На улицах, на площадях, на всех стенах огромные, написанные от руки афиши, возвещали о прибытии графини д’Амальфи. Имя Виолетты Кутуфа было выведено красными буквами. Пескарцы сгорали от любопытства. Наконец наступил ожидаемый вечер.
В театр была превращена зала старого военного госпиталя, находившегося на краю города, по направлению к морю. Зала была низкая, узкая и длинная, как коридор, деревянная эстрада, оклеенная цветной бумагой, на несколько вершков поднималась над полом, вдоль стен были расставлены помосты, сооруженные из досок, на них были водружены трехцветные флаги, украшенные фестонами. На занавесе работы Кукуччито, сына Кукуччито, были изображены Трагедия, Комедия и Музыка, которые, обнявшись, как три грации, летели над понтонным мостом, под которым протекала темно-синяя речка Пескара. Взятые из церкви стулья занимали первую половину партера, а во второй были расставлены скамьи, взятые из школы.
К шести часам вечера на площади заиграл городской оркестр, он обошел город и остановился возле театра. Бравурный марш оказал возбуждающее действие на всех обывателей. Дамы в своих чудных шелковых платьях дрожали от нетерпения. Зала быстро наполнялась. Помосты и стулья украсились цветником благородных дам и девиц. Сентиментальная и бледная Теоделинда Помаричи сидела рядом с мужеподобной Ферминой Мемма. Сестры Фузилли, приехавшие из Кастелламаре, крупные девицы с черными глазами, одетые в одинаковые розовые платья, одинаково причесанные, с одинаковыми косами за спиной, громко смеялись и жестикулировали. Эмилия д’Аннунцио водила по сторонам своими прелестными карими глазами с видом бесконечной скуки. Марианна Картэзе подавала веером какие-то сигналы сидевшей впереди донне Ракеле Профета. Донна Ракеле Буччи беседовала с донной Ракеле Корабба на тему о говорящих столиках и духах. Две учительницы дель Гадо, одетые в пестрые шелковые платья со старомодными мантильями, были, очевидно, недовольны и молчали, быть может, под впечатлением новизны обстановки, а быть может, раскаиваясь, что пришли послушать эту скверную оперу. Костанца Лесбии, худая блондинка, непрерывно кашляла и куталась в красную шаль.
Первые ряды партера заняла местная знать. Впереди всех сидел дон Джиованни Уссорио, с чисто выбритым лицом, в великолепных брюках с белыми и черными квадратиками, в чистом суконном сюртуке и с высокого качества драгоценностями на пальцах и рубашке. Дон Антонио Браттелла, член марсельского ареопага, человек, из всех пор которого струилась важность, даже из мочки левого уха величиной с недозрелый абрикос, рассказывал высоким голосом содержание лирической драмы Джиованни Перуццини, слова, выходя из его рта, приобретали округленность красноречия Цицерона. Прочие сидели на своих стульях и с большим или меньшим волнением ожидали начала спектакля. Доктор Панцони тщетно боролся с чарами сна, и от времени до времени у него вырывалось храпение, которое сливалось со звуками прелюдирующих инструментов.
— Ш-ш!.. Ш-ш!.. Ш-ш-ш…
В театре водворилась глубокая тишина. При поднятии занавеса сцена была пуста. За кулисами слышались звуки виолончели. Но вот вышла Тильде и спела свою арию. Затем вышел Серторио и тоже пропел арию. Потом явилась группа воспитанников и друзей и что-то пропела хором, после чего Тильде подошла к окну и тихо запела:
Как медленно тянется время,
Минуты счастливой я жду…
В публике началось движение, так как после этой арии должен был начаться любовный дуэт. Тильде, первое сопрано, была не первой молодости, на ней было голубое платье, белокурые волосы недостаточно прикрывали ее череп, напудренное лицо напоминало посыпанную мукой сырую котлету, выглядывавшую из-под льняного парика.
Вошел Эджидио, молодой тенор. Необычайно выгнутая грудь и немного короткие ноги придавали ему сходство с ложкой с двумя ручками, на которую была надета общипанная телячья голова, какую часто можно видеть в витринах мясных лавок.
Тильде! Уста онемели твои,
В землю опущены глазки,
О, почему не встречаю я здесь
Нежной приветливой ласки?
И почему твоя ручка дрожит?..
О, говори же, родная…
Тильде с большим чувством отвечала:
В этот торжественный миг лишь одно
Можно ответить: не знаю…
Мелодия дуэта становилась все нежнее и нежнее. Все дамы облокотились на перила помостов и внимательно слушали, их лица, отражающие зеленый цвет флагов, побледнели.
О, если Тильде отвергла меня,
Смерть мне покажется раем!..
Тильде ушла, вошел герцог Карниоли толстый, свирепый, косматый, как это приличествует баритону. Он пел по-флорентийски, переводя дыхание на букве «б» и совершенно проглатывая ее.
Знаешь ли ты, что блаженство любви
В брачную цепь превратится?
Но, когда он в своей арии упомянул о графине д’Амальфи, в публике пробежал шепот. Выхода графини ждали с нетерпением.
— Когда ей выходить? — спросил дон Джиованни Уссорио своего соседа дона Антонио Браттелла.
— О, Боже мой, дон Джиова! Как, вы не знаете? Во втором акте! Во втором акте! — ответил дон Антонио, и ответ его как будто упал с высоты.
Арию Сертория прослушали с явным нетерпением. Занавес опустился при слабых аплодисментах. Так начался триумф Виолетты Кутуфа. Оживленный разговор слышался в партере и на помостах, а из-за занавеса доносился стук молотков. Эта невидимая работа за сценой усиливала томление ожидания.
Когда занавес поднялся, все словно окаменели. Декорации казались великолепными. В перспективе виднелись три ярко освещенные арки, причем средняя упиралась в волшебный сад. Там и сям стояли коленопреклоненные пажи. На сцену с нервной торопливостью вышла графиня д’Амальфи, одетая в красное бархатное платье с длинным шлейфом, с оголенными до плеч руками и раскрасневшимся лицом.
Был опьяняющий вечер, и страстью,
Пылким желаньем любить он наполнил меня…
Голос у нее был неровный, порой резкий, но сильный и очень высокий. После нежного мяуканья Тильде он произвел сильное впечатление на публику, которая сейчас же разделилась на две партии: женщины стояли за Тильде, а мужчины — за Леонору.
Перед моей красотой устоять —
Вовсе не легкое дело…
В позе, в жестах, в походке Леоноры было что-то вызывающее, что опьяняло и зажигало холостяков, привыкших к пассивной продажной любви Сан-Агостинского предместья, и супругов, которых не удовлетворяли супружеские ласки. Все пожирали глазами певицу, следили за каждым движением ее полных белых плеч, за ямочками ее рук, которые, казалось, смеялись во время игры Леоноры.
Конец арии заглушили бурные аплодисменты. После притворного обморока графини у ног герцога Карниоли начало дуэта и все дальнейшие сцены вызывали аплодисменты. В зале сгустилась жара: на помостах замелькали веера, и за этим мельканием то исчезали, то вновь показывались лица женщин. Когда графиня стояла, опершись о колонну, в томной созерцальной позе, озаренная лунным светом бенгальского огня, в то время как Эджидио пел сладким голосом романс, дон Антонио Браттелла громко сказал:
— Великая актриса!
Дон Джиованни Уссорио, под влиянием внезапно нахлынувших чувств, начал один аплодировать. Прочие потребовали, чтобы он замолчал и не мешал слушать, и дон Джиованни сконфуженно замолк.
Все говорит здесь о любви:
Луна, зефир, светила, море…
Головы слушателей закачались в такт мелодии Петреллы, хотя голос Эджидио был не особенно приятный, их глаза горели восторгом, хотя свет луны застилался дымом и был желтоват. Но когда, после контраста страсти и обольщения, графиня д’Амальфи, направляясь в сад, запела романс, который заставил задрожать души пескарцев, экстаз слушателей достиг такой степени, что многие подняли головы и запрокинули их немного назад, как бы испуская трели вместе с исчезавшей в цветах сиреной.
Готова лодка… о, приди!
Любить мы будем на просторе.
В этот момент Виолетта пронзила сердце дона Джиованни Уссорио, который, будучи весь охвачен музыкальным и любовным пылом, кричал, не переставая:
— Браво!.. Браво!.. Браво!..
— Смотрите, смотрите, как неистовствует Уссорио! — громко сказал дон Паоло Сеччиа. Все дамы сердито взглянули на Уссорио. Учительницы дель Гадо перебирали под мантильями четки. Только сестры Рузилли по-прежнему сохранили веселое настроение и болтали, качая раскрасневшимися лицами, отчего их косы извивались, как змейки.
В третьем акте ни предсмертные вздохи Тильде, которой покровительствовали женщины, ни проницательность Сертория и Карниоли, ни народные песенки, ни монолог меланхолического Эджидио, ни веселый хор кавалеров и дам не могли отвлечь публику от пережитого очарования. — Леонора! Леонора!..
И Леонора выходила на вызовы из-за занавеса, под руку с графом ди Лара. Триумф ее достиг апогея.
Теперь на ней было фиолетовое платье, украшенное серебряными галунами и огромными застежками. Она повернулась к первым рядам и откинула ногой шлейф, показав при этом голую ножку. Затем, уснащая слова двусмысленными жестами и кокетливыми улыбочками, запела веселую комическую арию:
Я — мотылек, резвящийся в цветах…
Какой-то дикий бред охватил публику при первых звуках этой известной арии. Графиня д’Амальфи, чувствуя, что на нее устремлены пылкие и страстные взгляды мужчин, воодушевилась и стала петь еще обольстительнее, ее голос достиг необычайной высоты. Ее открытое горло, украшенное ожерельем Венеры, трепетало от трелей.
Я — пчелка: я питаюсь лишь цветами
И пью прозрачную лазурь небес…