— Нет, нет, не хочу! — воскликнул Джорджио, хватая ее за кисти рук почти со злобной решимостью.
— Ах, ты не хочешь? — протянула она насмешливо, забавляясь борьбой, неспособная в эту минуту отказаться от своего каприза.
Он пожалел о сорвавшемся с его уст резком отказе. Чтобы заманить ее в западню, надо было казаться ласковым и покорным, изображать страсть и нежность. Потом, конечно, он сумеет уговорить ее на ночную прогулку — на последнюю прогулку. Но, с другой стороны, он чувствовал полнейшую невозможность растрачивать в ее объятиях мимолетную нервную энергию, необходимую для предстоящего «акта».
— Ах, вот как! Ты не хочешь? — повторила она, обвиваясь вокруг него и близко-близко заглядывая в его глаза с выражением сдержанной ярости. Джорджио позволил увлечь себя в комнату. И они, обнявшись, упали на диван. Тогда все хищное сладострастие Женщины-Врага обрушилось на того, кого она считала уже побежденным. Она распустила волосы, сбросила платье, обдавая его запахом своего тела, словно ароматный одурманивающий цветок. Она, казалось, знала, что ей надо обезоружить этого человека, возбудить его и сломать, лишить его возможности нанести ей вред.
Джорджио чувствовал себя погибшим. Последним, сверхъестественным усилием он вырвался из объятий Ипполиты, и опрокинул навзничь Женщину-Разрушительницу…
Она отталкивала его, кричала:
— Довольно! Довольно! Пусти меня!
Но он не оставлял ее, несмотря на свое отвращение перед этой корчившейся женщиной. Вся грязно-низменная сторона пола открылась его глазам.
— Довольно! Довольно! Пусти меня!
И вдруг она разразилась нервным смехом, исступленным, неудержимым, зловещим, как смех безумной.
В испуге Джорджио оставил ее. Он смотрел на нее с явным ужасом, думая: «Неужели она сошла с ума».
Ипполита смеялась, смеялась, смеялась, извиваясь, закрывая руками лицо, кусая свои пальцы, сотрясаясь всем телом, она смеялась, смеялась помимо своей воли, без конца. Иногда она на минуту затихала, но потом начинала смеяться с еще сильнейшим исступлением. Ничто не могло быть более зловещим, нежели этот безумный смех среди безмолвия ночи.
— Не пугайся! Не пугайся, — говорила она в перерывах при виде смущенного, испуганного лица Джорджио. — Я успокаиваюсь. Уйди, прошу тебя.
Он вышел на балкон словно во сне. Но его мысли сохраняли полную ясность, и мозг деятельно работал. Все его чувства, все поступки принимали в его глазах нереальную форму сновидений и в то же время приобретали глубокое значение символов. Еще он слышал позади себя с трудом сдерживаемый смех Ипполиты, еще ощущал низость животных ласк, видел красоту летнего вечера, но теперь он уже знал, что должно было произойти.
Смех затих. Снова среди тишины тикали часы, и ударяли вдали цепы. Стон, раздавшийся из дома стариков, заставил его вздрогнуть, это начались муки родов.
«Все должно свершиться!» — подумал он. И, повернувшись, твердым шагом переступил порог.
Ипполита лежала на диване, изменившаяся, бледная, с полузакрытыми глазами. При виде возлюбленного она слабо улыбнулась.
— Подойди, сядь здесь, — шепнула она с неопределенным жестом.
Джорджио нагнулся к ней и заметил, что ресницы ее влажны от слез.
Он сел.
— Ты страдаешь? — спросил он.
— Задыхаюсь еще немного. Вот здесь я ощущаю тяжесть, словно то свертывающийся, то развертывающийся клубок.
И она указала на грудь. Он сказал:
— В комнате слишком душно. Ты должна сделать над собой усилие, постараться встать и пройтись. На воздухе ты почувствуешь себя лучше. Ночь чудная. Пойдем.
Он встал и протянул ей руки. Она ухватилась за них и позволила себя поднять. Очутившись на ногах, она тряхнула головой, чтобы откинуть назад свои распущенные волосы. Потом нагнулась и стала искать на диване растерянные шпильки.
— Куда они делись?
— Что ты ищешь?
— Шпильки.
— Брось. Завтра найдешь.
— Да ведь надо же заколоть волосы.
— Оставь их распущенными. Мне так нравится.
Ипполита улыбнулась. Они вышли на балкон.
Она подняла лицо к звездному небу и вдохнула в себя аромат летней ночи.
— Видишь, какая дивная ночь! — сказал Джорджио глухим, но ласковым голосом.
— Там молотят, — заметила Ипполита, прислушиваясь к равномерным ударам.
— Сойдем вниз, — убеждал Джорджио. — Прогуляемся немного. Пройдемся вон до тех деревьев.
Он не отрывал взгляда от губ Ипполиты.
— Нет, нет! Останемся здесь. Посмотри, в каком я виде. — Она показывала на свое измятое, кое-как застегнутое платье.
— Что ж из этого? Кто нас увидит? В этот час не встретишь живой души. Пойдем как ты есть. Я тоже иду без шляпы. Вся окрестность почти пустынна. Спустимся вниз.
Несколько мгновений она колебалась. Но ей самой хотелось подышать воздухом, уйти от этого дома, где ей слышалось еще эхо ее ужасного хохота.
— Ну пойдем, — согласилась она наконец.
При этих словах сердце Джорджио замерло. Невольным движением он приблизился к порогу освещенной комнаты и бросил туда взгляд тоски, взгляд прощания. Целый вихрь воспоминаний закружился в его смятенной душе.
— Оставить лампу зажженной? — спросил он, не думая о том, что говорит.
И его собственный голос произвел на него впечатление чего-то далекого и чуждого.
— Да, — ответила Ипполита. Они стали спускаться с балкона.
На лестнице они взялись за руки, медленно сходя по ступеням. Джорджио приложил неимоверные усилия, чтобы подавить свое смятение, и самое усилие это странным образом возбуждало его. Он созерцал безграничный свод ночных небес, и ему казалось, что небо впитывает в себя его жизнь.
Во дворе у забора они заметили тень мужчины, неподвижную и безмолвную. Это оказался старик.
— Что с вами, Кола, отчего вы здесь в такой поздний час? — спросила его Ипполита. — Вам не спится?
— Я сторожу Кандию — она рожает, — ответил старик.
— Все идет благополучно?
— Да, синьора.
Дверь жилища стариков была освещена.
— Подожди минутку, — сказала Ипполита. — Я проведаю Кандию.
— Нет, не ходи сейчас, — попросил Джорджио. — Ты зайдешь к ней на обратном пути.
— Ну, хорошо. Прощайте, Кола.
Она споткнулась, выходя на тропинку.
— Осторожнее, — предупредил старик.
Джорджио предложил ей руку:
— Хочешь опереться?
Она взяла его под руку. Некоторое время они шли молча.
Ночь была светлая, торжественная в своей царственной красоте Большая Медведица сверкала над их головами своей семигранной тайной. Немая и чистая, как небо над ней, Адриатика выдавала свое присутствие тихими вздохами и ароматом.
— Почему ты так торопишься? — спросила Ипполита.
Джорджио замедлил шаги. Во власти единой мысли, убежденный в неотвратимости «акта», он неясно сознавал окружающее. Его внешняя жизнь, казалось, раздроблялась, рушилась, растворялась в глухом брожении глубоких недр его существа, и на поверхность всплывали бесформенные обломки разнородной сущности, и нельзя было думать, что они принадлежали одному и тому же человеку. И все окружающее представлялось странным, и на все смотрел он как бы во сне, только единственная мысль трепетала в его мозгу — определенная, ясная мысль, неуклонно ведущая к цели.
— Как печален стук этих цепов! — сказала, останавливаясь Ипполита. — Всю ночь молотят. На тебя не наводят они грусть?
Она опиралась на руку Джорджио, касаясь его щеки своими волосами.
— Помнишь, в Альбано, каменщиков, стучавших на мостовой с утра до вечера под нашими окнами?
Ее голос звучал утомлением и грустью.
— Нам случалось засыпать под этот стук…
Она прервала свою речь, встревоженная:
— Почему ты постоянно оборачиваешься?
— Мне кажется, что я слышу сзади шаги человека босиком, — шепотом ответил Джорджио. — Подождем.
Они остановились и прислушались.
Снова Джорджио испытывал тот же ужас, что охватил его перед дверью комнаты умершего. Все его существо дрожало под чарами тайны. Ему казалось, что он уже перешагнул за пределы неведомого мира.
— Это Джиардино, — сказала Ипполита, разглядев приближающуюся собаку. — Он прибежал за нами.
Она позвала верного друга, и собака в несколько прыжков очутилась возле нее. Ипполита нагнулась приласкать ее, заговорила с ней тем особенным тоном, каким всегда обращалась к любимым ею животным.
— Ты никогда не покинешь меня, не правда ли? Никогда не покинешь?
Преданное животное легло у ее ног.
Джорджию сделал несколько шагов. Он чувствовал большое облегчение, освободившись от руки Ипполиты, ее прикосновение было ему неприятно.
Он представлял себе последний, решительный «акт», который должен был совершиться, представлял себе смертельные объятия своих рук вокруг стана этой женщины и не хотел дотрагиваться до нее, пока не настанет великая минута.
— Ну, пойдем, мы уже близко, — сказал он, направляясь к оливам, белевшим в мерцании звезд.
На краю площадки Джорджио остановился и обернулся, чтобы посмотреть следует ли за ним Ипполита. Еще раз окинул он глазами все окружающее, словно желая обнять взглядом образ ночи.
Ему показалось, что на площадке тишина стала глубже. Слышались лишь далекие удары цепов.
— Пойдем, — повторил он звонким голосом с внезапным приливом энергии.
И, проходя между сучковатых пней, чувствуя под ногами влажную траву, Джорджио направился к пропасти.
Джорджио обхватил руками колени и, наклонившись, осторожно вытянул голову. Он осмотрел рифы внизу — ему виден был угол песчаного берега. В его воображении встал маленький утопленник, распростертый на песке, встало черноватое пятно на мостовой, на которое они с Ипполитой смотрели с высоты Пинчио, он снова слышал ответы ломовика любопытным, и, словно в тумане, мелькали в его душе все призраки того далекого прошлого.
— Берегись! — крикнула Ипполита, спеша к нему. — Осторожнее!
Собака лаяла между деревьями.
— Слышишь, Джорджио? Отойди!
Мыс спускался отвесно к черным пустынным рифам, а вокруг них море плескалось с легким рокотом, укачивая на своих тихих волнах отражения звезд.