[359]), как кажется, сохраняет свою силу.
Как сказывалась смена периодов и общих тенденций на рифмовке каждого отдельного поэта, видно из таблицы 4a; подробнее останавливаться на этом в рамках данной статьи невозможно.
P. S. Это — подготовительный материал для книги «Очерк истории русского стиха» (1984): история рифмы была известна гораздо отрывочнее, чем история ритма, и всю работу приходилось делать заново и насквозь. Главная часть статьи — цифры по аномальным рифмам у 300 поэтов (при публикации в 1984 году строки с именами Гиппиус, Гумилева, Ходасевича были из нее выброшены). Самый ненадежный столбец в ней — показатели опорных звуков: что считать и что не считать опорными звуками, разные исследователи представляют себе по-разному, поэтому получаемые ими данные могут не совпадать с нашими. По крайней мере внутри этой таблицы даже эти показатели для разных поэтов сопоставимы. Неудобным мне теперь кажется и принятый здесь учет (П) и (М) в неточных рифмах: разнозвучие «лапа — лампа» я теперь предпочел бы отмечать не как (П), а как (М) (см. очерк «Рифма Бродского» в «Избранных статьях» 1995 года)[360]. Но делать полный пересчет всего огромного материала сейчас не было никакой возможности.
Некрасов в истории русской рифмы[361]
Место Некрасова в истории русской метрики общепризнанно: он — канонизатор трехсложных размеров, т. е. дактиля, амфибрахия, анапеста. Место Некрасова в истории русской рифмы тоже общепризнанно: он — канонизатор дактилической рифмы, до него она употреблялась в русских стихах лишь редко, после него стала обычна и привычна.
Однако если мы зададим вопрос, что сделал Некрасов не для новой, дактилической рифмы, а для традиционной, задолго до него установившейся мужской и женской рифмы, проявилось ли его новаторство и здесь или здесь он ограничивался соблюдением устоявшихся норм, — то этот вопрос останется без ответа. История русской рифмы изучена гораздо хуже, чем история метра и ритма русского стиха. Там мы имеем точные цифры, показывающие, когда и насколько сильнее или слабее звучала та или иная ударная позиция в стихе. Здесь мы имеем только общую картину эволюции русской рифмы от «точности» к «приблизительности» и далее к «неточности», без каких-либо установленных количественных порогов. Эта общая картина впервые прояснена классической работой В. М. Жирмунского[362], вдвинута в более широкие рамки недавней книгой Д. Самойлова[363], но ни тот, ни другой автор не пользовались подсчетами систематически. Распространение точных методов исследования с области метрики и ритмики (где они уже привычны) на область рифмы — одна из самых насущных задач русского стиховедения.
Один из самых простых и естественных вопросов, возникающих при таком подходе, — это вопрос о богатстве рифмического репертуара русской поэзии: сколько рифм вообще было в практическом употреблении у поэтов? расширялся ли их запас с течением времени или нет? и если расширялся, то за счет чего, и каковы были последовательные этапы этого расширения? и какое место в ходе этого процесса занимал Некрасов?
Основой для ответа на такой вопрос должны являться словари рифм русских поэтов. Пока их нет, единственной возможностью предварительного подхода к материалу остается выборочное обследование. Мы пользовались выборками из 1000 пар мужских и 1000 пар женских рифм из каждого поэта (тройные, четверные и т. д. рифмы из подсчета исключались): такая порция охватывает, например, все торжественные оды Ломоносова, семь глав «Евгения Онегина» и т. п.
Два основных показателя рифмического репертуара стиха — это 1) богатство рифм и 2) разнообразие рифм. Богатство рифм — это количество рифмических гнезд словаря: показатель богатства говорит, что поэт пользуется, скажем, рифмами на — аба, — аво, — авый… — ага, — ада… — ена, — ено, — ены, — еный… и т. д., всего столькими-то гнездами. Разнообразие рифм — это количество различных слов, используемых в каждом рифмическом гнезде: если два поэта одинаково пользуются, скажем, рифмами на — ава, но у одного из них все они образованы словами слава — держава, а у другого — разными словами, слава — нрава, слава — здрава, держава — кровава и т. п., то разнообразие рифм у второго будет больше, хотя бы богатство рифм у них и было одинаковым.
В этой заметке мы пока полностью оставляем в стороне проблему словаря, проблему разнообразия рифм и рассматриваем только проблему созвучия, проблему богатства рифм: сравнению подвергалось лишь число рифмических гнезд.
Выделение рифмических гнезд в нашем материале сопряжено с некоторыми трудностями. Рифмическое гнездо — это совокупность слов, которые у данного поэта все могут рифмовать между собой. Но дозволенные возможности рифмовки исторически изменчивы: для Ломоносова, например, рифма градом — стадом и рифма прохладам — отрадам принадлежат к разным гнездам (рифма стадом — прохладам невозможна), для Фета — к одному гнезду (рифма стадом — прохладам вполне возможна). Сделать соизмеримыми показатели рифмического богатства поэтов разных эпох можно лишь с помощью некоторой условной унификации.
Принятая система унификации была такова:
а) в отношении гласных звуков различались рифмы закрытые (на согласный) и открытые (на гласный). В закрытых рифмах все безударные гласные считались рифмующими между собой: рифмы на — еном, — енам и — еным объединялись в одном рифмическом гнезде «-енЪм». Единственное исключение делалось для гласного у: рифмы на — ает и — ают учитывались как разные гнезда. В открытых рифмах, наоборот, рифмующими между собой считались лишь тождественные безударные гласные: рифмы на — ено, — ена и — ены считались тремя разными рифмическими гнездами, если же у поэта встречалась рифма типа плена — блаженно, то к ним прибавлялось еще четвертое рифмическое гнездо, на — енЪ;
б) в отношении согласных звуков рифмующим считалось только плотное тождество всех согласных. Исключений было сделано три: для удвоенных согласных (-еном = — енном), для непроизносимых согласны (-езна = — ездна) и для узуально-рифмующего сочетания — лвн— (-олвны = — олны). Рифмы на — т(ь)ся и — ца в нашем материале нигде не смешивались и поэтому учитывались как два разных гнезда. Рифмы на — ены и — еный учитывались как два разных рифмических гнезда; если же у поэта встречались рифмы типа пленный — блаженны, то к ним добавлялось еще третье рифмическое гнездо, на (-й).
Знаки, допускающие двоякое произношение, читались так, как это больше соответствовало точности рифмы: рифма мог — срок учитывалась как — ок, мог — вздох как — ох, мог — ног как отдельное гнездо на — ог. У Симеона Полоцкого ять в рифме с и произносилась нами как и, в рифме с ять и е как е.
Эта система унификации, условность которой совершенно очевидна, была принята лишь для первого подступа к материалу и изложена здесь не для рекомендации, а для того, чтобы сделать для желающих возможной проверку наших результатов.
Материал для обследования был взят из следующих поэтов: 1) Симеон Полоцкий, «Избранные сочинения». Л., 1953, первая тысяча двустиший; 2) А. Кантемир, сатиры 1–6; 3) М. В. Ломоносов, оды торжественные, 1739–1764; 4) А. С. Пушкин, лирика 1824–1836 (кроме мелких и незавершенных стихотворений); 5) Н. А. Некрасов, сатиры «О погоде», «Газетная», «Балет», «Недавнее время», «Современники»; 6) А. А. Фет, первая тысяча мужских и женских рифм по каноническому своду стихотворений; 7) В. Я. Брюсов, сборники «Urbi et orbi», «Stephanos» и «Все напевы». Кроме того, для сравнения было подсчитано по 1000 рифм из поэзии на латинском языке («Carmina Burana»), итальянском (Данте, «Ад»), французском (Расин, «Митридат», «Ифигения», «Федра»), немецком (Гете, «Фауст»), английском (Теннисон, «In memoriam»). В иноязычных текстах учитывались не только парные, но и тройные и четверные рифмы.
В таблице 1 указывается количество рифмических гнезд точных и приблизительных рифм (приблизительных на — Ъ, как плена — блаженно, и на — й, как пленный — блаженны), затем количество неповторяющихся неточных рифм и, наконец, в скобках — доля всех рифмических употреблений, приходящаяся на 5 самых употребительных рифмических гнезд.
Таблица 1
Прежде всего напрашиваются на сравнение показатели русской рифмы и иноязычных рифм. Мы видим, что русский язык не менее (а то и более) богат рифмами, чем самые богатые из рассмотренных европейских языков. Причина понятна: еще И. Левый отметил, что синтетические языки с их разнообразными флективными окончаниями дают материал для большего количества рифм, чем аналитические языки; а русский язык принадлежит к числу синтетических. Эта разница между двумя типами языков виднее всего из сравнения латинского и французского запаса рифм: латинский язык с его — ere, — eris, — erit, — eri, — ete, — etis, — etur, — etum и т. д. занимает одно из первых мест по богатству рифм, а развившийся из него французский, в котором все эти окончания упростились и унифицировались в — er, — es(ez), — é, по богатству рифм занимает последнее место. (Замечательно при этом, что латинский язык, тем не менее, в своем античном расцвете не пользовался рифмой и обратился к ней лишь в средние века: вот лишнее доказательство, что обычаи стихосложения совсем не автоматически вытекают из «природных свойств» того или иного языка.) Неожиданным кажется, что сравнительно небогат рифмами немецкий язык, несмотря на окончания, насыщенные согласными; причина, вероятно, в том, что некоторые гласные, которые могли бы давать разделительные гнезда рифм, слились в рифмах типа