Вольный ямб, как мы помним, был для Баратынского одним из знаков элегического жанра; поэтому неудивительно, что, стараясь опереть свою новую элегическую манеру на старую, он обращается к этому размеру еще настойчивей, чем в годы работы над первым сборником. Из шести длинных стихотворений (средняя длина — 34,5 строки, почти как в I книге элегий и больше, чем в каком-либо другом размере из дополнений 1835 года) одно, «Притворной нежности не требуй от меня…», взято из старых запасов; два парных, «Я посетил тебя, пленительная сень…» и «Есть милая страна, есть угол на земле…» с их ностальгической темой, могли бы без помехи вписаться в корпус элегий 1827 года; два других парных, о близкой женщине и о чуждой женщине, «О, верь ты, нежная…» и «Я не любил ее, я знал…», дополняют тему смерти темой любви, вместе канонизированными еще классицистической элегией. Шестое стихотворение, «А. А. Ф<уксов>ой», представляет собой раздутый мадригал: видимо, Баратынский, вынужденный отвечать на посвященные ему стихи Фукс стихами не менее длинными, обратился к вольному ямбу как к размеру, который по привычке побуждал его к многословию.
Остальные (кроме одного) 18 ямбических стихотворений — 4-стопные ямбы с их нейтральной и гибкой семантикой. Среди них самое длинное произведение тома, «Отрывок» из поэмы «Вера и неверие» (113 строк), — попытка поэта освоить новую философскую тематику, не прибегая к новым метрическим средствам, а сохраняя стиль разговоров Елецкого с Верой и Сарой в «Цыганке». Считается, что попытка осталась неудачной: потомкам больше запомнились такие образцы философской лирики, как «Смерть» или «В дни безграничных увлечений». Но интонационная традиция 4-стопного ямба ослабляла напряженность философских тем, и Баратынский, видимо, избегая патетических крайностей, пользовался этим сознательно. Достаточно представить такие стихи, как «Фея» или «О мысль, тебе удел цветка…», переложенными в 5-стопные ямбы, чтобы они приобрели совсем иную весомость. Только как эксперимент с предельным снижением подачи философских тем можно понять стихотворение «Бесенок». Реминисценциями на 4-стопные элегии прежнего сборника кажется «Когда исчезнет омраченье…», из посланий — «Языкову», из «Смеси» — «Старик» или «Дорога жизни»; «Бывало, отрок, звонким кликом…» тематически повторяет эпилог к элегиям 1827 года в эпилоге к тому 1835 года. В прежних элегиях Баратынский, мы помним, избегал строфичности; здесь он укладывает элегическую тему в 4-стишия «Стансов» («Судьбой наложенные цепи…») и достигает этим гораздо более сжатой силы, но к новым вселенским темам это отношения не имеет. И, конечно, 4-стопный ямб несет с собой инерцию старых малых жанров: альбома («При посылке „Бала“…», «Мой неискусный карандаш…»), мадригала («Уверение»), эпиграммы («Историческая эпиграмма», «Глупцы не чужды вдохновенья…» и еще не менее трех стихотворений).
Наконец, на периферии этого ямбического мира по-прежнему остается 2-стопный ямб «Где сладкий шепот…», где стойкая французская традиция «сверхлегкой» тематики этого размера оттенена мрачными образцами зимней природы. Двукратное обращение Баратынского к этому редчайшему в русской поэзии размеру удивительно — особенно если вспомнить, что гораздо более освоенным 3-стопным ямбом он не написал ни одного стихотворения.
Таковы 54 новых стихотворения лирического сборника 1835 года со слабо намечающимся движением прочь от ямба — движением тем менее заметным, что эти стихи были рассыпаны по всему тому и тонули в массе перепечаток из издания 1827 года. Следующей и последней книгой Баратынского стали «Сумерки» (1842 год), где эта тенденция развилась с полной силой и стала особенно наглядна, потому что сборник был и отдельный, и короткий.
Самое яркое новшество «Сумерек» — это появление полиметрических композиций, которыми отмечены первое и последнее стихотворения сборника, «Последний поэт» и «Рифма», оба программные. В первом чередуются 8-стишия 5-стопного ямба и 4-стопного хорея, контрастирующие как торжественность и живость: пять таких пар, как запев с припевом, составляют стихотворение. Во втором различие более тонкое: начало стихотворения, о прекрасном прошлом поэзии, изложено вольным ямбом, конец, о ее печальном настоящем («А ныне кто у наших лир Их дружелюбной тайны просит?..»), — ровным 4-стопным ямбом. Переход отмечен типографской отбивкой; нынешние издания, заполняющие этот пробел восстановлением цензурного пропуска, часто ставят отбивку ошибочно и этим размывают двухчастность произведения. Полиметрические композиции были нередки в пиндарической поэзии XVIII века (у Державина и Петрова) и вновь возрождены архаистом Катениным и молодыми романтиками 1830‐х годов («Ватерлоо» Бенедиктова) — промежуточное поколение, к которому принадлежали Баратынский и Пушкин, относилось к ним сдержанно, так что полиметрия Баратынского — это редкое для него внимание к новым вкусам.
В «Сумерках» 26 стихотворений, 671 строка (поэт стал писать меньше, корпус его лирики возрастает едва на пятую часть), но из‐за двухразмерности двух стихотворений приходится учитывать 28 метрических текстов. Из них 16 написаны ямбом (57 %, в том числе 28,5 % — 4-стопным ямбом), 8 — хореем (28,5 %), 1 — амфибрахием (3,5 %) и 3 — элегическими дистихами (11 %; но так как тексты короткие, на них приходится только 3 % строк). Небывалое падение ямба, небывалое повышение хорея и первое у Баратынского обращение к несиллабо-тоническим размерам — таковы особенности этой маленькой книжки.
Треть объема книги занимают два программных произведения — вышеназванный «Последний поэт» и «Осень». «Последний поэт» — как бы альтернатива «Последней смерти» из предыдущего сборника: там материальный прогресс вел к расцвету духовных искусств, преизбыточной утонченности всего человечества и его общему вымиранию, здесь тот же материальный прогресс ведет к отторжению духовных искусств, процветанию корыстного мира и гибели последнего поэта: контрастная тема подсказывает и контрастное чередование размеров (не везде совпадающее с тематическим), оно смягчено однородностью простой строфики АбАбВгВг как в длинных ямбах, так и в коротких хореях. «Осень» повторяет тот же контраст урожайной полноты в итоге года и духовной пустоты в итоге жизни, но раскрывается он на фоне умирающей природы, и этот космический масштаб подсказывает обращение к расширенному деривату все той же «немецкой романтической» строфы: аБаБвГвГдд. В ее 4-стишиях чередуются 5- и 4-стопные ямбы: здесь Баратынский впервые употребляет романтический 5-стопный ямб в разностопнике столь большого объема и столь мягкого контраста. Второе стихотворение сборника, написанное разностопным урегулированным ямбом — короткое «На что вы, дни!..», — содержит ту же тему духовного бесплодия в итоге жизни и опирается на тот же 5-стопный ямб, но чередуется он с резко укороченным 3-стопным ямбом, контраст подчеркнут иным расположением мужских и женских окончаний (АбАб), и эффект напряженности гораздо сильнее.
Остальные ямбические стихотворения «Сумерек» более или менее семантически традиционны. Два стихотворения 5-стопным ямбом продолжают традицию коротких сентенциозных «мыслей» («Все мысль да мысль!..» и «Благословен святое возвестивший…»); третье, отвергнутое цензурой («Котерии») было еще ближе к эпиграмматическому истоку этой традиции. Единственное стихотворение 6-стопным ямбом продолжает жанр «подражаний древним», хотя и осложняет его неожиданными библейскими образами («Еще, как патриарх, не древен я…»). Единственный (не считая начала «Рифмы») вольный ямб — «Толпе тревожный день приветен, но страшна…» — продолжает привычную традицию элегий, хотя космический масштаб картины страхов дня и ночи появляется у Баратынского в этом жанре впервые. 4-стопный ямб открывает книгу пространным посвящением П. А. Вяземскому и выглядит здесь как символ поколения, при котором этот размер стал господином русской поэзии; в концовке книги ему откликается 4-стопное же заключение «Рифмы». Из остальных шести стихотворений этого размера два семантически нейтральны («Скульптор» и «Новинское»), одно переосмысляет необычной страстностью то ли мадригал, то ли надпись к портрету («Всегда и в пурпуре и в злате…») и три представляют собой эпиграммы или колеблются на грани эпиграммы («Сначала мысль, воплощена…» и др.; даже сюда проникает волнующая позднего Баратынского тема мысли).
Из новых размеров, теснящих ямбы, прежде всего бросается в глаза 4-стопный хорей «Недоноска», третьего по длине стихотворения «Сумерек». Баратынский разрывает всякую связь этого размера с семантической традицией легкой, песенной, народной поэзии тем, что чередует окончания не в обычном порядке «женское — мужское», а в обратном, аБаБвГвГ: паузы после мужских окончаний придают такому стиху необычную отрывистость, хорошо отвечающую нервному трагизму содержания. Другое необычное хореическое стихотворение — короткое «Были бури, непогоды…»: таких 2-стиший со сплошными женскими окончаниями по-русски еще не писали — скудость их содержания позволяет полагать, что для Баратынского это был прежде всего формальный эксперимент. Остальные четыре стихотворения этим размером более традиционны: от традиции 4-стопного хорея они наследуют оптимистическую бодрость и, даже разрабатывая сквозную для сборника тему одиночества поэта среди людей, подчеркивают в ней превосходство поэта («Бокал», «Что за звуки…»; ср.: «Ахилл», «Здравствуй, отрок сладкогласный!..»). Единственное в сборнике стихотворение трехсложным размером (4–3-стопным амфибрахием), «Приметы», представляет собой развертывание одной из строф элегии «На смерть Гете» («С природой одною он жизнью дышал…» и т. д., размер тот же) и, как почти все русские трехсложники, восходит к германским романтическим образцам — в полном соответствии со своим содержанием.
Наконец, три маленькие стихотворения элегическими дистихами, помещенные подряд, — «Алкивиад», «Ропот» и «Мудрецу» — представляют собой упражнения во всех трех родах антологической тематики: описательном, насмешливом и философском — и подражают в конечном счете дистихам Шиллера, которые Баратынский, впрочем, знал только во французских переводах и с чужих слов. Они интересны как первая попытка поэта выйти за рамки привычных ему размеров.