чем охватных (в них соответственно 41 и 47 % строк текста), а интегрированные 2-стишия и 4-стишия составляют лишь 16 % строк всех 2-стиший и охватных 4-стиший. В 4-стопном же ямбе Баратынский больше заботится о четкости: перекрестных 4-стиший в нем в 1,8 раза больше, чем охватных (соответственно 45 и 26 % строк текста), а интегрированные 2-стишия и 4-стишия составляют целый 31 % всех возможных строк. Эти тенденции смягчаются лишь тем, что доля многостиший, мешающих однородности 4- и 2-стишных строфоидов, в вольном ямбе скромна (9 % текста), а в 4-стопном ямбе значительна (22 % текста). Было бы интересно учесть еще один критерий четкости/расплывчатости: какая часть строфоидов синтаксически замкнута, т. е. кончается точками или аналогичными знаками, — но такие подсчеты еще не сделаны.
Общая эволюция «строфики нестрофического ямба» от конца XVIII века до начала ХХ века исследована более или менее удовлетворительно: осторожное расшатывание вначале, максимум свободы в 1800–1810‐е годы и затем медленное закостенение, в результате которого в начале ХХ века вольнорифмованный ямб опять превращается в вереницу 4-стиший и интегрированных 6-стиший. На этом фоне тенденции строфики Баратынского к строгости сильно опережают свое время: доля 4-стиший в его лирике (в поэмах — меньше) составляет 67 % (при средней для его времени 61 %), а доля интегрированных 2-стиший составляет 87 % — максимум среди всех обследованных поэтов от Дмитриева до Минского[241].
Ритмика стиха Баратынского наряду с другими поэтами XVIII–XIX веков обследована К. Тарановским[242]. Как раз в годы молодости Баратынского в ритмике основных размеров происходили важные изменения. В 4-стопном ямбе характерный «рамочный» ритм XVIII века (самые частоударные стопы — I и IV, «Изволила Елисавет») сменялся характерным «альтернирующим» ритмом XIX века (самые частоударные стопы — II и IV, «Адмиралтейская игла»). В 6-стопном ямбе характерный двухчленный, «симметричны