жизни — отчизны, верить — мерит, слов — любовь). Можно заметить, что особенно много ЖН и МзН у поэтов отчетливо высокого стиля (Пнин, Мерзляков, Гнедич) и отчетливо низкого стиля (Котельницкий, Нахимов, Давыдов). На спаде эта волна еще захватывает Батюшкова и начинающего Пушкина (китайца — американца, Аристарх — стихах и проч.).
6. Второе направление — разработка ЖЙ и МоН. Эта волна начинается в поколении 1780‐х годов, переживает небольшой спад в пуристическом поколении 1790‐х и затем держится до самого конца нашего периода. Неверно думать, что ЖЙ — наследие XVIII века: из таблицы 1 видно, что XVIII век обходился почти без них, первый серьезный интерес к ним обнаруживает Капнист, а узаконивает их не кто иной, как Жуковский (в виде компенсации за полный отказ от ЖН?). После Жуковского они приживаются почти у всех, кроме лишь некоторых сверхпуристов вроде Баратынского или Катенина (любопытно, что в ямбе больше, чем в хорее: их нет ни в сказках Пушкина, ни в «Курдюковой» Мятлева). Что касается МоН, то Жуковский их отверг, но его последователи приняли, хотя и в смягченных разновидностях: с йотированными ЖЙ соседствуют «йотированные наизнанку» МоН (люблю — мою, любви — мои — с йотом или гласным перед ударным звуком; именно их, по остроумной догадке К. Тарановского, имел в виду Лермонтов, когда писал, что он без ума от «влажных рифм, как, например, на Ю»). Поэты 1800–1810‐х годов рождения идут и дальше: Кольцов, Тимофеев, молодой Тургенев рифмуют огня — никогда, лицо — горячо (для Кольцова здесь несомненна стилизация под народное творчество, но для «Параши» Тургенева она, конечно, исключена), на грани расшатывания оказывается и женская рифма (Бернет); кажется, что мы на пороге возвращения от французской к немецкой открытой рифме, как у молодого Ломоносова. Но нет: ряд высоких показателей МоН обрывается внезапно, и следующее поколение — поколение Фета и Некрасова — решительно отстраняется от этой манеры.
7. Наконец, третье направление, самое позднее, сосредоточивается на разработке ЖП. Этот интерес появляется в поколении 1800‐х годов, усиливается в поколении 1810‐х и, что самое важное, перекидывается в поколение 1820‐х, в следующий после нашего период, чтобы там упрочиться окончательно. Именно здесь находит свое разрешение первый кризис русской рифмы, именно этот способ расслабления точности рифмы оказывается возможно сделать из экспериментального массовым. Это совершилось без резкого перелома, без авторитетного новатора: В. М. Жирмунский приписывал решающий шаг Лермонтову, но из таблицы 1 видно, что ЖП у него даже меньше, чем у Тютчева или Ершова, не говоря уже о позже развившихся Огареве и Павловой. Приблизительная рифма становится не только обильной, но и разнообразной: до этого времени редкие случаи ЖП — это или глагольные окончания типа едет — бредит, гложет — сложит, или именные окончания на — енье, — еньи, — енья; в описываемое время законной становится рифма редуцируемых о/а (в «Кадрили» Павловой таковы 99 из 104 ЖП); а в следующем периоде, у А. К. Толстого, как известно, появляются и нередуцированные ЖП на у и ы. Но это — уже за границей нашего материала.
8. Связана ли разработка тех или иных видов аномальной рифмы с разработкой тех или иных жанров? На этой связи настаивает, опираясь на подсчеты по малым текстам, В. А. Западов; но наш материал — там, где возможна была дифференциация по жанрам, — этого не подтверждает. У Сумарокова, Дмитриева, Жуковского не обнаруживается никакой разницы в рифмовке высоких и низких жанров, у В. Майкова — ничтожна малая; очень интересна резкая разница в употребительности богатых рифм в различных произведениях Ржевского и Муравьева, но к жанру она отношения не имеет. Единственное заслуживающее внимания исключение — резкий взлет МоН в анакреонтике Державина (и одновременно — у Нелединского-Мелецкого), от которой можно провести линию преемственности к МоН Давыдова и Дельвига; но уверенности и в этом нет.
9. Все эти тенденции разработки аномальной рифмы существуют не изолированно, а переплетаются в разнообразнейших индивидуальных комбинациях интереса к ЖН и ЖЙ, ЖЙ и ЖП, МоН и ЖП и проч. В совокупности они дают картину малых волн подъема и спада в интересе к аномальной рифме: каждая из этих волн захватывает одно-два десятилетних поколения. Сумароков и сумароковцы культивируют точную рифму; Державин вводит неточную; поколения 1750–1760‐х годов (Муравьев, Карамзин) продолжают держаться точной; поколения 1770–1780‐х (Мерзляков, Давыдов, Батюшков) развивают державинскую неточную; в ответ на это поколение 1790‐х годов (предтеча — Жуковский, кульминация — Пушкин и Баратынский) доводит до предела культ точной рифмы; а следующие поколения, 1800–1810‐х (Полежаев, Лермонтов), опять возвращаются к экспериментам с аномальной рифмой. И лишь в поколении Фета, Полонского, Некрасова эта волна колебаний, по-видимому, затухает. Характерны резкие переломы в индивидуальной манере поэтов на стыках этих малых периодов: у Державина около 1779 года, у Мерзлякова около 1801‐го (от одической к предромантической лирике), у Пушкина между 1814–1815 и 1816–1817 годами, у Тургенева между «Парашей» и лирикой 1842–1843 годов и «Андреем» и «Помещиком» 1845‐го (подобный же перелом в конце 1840‐х годов переживает и А. Майков).
10. Эта разнонаправленность исканий, эта частая смена стремлений к точности и к вольности заставляет с сомнением отнестись к предположению о том, что в какой-то период державинская рифмовка ощущалась как норма, а точная рифмовка — как аномалия. Никаких современных высказываний, в которых о неточной рифме говорилось бы как о чем-то само собой разумеющемся, мы не знаем, не приводит их и Ю. И. Минералов. Практика же поэтов, как мы видим, дает картину чрезвычайного разнообразия, в котором рифмовка Державина была лишь одним из многих испробованных и оставленных путей: примечательно, что ни один из поэтов не воспринял от Державина самого главного в его манере — равномерного внимания к ЖН, МзН, МоН и ЖЙ. При таком положении приписывать державинской рифмовке какую-то, хотя бы кратковременную, каноничность было бы неоправданным упрощением. Думается, что вернее говорить о «первом кризисе русской рифмы», затянувшемся от Державина до Лермонтова, — кризисе, который начался ощущением скованности узким кругом сумароковских точных рифм и кончился дозволением приблизительной женской рифмы как удобнейшего средства расширить этот круг. Затем наступило несколько десятилетий спокойствия, после которых при Брюсове и Блоке начался «второй кризис русской рифмы», не изжитый полностью до сих пор.
Второй кризис русской рифмы[339]
В нашей заметке «Первый кризис русской рифмы»[340] прослеживалась эволюция употребительности аномальных русских рифм (йотированных, приблизительных, неточных) на протяжении столетия, 1740–1840‐х годов. Предлагаемая заметка является ее непосредственным продолжением. Она охватывает историю аномальных рифм за следующее столетие, 1840–1940‐е годы, а отчасти и позже. Это материал весьма актуальный: центральное событие этого периода — освоение русским стихом неточной рифмовки, которая и сейчас является живой проблемой поэтической практики. Это материал весьма обширный, исчерпать его в одной заметке невозможно: речь пойдет лишь (опять-таки) об эволюции употребительности этих рифм от поэта к поэту и от периода к периоду; вопрос о типологии разновидностей неточной рифмы и вопрос о тенденциях ее развития в самые последние десятилетия мы надеемся рассмотреть потом отдельно.
Все основные понятия предлагаемого разбора — те же, что и в предыдущей заметке. «Аномальной рифмой» мы называем все типы рифм, отклоняющиеся от традиционных (для XVIII — первой половины XIX века) норм фонетической и графической точности. Типы эти выделены еще В. М. Жирмунским: это женские йотированные рифмы (ЖЙ, богини — синий), женские приблизительные рифмы (ЖН, богини — пустыне), женские неточные рифмы (ЖН, богине — минет), мужские закрытые неточные (МзН, гремит — винт), мужские открытые неточные (МоН, плечо — еще). В новом материале особо приходится выделить также мужские закрыто-открытые неточные рифмы (Мзо, плечо — ни о чем) — мы считаем их разновидностью мужских открытых (а не закрытых) рифм, потому что в них, так же как и в открытых рифмах, обязательным является наличие опорного звука (плечо — горячо и плечо — ни о чем в практике ХХ века одинаково являются рифмами, тогда как плечом — ни о ком — является, а плечо — ни о ком — нет). Все показатели таблиц 1–3 представляют собой проценты аномальных рифм каждого вида от общего количества женских, мужских закрытых и мужских открытых рифм каждой выборки (одну оговорку см. ниже, п. 4). Рифмы дактилические (и примыкающие к ним неравносложные, типа неведомо — следом) пока не рассматривались.
В особую рубрику выделен показатель опорных звуков — среднее на 100 строк количество совпадающих звуков, непосредственно предшествующих ударному гласному рифмы. Учитываются раздельно совпадения точные и неточные (ж — ш, а — о); в таблицы внесены лишь показатели по точным совпадениям. Эти показатели даны выборочно.
Подсчеты были сделаны по 245 выборкам из 139 поэтов, родившихся между 1805 и 1910 годами, всего около 195 000 рифм; объем каждой выборки указан в конце строк в таблице 1[341] (рифмы женские, мужские закрытые и мужские открытые отдельно). Группировка материала сделана двоякая: в таблице 2 — по датам рождения писателей, в таблице 3 — по датам написания или публикации текстов (сюда для сравнения включен материал и по предшествующему периоду). Процентные показатели по поколениям выведены из процентных показателей по поэтам, процентные показатели по периодам — из абсолютных чисел. По таким особенно широко обследованным поэтам, как Маяковский, Асеев или Пастернак, материал для суммарных таблиц брался не полностью (во избежание статистического перекоса).