Орсола стояла возле алтаря и вся превратилась в слух. Она искала убежище в доме Господнем и вернулась к Его защите, она хотела, чтобы Господь очистил и вновь принял ее в свои великие объятия. Этот внезапный порыв веры ослепил ее и заставил почти забыть весь ужас ее падения. Ей казалось, что вдруг с души ее сойдут пятна греха и с тела спадет шлак земной нечистоты. Никогда она не приближалась к Божьему алтарю с более глубоким трепетом, никогда с таким опьянением она не внимала божественным словам.
И, когда весь ужас небесного осуждения вставал в ее сознании, она погружалась в какое-то мрачное благоговение, наблюдая за самой собой, за своими поступками, мыслями и малейшими движениями души, боясь, чтобы не ослабела сила раскаяния, и мучительно желая сохранить в глубине своего существа этот цветок веры, внезапно пустивший новые ростки. Это был род вознесения к Христу, отречение от всяких человеческих радостей. Она приходила в мистический восторг при чтении священных книг, стремилась к созерцанию таинственных образов, боролась против едва заметных порывов плоти, против теплоты солнечного дня, козней ночи, приносимых ветром ароматов, дыхания нечистых воспоминаний, против голосов, которые, казалось, ласкают слух и нашептывают новые тайны наслаждения.
После этой недели Страсти она принесла себя в жертву к подножию алтаря, упивалась бальзамом слова Божия, устремляя восторженные взоры ввысь, к озаренному сиянием голубю, и чувствуя, как постепенно захлебывается в море экстаза.
— Приди же, приди, кроткий Утешитель обездоленных душ, убежище в опасности, защита в несчастий! Приди Ты, очищающий души от всякой скверны и исцеляющий их от скорбей! Приди, сила слабых, опора падших! Приди, звезда скитающихся в море, надежда бедных, спасение умирающих!.. — громко молился дон Дженнаро Тиерно, серебряная риза увеличивала его рост, лицо раскраснелось, глаза выступали из орбит, и жесты, казалось, должны были растрогать небо.
Набожные прихожане едва не задыхались от жары. Своды давили на колонны, в одной оконной раме сияла озаренная отвесными лучами солнца голова святого евангелиста Луки, от широкого плаща которого струилась по воздуху темно-зеленая полоса. Мраморный амвон возвышался, как чудесный мистический цветок, среди этого туманного света.
— Приди, о, Дух Святой, приди и сжалься над нами!
Орсола, подхваченная волной этих призывов, возносилась к сиянию, проникалась невыразимой сладостью, которая привлекала души небесным благоуханием. Одно мгновение ей казалось, что золотой голубь сверкнул искрой сочувствия к ее скорби, и сердце ее затрепетало ликованием, забилось в груди, как святой Иоанн во чреве Елизаветы при посещении Девы Марии.
— Во имя Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
Священник в серебряном облачении обернулся к пастве и тихим голосом произнес: «Верую». Заколыхались с двух сторон кадила, показался благоухающий дым воскурения. Облако фимиама окутало стоявшую вблизи обесчещенную девушку, и вдруг непреодолимое чувство тошноты из глубины чрева подступило к горлу и исказило судорогой ее рот.
Не уйти ли ей из дома?.. Много дней она колебалась в нерешительности, ожидая последнего признака. По утрам, едва она касалась ногами пола, у нее начиналось головокружение, по вечерам ею овладевала непонятная слабость, почти уничтожавшая мысли, волю и память, в утренние часы она находилась в состоянии непрерывной сонливости. По привычке, она продолжала исполнять свои обязанности, но все делала вяло, с жестами сомнамбулы. В школе, когда ветер приносил из булочной запах горячего хлеба, ей казалось, что она умирает, и она чувствовала, как у нее все внутри переворачивается, а во рту ощущается вкус щелока. Однажды, когда какой-то ребенок сосал вишню, ею овладело невыразимое желание съесть эту ягоду, и она корчилась, сидя в своем кресле, бледнела и вся покрывалась холодным потом. В другой раз после пирожного она почувствовала горькую тошноту, бросилась на постель и забылась крепким сном, была страшная жара, мухи с жужжанием вились вокруг спящей, и хриплые крики продавца очков врывались в окно, нарушая тишину знойного дня.
Утратив веру, она более не искала утешения в церкви, к тому же запах фимиама тоже вызывал у нее рвоту.
О Марчелло она больше не думала, она более не видела его и сохранила о нем смутное воспоминание, как о далеком сне. Горькое настоящее захватило ее целиком.
Линдоро по-прежнему приходил в дом и приносил воду. Он поднимался наверх, весь красный и потный, ставил на пол ведра, окидывая свою жертву алчным взглядом. Орсола спешила удалиться в другую комнату и склонялась над работой, скрежеща зубами от едва сдерживаемой ярости. Линдоро удалялся, как избитая собака, но мысль завладеть этой женщиной волновала его кровь, он хотел бы теперь взять ее с собой, держать ее при себе, быть ее хозяином и продавать ее, как товар. Чувственность и жажда выгоды смешивались в одну страсть.
Как-то вечером он, стоя у ворот, выждал, пока Камилла не ушла, затем быстро поднялся, чтобы застать Орсолу одну. Когда он постучал в дверь, Орсола узнала его и растерялась.
— Чего ты хочешь от меня, чего хочешь? — спросила она глухим голосом, не открывая дверей.
— Выслушай меня минуточку, послушай! Не бойся, я не причиню тебе зла…
— Вон, собака, негодяй, убийца… — перебила его женщина резким голосом, собрав всю силу накопившегося в ней гнева против него. — Вон, вон!..
Но силы покинули ее… Она удалилась в свою комнату, зарылась лицом в подушку, начала кусать ее и разразилась слезами…
Нет иного выхода… Дочь Марии Камастра выпила пузырек купороса и умерла с трехмесячным младенцем во чреве. Дочь Клеменцы Иорио бросилась с моста и погибла в тине Пескары. Значит, и ей нужно умереть.
Когда эта мысль озарила мозг Орсолы, был послеполуденный час. Все колокола звонили во славу Тела Господня, большие стаи ласточек щебетали, кружились возле дворца Брины и собирались на арке на совещание. Над домами нависло багровое облако, быть может, похожее на то, которое низвергало пылающую смолу на безбожный Содом.
Эта мысль словно оглушила Орсолу, она помертвела от ужаса. Но мало-помалу, когда сознание позора убедило ее в необходимости этого шага, в глубине ее души проснулась жажда жизни, и все существо ее затрепетало. Вдруг она почувствовала, как горячая волна крови залила ее лоб и щеки. Встала со стула и заломила руки, словно борясь с новым желанием. Затем, сделав над собой усилие, вышла из комнаты, вошла в кухню и стала искать на столе стакан и коробку серных спичек. Сильный запах угля мучил ее, головокружение охватило ее мозг. Она нашла все, что ей было нужно, взяла спички и растворила серные головки в воде, затем вернулась в свою комнату и спрятала в углу под диваном смертоносный стакан.
— Боже мой! Боже мой!
Ей стало страшно оставаться наедине со своим планом. Она вдруг живо представила себе труп Христины Иорио, который понесли в тот день на носилках к дому ее матери: тело вздулось, как мех, а грязная тина засела в волосах, в углублении глаз, во рту и между пальцами посиневших ног…
— Боже мой! Боже мой!
Она вздрогнула, словно холодная суровая рука коснулась ее головы, дрожь пробежала по всем членам, ударила в голову, и ей показалось, что она видит, как в ее тело вонзается ланцет и отрывает кожу…
— Нет, нет, нет, — говорила она изменившимся голосом, как будто хотела оттолкнуть от себя что-то ужасное. Подошла к окну, выглянула на улицу, желая отвлечься.
Она долго оставалась в таком положении, пораженная зрелищем библейского пожара и стаей черных птичек. Слегка повернув голову, она увидела в тени комнаты странный свет: то было отражение золотого рога луны на одеждах Мадонны из Лорето и на развешенных по стенам медалях. Снова ужас охватил ее, она прижалась к подоконнику, еще больше высунулась из окна и стояла так, боясь шевельнуться. Как раз в это время начала подступать к ней вечерняя слабость, она стиснула отяжелевшую голову ладонями и закрыла глаза.
Ах!..
Вдруг в душе ее промелькнул слабый луч надежды. Да, да, как она забыла об этом?! Спаконэ, колдун, этот старик с длинной бородой, который совершает чудеса и исцеляет всякую немощь… Он часто разъезжает по окрестностям на маленьком белом муле, с двумя золотыми треугольными побрякушками в ушах, с целым рядом блестящих пуговиц, широких, как серебряные ложки без ручек. Множество женщин спешат ему навстречу, зовут его к себе в дом и благословляют его. Он исцеляет всякую болезнь известными травами, известными жидкостями, а то и просто таинственным мановением большого пальца или нашептыванием. Он должен иметь средство и против этого… да, да, должен иметь!
И Орсола снова увидела проблеск надежды, а слабость все подступала, подступала… Вот все предметы стали тонуть в сумерках, яркий день стал пропитываться пеплом приближающейся ночи, медленно и постепенно терять свой колорит. Какая-то ласточка прошмыгнула мимо окна, как летучая мышь, низко опустив голову. Вдруг дыхание лета пахнуло ей в лицо, заставило задрожать все вены и потрясло ее до глубины души.
Невольным и бессознательным движением она положила руки на живот и некоторое время держала их в таком положении. И в тайниках ее памяти пробудилось воспоминание об отдаленных днях выздоровления. Ах, тогда был март… великая сияющая улыбка природы… а над ее головой летали эти мягкие пушинки…
На следующее утро ей, благодаря хитрости, удалось уйти из дома, она вышла из города по новой Киэтской улице.
Спаконэ жил возле Сан-Рокко. Под сенью величественного друидского дуба он совершал свои чудеса и изрекал пророчества. Со всех окрестностей, на расстоянии двадцати миль в окружности, сбегались к нему, как к апостолу Провидения. Во время эпизоотий целые стада быков и лошадей собирались вокруг дуба, чтобы получить предохранительный талисман от болезни, следы лошадиных и бычьих копыт образовали как бы заколдованный круг на траве.