[368] (об И. Лиснянской), а в статье «Несколько слов о молодой поэзии» (1963) уже без всякой иронии: «Если взять, например, такую вещь, как рифма, то тут уж не знаешь, что и сказать. Рифмуют и цирк с церковью, и Америку с Емелей, и гвоздь с грозой, и все что угодно. Это прямо какая-то заразная болезнь…»[369] и т. д.
«Не рифмы» — это, конечно, выражение, допустимое для поэта, но недопустимое для литературоведа. У литературоведов для этого явления есть более определенный термин: неточные рифмы. После классической книги В. М. Жирмунского о рифме[370] установилась такая терминология: точные рифмы — это рифмы с совпадением и согласных, и гласных звуков, свобода — народа; приблизительные — с совпадением согласных и несовпадением гласных, свобода — народу; неточные — с несовпадением согласных, свобода — народе (твердое д и мягкое дь). Все рифмы, перечисленные Исаковским, относятся именно к неточным: большая — светает — неточная женская, мир — ширь — неточная мужская закрытая (кончающаяся согласным), боюсь — твою — неточная мужская закрыто-открытая. О них у нас и будет речь.
Первое, что бросается в глаза: несмотря на прямое утверждение Исаковского, что неточная рифма для него — «не рифма», в собственных стихах Исаковского таких рифм очень много. Вот самые общеизвестные примеры: «на реке, реке Кубани — …хлебами»; «мы с тобою не дружили — …большие»; «да разве об этом расскажешь — …тяжесть»; «тетушка Христина — семерых растила»; «скажем же спасибо — тетушке Христине»; «зелена была моя дубрава — …замирало» и т. д. Это все женские неточные рифмы. Мужских неточных меньше; однако вспомним: «дайте в руки мне гармонь — …домой»; «ты потише провожай — …очень жаль»; а когда стихотворение «Об отце» начинается: «Мой отец вспоминал не однажды, Вспоминая недолю свою, Что ни сказки про нас не расскажут, Что ни песни про нас не споют», — то эта неточная закрыто-открытая рифма свою — споют ничем не отличается от осужденной поэтом рифмы боюсь — твою. Было бы интересно посмотреть, нет ли разницы в употребительности таких рифм между стихами Исаковского песенного типа и говорного типа; но по предварительным расчетам, разница эта незначительна.
При всем том факт остается фактом: ощущается стиховая система Исаковского, и рифмовка его в частности, как «традиционная», сдержанная и строгая. Спрашивается: чем это объяснить? Ответ может быть только такой: во-первых, количеством таких неточных рифм и, во-вторых, характером их неточности. Остановимся сначала на первой из этих причин.
Какова доля неточных рифм среди рифм Исаковского? Среди женских — очень постоянная: 21 % в «Проводах в соломе», 22 % в классике 1935–1941 годов, 24 % в стихах 1950‐х годов. Иными словами, не меньше одной пятой женских рифм у него — неточные. Среди мужских закрытых — процент тоже постоянный, но значительно ниже: в «Проводах в соломе» — 6 %, в 1935–1941 годах — 4 %. Среди мужских закрыто-открытых (типа свою — спою) — с сильным сдвигом: в «Проводах в соломе» их было 9 %, в 1935–1941 годах — только 1 %. К этой любопытной разнице мы еще вернемся.
Но главное: что значат эти цифры? 22 % неточных женских рифм — мало это или много? Это можно сказать, лишь сделав такие же подсчеты по другим поэтам и другим эпохам и сравнив результаты. Сейчас такие подсчеты сделаны по всей русской поэзии от Кантемира до наших дней (больше 300 имен, около 400 000 рифм) — это достаточно надежный материал для сравнения. И вот, сравнивая 22 % неточных женских рифм Исаковского с этим материалом, мы видим: в эпоху Пушкина средний процент неточных женских в русской поэзии был 1 %; при Некрасове — 1,5 %; при Блоке (в 1905–1913 годах) — 3 %; в 1913–1920 годах взлет — 22 %; в 1920–1935‐м — целых 38 %; в 1935–1945‐м спад — 31 %; в 1945–1960‐м — дальнейший спад — 25 %, и в 1960–1975 годах новый подъем — 37 %. Иными словами: 22 % у Исаковского соответствуют среднему уровню неточной женской рифмы для «предвзлетных» дооктябрьских лет и для «послевзлетных» послевоенных лет; это — ниже среднего уровня 1920–1945 годов, когда в основном и писал Исаковский; и именно на этом среднем фоне эпохи, и только на нем, рифмовка Исаковского ощущается как сдержанная и строгая. Если же сравнить его 22 % с 1–1,5 % неточных в XIX веке, то разница, конечно, огромная. Поэтому будем помнить: когда мы говорим, что рифмовка Исаковского «традиционная» и «классическая», то мы говорим это очень условно и преувеличенно; настоящие же классики XIX века никак не признали бы своей такую рифмовку, в которой каждая пятая рифма неточная. Исаковский был новатором гораздо больше, чем кажется; но он разделял это новаторство со всей своей эпохой, и потому оно кажется малозаметным.
Какие конкретные поэты близки Исаковскому по использованию неточных рифм, какие свободнее него, какие строже него? Имена тех, кто рифмовал свободнее, напрашиваются сами собой: свыше 50 % неточных женских мы находим у Маяковского, у ранних Пастернака, Сельвинского, Антокольского, Тихонова, Прокофьева, Светлова, Смелякова, а в наши дни — у Рождественского, Вознесенского, Евтушенко, Цыбина, Фокиной и др. Уровень Исаковского — от 20 до 25 % — дают В. Кириллов, Багрицкий, Безыменский, Саянов, Озеров, Луконин (в «Рабочем дне»), Матусовский, Шефнер, Ваншенкин, Окуджава, Шкляревский. Уровень более строгий — ниже 10 % — у Демьяна Бедного (не допускающего ни единой неточной рифмы), у В. Князева, Маршака, поздних Пастернака и Заболоцкого, у Тарковского, Недогонова и С. Михалкова. Имена все очень разные, и именно это разнообразие, в частности, свидетельствует, что намеченный процесс эволюции русской рифмы в ХХ веке — нарастание неточности к 1920‐м годам; спад к 1940‐м и новое нарастание в 1960‐х — это не групповое увлечение тех или иных модных ведущих поэтов, а массовое движение, увлекающее даже сопротивляющихся — в том числе и Исаковского. Со своими 22 % он стоит, можно сказать, на золотой середине между абсолютным нулем Демьяна Бедного и старых классиков и высокими показателями Маяковского и молодых новаторов; именно поэтому, вероятно, манера его рифмовки ощущается нами бессознательно как «умеренная» и «сдержанная».
Перечисляя поэтов, мы то и дело должны были оговариваться: «ранний Пастернак», «поздний Пастернак» и т. п. Это не случайно: творческая манера поэтов с годами эволюционировала в направлении общей эволюции русской рифмы ХХ века: нарастание, спад и новое нарастание неточности. Исаковский на этом фоне отличается редким постоянством. Впрочем, и у него мы видели один эволюционный сдвиг: закрыто-открытые типа свою — споют от «Проводов в соломе» к стихам 1935–1941 годов у него сократились вдевятеро, от 9 до 1 %. Этот сдвиг в высшей степени характерен для всей эпохи. Закрыто-открытые мужские рифмы были совершенно неизвестны классикам, открылись около 1913 года (лучи — приручить у Ахматовой, удар — куда у Маяковского), стремительно расцвели в 1920‐х годах (около трети от всех открытых мужских по периоду, свыше половины — по отдельным поэтам; могло казаться, что грань между закрытыми и открытыми мужскими вот-вот сотрется окончательно), но после 1930 года доля их падает вдвое, после 1935-го — еще вдвое, после 1945-го — еще вдвое, и сейчас даже у самых вольнорифмующих поэтов рифмы типа свою — поют почти начисто отсутствуют. В направлении этого стремительного спада двигался Исаковский, двигался и Твардовский: в «Пути к социализму» (1930) у него таких рифм — 11 %, а в «Теркине» и «За далью — даль» — ни единого случая. Точно так же стремительно падают у Твардовского и чисто-закрытые мужские неточные вроде один — командир, гармонист — вниз: в «Пути к социализму» их 22 % (это значительно выше среднего уровня по периоду — 12–13 %), но в лирике 1935–1938 годов уже только 3 %, а в «Теркине» и в «За далью — даль» — 4–6 %; тот же уровень, что и у Исаковского. Но у Твардовского и Рыленкова эволюционные изменения захватывают не только мужскую рифму, а и женскую, и вот каким образом.
В целом у Твардовского больше неточных рифм, чем у Исаковского, а у Рыленкова — меньше: они оба как бы примыкают к старшему поэту с двух сторон. Но при этом от периода к периоду у обоих уровень неточности меняется, и очень характерно. Доля неточных женских у Твардовского меняется так: «Путь к социализму» — 39 %, стихи 1935–1938 годов — 32 %, «Теркин» — 33 %, «За далью — даль» — 24 %. Иными словами, начинает Твардовский с довольно высокого уровня неточности (чувствуется, что воспитывался он на стихотворной продукции 1920‐х годов), а затем по спаду 1930‐х спускается к среднему — именно, к уровню Исаковского. Доля неточных женских у Рыленкова меняется так: стихи 1933–1936 годов — 10 %, стихи 1946–1953‐го — 11 %, стихи 1963–1966-го — вдвое выше, 20 %. Иными словами, начинает Рыленков с довольно низкого уровня неточности (эта его рифмовка имеет уже настоящее право называться «сдержанной» и «строгой»), долго на нем держится, а затем по подъему начала 1960‐х годов поднимается к среднему — т. е. опять-таки к уровню Исаковского. Так возрождение неточной рифмы при Евтушенко и Вознесенском отразилось и на таком строгом авторе, как Рыленков; именно это мы имели в виду, говоря, что у Рыленкова в годы старости рифма помолодела.
Сказались ли как-нибудь новые искания в области рифмы на двух других поэтах? Исаковский в эти годы писал уже мало и в сравнение не идет. А на Твардовском сказались, и очень интересным образом: не на количестве неточных рифм, а на характере их неточности.
Неточная рифма — это, как сказано, рифма с несовпадением согласных звуков. В женской рифме есть две позиции согласных звуков, на которых возможно такое несовпадение. Одна — финальная, на ней происходит обычно пополнение или усечение звука: