— Слышишь, как он плачет?
— К ночи, синьора, он всегда плачет сильнее.
— Должно быть, один уже прилетел…
— Может быть, ребенок уже «видит» его.
— Перекрестись, синьора.
— Ночь наступает.
— Слышишь, как он заливается?
— Как будто колокол загудел.
— Нет, отсюда его не слышно.
— А я слышу.
— Я тоже.
— Ave Maria!
Все смолкли, крестясь и кланяясь. Волны каких-то еле слышных звуков неслись из далекого селения, но у всех слух был напряжен, благодаря стонам ребенка. Вот снова все стихло, за исключением этих стонов. Мать упала на колени перед колыбелью, кланяясь в землю. Ипполита, склонив голову, горячо молилась.
— Посмотри-ка в дверь, — прошептала одна женщина своей соседке. Джорджио, возбужденный и встревоженный, оглянулся. Отверстие открытой двери было темно.
— Посмотри-ка туда, в дверь. Ты ничего не видишь?
— Да, вижу… — отвечала другая нерешительно и испуганно.
— Что такое? Что там? — спрашивала третья.
— Что там? — спрашивала четвертая.
— Что там такое?
Любопытство и ужас внезапно охватили всех присутствовавших. Все смотрели на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать также поднялась и устремила широко раскрытые глаза на отверстие двери, казавшееся таинственным благодаря сгустившемуся мраку. Собака лаяла между олив.
— Что такое? — спросил Джорджио громко, но не без усилия, побеждая возрастающую тревогу. — Что вы там видите?
Никто из женщин не решился ответить, хотя все видели какой-то блестящий неопределенный предмет среди темноты.
Тогда Джорджио подошел к двери, но едва он переступил ее порог, как удушливый смрадный запах заставил его остановиться, он был не в состоянии дышать. Повернувшись, он вышел.
— Это серп, — сказал он.
Действительно, то оказался повешенный на стену серп.
— Ах! Серп…
И женщины снова затараторили.
— Либерата! Либерата!
— Да ты с ума сошла?
— Она сошла с ума.
— Ночь надвигается. Пора домой.
— Он затих.
— Бедняжка! Заснул что ли?
— Не плачет.
— Внеси-ка теперь колыбель-то. Вечер сырой. Мы тебе поможем, Либерата!
— Бедняжка! Заснул, что ли?
— Словно мертвый, не шелохнется.
— Внеси же колыбель-то. Ты слышишь, что ли, Либерата?
— Она сошла с ума.
— Где лампа-то? Джузеппе сейчас вернется. А ты не зажгла лампу! Джузеппе сейчас вернется с работы.
— Она сошла с ума. Она ничего не отвечает.
— Мы уходим. Покойной ночи!
— Несчастный страдалец! Заснул ли он?
— Да, да… Он затих.
— О, Иисусе, Сын Божий, смилуйся над ним!
— Спаси нас, Господи!
— Прощай, прощай! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Собака продолжала лаять в оливковой роще, когда Джорджио и Ипполита возвращались к дому Кандии.
Узнав своих, животное замолкло и вприпрыжку выбежало им навстречу.
— Смотри, это Джардино! — вскричала Ипполита и, нагнувшись, принялась ласкать собачонку, с которой уже успела подружиться. — Она звала нас домой. Скоро ночь.
Среди безоблачного неба медленно всплывала луна, предшествуемая снопом света, постепенно рассеивающегося в вышине. Все звуки замирали среди этого безмятежного света, заливавшего окрестность.
Внезапно наступившая тишина казалась почти сверхъестественной полному непонятных ужасов разгоряченному воображению Джорджио.
— Приостановись на минутку, — сказал он Ипполите и стал прислушиваться.
— К чему ты прислушиваешься?
— Мне показалось…
И оба оглянулись по направлению к полянке, скрытой оливковой рощей. Но слышался лишь ровный, убаюкивающий плеск волн о берега маленькой бухты. Над головами их пролетел сверчок с стрекотаньем, похожим на скрип алмаза, режущего стекло.
— А тебе не кажется, что ребенок умер? — спросил Джорджио с нескрываемым волнением. — Он как-то вдруг затих.
— Да, правда! — сказала Ипполита. — Так ты думаешь, что он умер?
Джорджио промолчал на это. Они снова шли среди серебристых олив.
— А ты вгляделась в мать? — спросил он после некоторой паузы, преследуемый зловещим призраком.
— Боже мой! Боже мой!
— А в эту старуху, что дотронулась до твоей руки… Какой голос! Какие глаза!
В речах его слышался смутный, непреодолимый ужас, как будто зрелище явилось для него страшным откровением, как будто оно внезапно, поставив его лицом к лицу с таинственной, жестокой жизнью, оставило в душе его неизгладимый, мучительный след.
— Знаешь, когда я вошел в хижину, то увидел на полу за дверью какую-то падаль… наполовину уже сгнившую… Я задыхался…
— Да что ты говоришь?
— По всей вероятности, это была дохлая кошка или собака. Я не разглядел… Плохо было видно.
— А ты уверен?
— Да, да, несомненно там была какая-то падаль… Этот смрад…
При одном воспоминании дрожь пробежала по всему его телу.
— Но зачем же? — сказала Ипполита, зараженная его ужасом и отвращением.
Собака залаяла, возвещая об их возвращении. Они вошли. Кандия дожидалась их, и стол уже был накрыт под дубом.
— Как ты запоздала, синьора! — вскричала хозяйка с приветливой улыбкой. — Где ты была? Что дашь, если я угадаю?.. Ну, вот! Ты ходила смотреть на ребенка Либераты Манелла… Христос, сохрани нас от лукавого!
Джорджио и Ипполита уселись за стол, а Кандия, сгорая от любопытства, подошла к ним, чтобы поговорить и расспросить их.
— Ты его видела, синьора? Вот не поправляется, не выздоравливает. А уж чего только отец с матерью не делали, чтобы спасти его.
Чего они только не делали! Кандия принялась рассказывать о всех предпринятых ими мерах и заклинаниях. Призванный в дом священник, покрыв голову ребенка полой рясы, читал над ним евангелие. Мать ребенка повесила на притолоке входной двери восковой крестик, освященный в день Вознесения, скрепила святой водой петли ставен и три раза громко прочла при этом Символ Веры, она зашила в ладанку соль и повесила ее на шею умирающего сына. Отец ребенка семь ночей «провел на страже»: семь ночей простоял он перед зажженным фонарем с накинутым на него горшком, прислушиваясь к малейшему звуку, подстерегая появление вампиров и готовясь напасть на них.
Одного укола булавки достаточно, чтобы вампир сделался видным для человеческого глаза. Но семь ночей бодрствования не привели ни к чему! Ребенок худел и истощался с каждым часом, все средства оказывались безрезультатными. Наконец, по совету одной колдуньи, отчаявшийся отец убил собаку и положил труп ее за дверь. Прежде чем войти в дом, вампир должен был пересчитать все шерстинки на теле убитого животного…
— Ты слышишь? — сказал Джорджио Ипполите.
Он не притрагивался к еде, мучимый состраданием, полный ужаса перед видениями этой ужасной, темной жизни, среди которой протекала их собственная — праздная и чувственная.
— Иисусе, спаси нас от лукавого! — повторила Кандия и с благоговением коснулась ладонью своего живота, где трепетала зарождающаяся жизнь. — Спаси Господи, твоих деток, синьора!
Потом добавила:
— Ты ничего не кушаешь сегодня. Аппетит пропал. Тебе жаль невинной души ребенка. И синьор твой ни до чего не дотрагивается. Смотри-ка!
— А много детей умирает у вас таким образом, — спросила Ипполита.
— О! — отвечала Кандия. — Место у нас недоброе. Нечистая сила так и кишит здесь. Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Иисусе, спаси нас от лукавого!
Повторив заклинание, она указала на одно блюдо на столе и сказала:
— Вот видишь эту рыбу? Она из Трабокко, Туркино принес…
И шепотом она добавила:
— Разве уж сказать тебе? В доме Туркино также завелась нечистая сила, вот уже целый год он не может от нее отделаться.
— Кто это Туркино? — спросил Джорджио, ловя каждое слово из уст женщины, всецело погружаясь в таинственную область, открываемую ей. — Это не хозяин Трабокко?
Ему вспомнилось его землистое лицо с короткой нижней челюстью, величиной с кулачок, с острым носом, похожим на мордочку щуки, с маленькими блестящими глазками.
— Да, синьор. Вон посмотри, если у тебя хорошее зрение, то ты разглядишь его. Сегодня ночью он ловит рыбу при луне.
И Кандия указала на чернеющие скалы, где виднелось рыболовное приспособление, устроенное из бревен, досок и канатов, светившееся издали каким-то странным фосфорическим светом и напоминавшее громадный скелет допотопного животного.
В беззвучной тишине слышался скрип машины.
Вода стояла низко, и обнаженные скалы выступали над поверхностью, а запах водорослей несся к берегу более свежий и сильный, чем благоухание пышной флоры земли.
Ипполита, опьяненная этим благоуханием, уже всецело отдалась новому ощущению, глаза ее были полузакрыты, ноздри трепетали. Она прошептала:
— О! Какое наслаждение! Правда, Джорджио?
Джорджио внимательно вслушивался в рассказы Кандии, и нависшая над морем немая драма постепенно вырисовывалась в его воображении.
Всем призракам ночи, возникавшим благодаря наивной болтовне женщины, душа его, склонная к тайне и суевериям, сообщала жизнь, полную беспредельного трагического ужаса.
В первый раз предстала перед ним эта темная, неведомая порода людей, с их изнуренными телами, животными инстинктами, недугами, непосильным трудом в поле и дома, под беспрерывной угрозой вторжения могущественных, злобных сил в это жалкое существование. На благословенной земле, избранной им ареной для своей любви, он впервые становился лицом к лицу с треволнениями жизни, ему казалось, будто среди волн роскошных благоуханных волос он наткнулся на гнездо, кишащее насекомыми. Он испытывал отвращение, подобное тому, какое охватывало его в родительском доме при грубом столкновении с жизнью в лице его отца, брата и этой жалкой идиотки. Он уже не чувствовал себя наедине с возлюбленной, среди безмятежного царства растений, под корой которых ему почудилась однажды затаенная мысль. Теперь же он внезапно увидел себя окруженным целой массой теснившихся вокруг него существ, живущих жизнью растений, подземной, цепкой, непонятной ему, а вместе с тем неразрывно связанной с его жизнью: существа эти способны были входить с ним в общение, делиться с ним своими страданиями при помощи взгляда, движения, вздоха, рыдания и крика.