К о с т я. Хорошенькое дело - дать обязательство и сбежать. Тебе это игрушки?
Н и н к а. Косточка, я знаю, это ужас, ужас, что я сделала! Просто невыносимо думать!
К о с т я. Теперь невыносимо? А тогда почему не подумала?
Н и н к а. А что я могла сделать? Если бы ты полюбил очень сильно, ты бы поверил, что я ничего не могла сделать! (Схватившись за голову.) Как я только не умерла в тот час, когда уходил эшелон!
К о с т я. Когда уходил эшелон... Я приволок твои вещи на вокзал. Загулялась, думаю; примчится из Це-пе-ка-о прямо к поезду. Все глаза проглядел - ждал. И не один я... Ребята ходили звонить в милицию - решили, несчастный случай. А я ничего даже не слышал, не видел, что делалось... Поезд ушел - я все стою, как идиот, на перроне. Ребята уговорили - едем домой, может, она там... Где мы не были! По всем больницам ездили. С милицией разругались, что плохо работает - не знает, куда ты девалась... Пока не пришло твое письмо из этого, из Ушкова. (Долго закуривает.) Не в том дело, что о тебе писали в многотиражке, и не в том дело, что была ты на этой доске, а в том дело, что была перед тобой жизнь ясная и прямая... а сейчас и не разберешь, что ты с собой наделала.
Н и н к а (печально и кротко). Я догадалась, что здесь был мой портрет.
К о с т я. Нетрудно догадаться.
Н и н к а. Почему ты не приходишь домой? Я пришла, Катерина Ивановна говорит - он в общежитии ночует, только за бельем заходил. Катерина Ивановна говорит - я тебя выжила.
К о с т я. Я приду... когда мне будет не так неприятно видеть тебя... находиться с тобой в одной комнате.
Н и н к а (вдруг посветлев). Вот разница между тобой и Валериком: Валерик рад, что я не поехала. А ты сердишься - родной брат! (Счастливо улыбнулась.) И опять разница между тобой и Валериком: Валерику на меня смотреть приятно.
К о с т я. Я ничего не желаю слышать об этом прохвосте!
Н и н к а. Почему он прохвост?
К о с т я. Шпана!
Н и н к а. Что ты о нем знаешь, чтобы так называть его?!
К о с т я. Потому что хороший парень не будет так сбивать с пути другого человека, как он тебя сбил!
Н и н к а. Он полюбил меня. Он захотел, чтобы я была с ним. Почему это нехорошо?
К о с т я. Когда он успел полюбить? С первого взгляда?
Н и н к а. Разве не бывает с первого взгляда? Ах, ты смеешься! Зачем ты смеешься? Мало понимаешь в этих вещах, вот и смеешься. Если бы ты его видел! Даже не верится, что такой, такой - и полюбил - меня... И что еще удивительно: он высококультурный, а я ведь не очень культурная, я среднекультурная, я считаю, - но сколько у нас, ты бы знал, общих интересов, и вкусов, и мыслей, и слов...
К о с т я. Ну и ехал бы вслед за тобой, на здоровье, а зачем же твою жизнь ломать, это любовь называется?
Н и н к а. Как же он поедет, если он здесь на работу устраивается? Он будет работать в редакции "Смены" Он любит Ленинград. Что, у него нет права жить в Ленинграде?
К о с т я. Пускай пожертвует Ленинградом, когда такое дело. Если человек любит, он связывает свою жизнь с жизнью другого человека. Сплошь и рядом чем-то жертвуя, да. Так я привык считать.
Н и н к а. Я тоже так привыкла считать. Но почему ты ставишь вопрос однобоко? А моя судьба - не привязана к его судьбе? Я не должна, что ли, быть с ним, когда он этого хочет и я хочу?
К о с т я. Ты мне скажи: ты замуж за него выходишь? Он тебе это предлагал или так обойдетесь?
Н и н к а. Просто у нас еще не было об этом разговора. Мы поженимся. Не волнуйся.
К о с т я. В голове не укладывается... Это ты или не ты? Какая была... как стеклышко чистая! Как к тебе люди относились, - а ты, оказывается, вот что такое! Под спудом где-то, значит, таилось - и вот оно, обнаружилось... Любовь! Какая к черту любовь! Познакомились, станцевали там что-то в обнимку...
Н и н к а. Мы не танцевали!
К о с т я. ...и вот вам любовь. И все пустить по ветру - честь, долг... Что ты о нем знаешь? Тебе есть за что его уважать? Распущенность это, а не любовь!
Н и н к а. Ты все это говоришь напрасно. Это неправда. Я не обижаюсь: ты за меня переживаешь, потому и говоришь. Познакомишься с Валериком и увидишь, что нечего тебе переживать. Где угодно я могу сказать о нашей любви и буду гордиться.
Костя делает движение уйти.
Постой! Костя! Значит, ты считаешь - меня не примут обратно на завод?
К о с т я. Смеешься? Я первый буду против.
Н и н к а. Что же мне делать?
К о с т я. Найдешь какую-нибудь работу.
Н и н к а. Мне хочется на наш завод!
К о с т я. Тебя кто-нибудь за язык тянул, когда ты давала обязательство? Кто-нибудь тебя специально агитировал? Я уговаривал подумай хорошенько! Обдумай все! Не торопись! Нет, выскочила, целую речь на собрании сказала... как та синица, что хвалилась море сжечь. Так было или не так?
Н и н к а (тихо). Я не хвалилась. Я искренно... Но ведь, Косточка, что-то в жизни меняется, и планы у человека меняются...
К о с т я. Планы могут меняться. Но изменить человек не имеет права. И нам не нужны дезертиры.
Н и н к а. Никогда! Ни к кому ты не был таким безжалостным! А я ведь сестра тебе!
К о с т я. Да? Ты считаешь, мне легче, когда нашу фамилию склоняют по всему заводу?
Н и н к а (опять схватывается за голову). Не говори!
К о с т я. Ты вот тут мне вкручивала разное. А ведь нет, чтоб подумать - как это загладить.
Н и н к а. Косточка, я что хочешь сделаю, ты скажи - что!
К о с т я. В два счета все можно исправить. Побеседуют с тобой по душам, и утрясется. Мало чего бывает: заболела, не могла выехать со всеми... Укладывай чемодан, хватит валять дурака.
Н и н к а. Это - чтоб я ехала?
К о с т я. А как иначе?
Н и н к а. Но мне нельзя. Я ведь тебе объяснила. Я хочу обратно на завод. Сначала, конечно, ужасно будет трудно: будут возмущаться, спрашивать... Но это недолго. Вот увидишь, недолго. Люди не злые, и у каждого своих забот хватает, не станут они долго сердиться. Поймут, что я не трудностей побоялась или там чего-то; что просто мне никак, ну никак не уехать... от счастья.
К о с т я. Твое так называемое счастье - для тебя единственно важное. Выше нашей цели, выше всего, чем живет народ.
Н и н к а. Что ты! Зачем ты это ставишь рядом! Наша цель такая громадная, - а мое счастье даже не заметно никому. Я постараюсь как можно, как можно лучше работать! - чтобы вы скорей забыли... Мне не хочется на другой завод... Косточка! Здесь я всех знаю, и так мне было легко со всеми. Пускай здесь на меня и посердятся, ничего не поделаешь, заработала... Помоги мне вернуться! Я согласна хоть не на станок, я согласна разнорабочей...
К о с т я. Чего ради мы будем принимать людей, которых мы же сами исключили из комсомола?
Н и н к а. Меня исключили из комсомола?
К о с т я. В ближайшие дни исключим, если не одумаешься. (Уходит.)
Н и н к а. Костя! Подожди! Костя! Ну подумай, как же я могу...
3
Сентябрь, вечер, туман. Ленинградские улицы: скрещение Невского и канала Грибоедова. Огни светофора сквозь туман. Давно кончились белые ночи.
Вдоль канала идет В а л е р и к. Его окликает М а х р о в ы й: "Валерочка!"
Валерик вздрогнул. Приостановился было, но сейчас же сделал вид, что не слышал, что торопится, что крайне чем-то озабочен... Тихо, без суеты Махровый преграждает ему дорогу: "Здравствуй, Валерочка!"
Валерик останавливается. "А! - говорит он приветливо, словно не удирал только что от Махрового, как заяц. - Добрый вечер". - И пожимает Махровому руку.
Махровый обладает счастливой наружностью, внушающей людям доверие и симпатию. На его худощавом, правильном, уже немолодом лице с мужественными морщинами вдоль щек - выражение открытости и спокойствия. У него такая выправка, будто он всю жизнь занимался главным образом тем, что воевал; будто дисциплина и организованность вошли ему в плоть и кровь. Эта выправка подчеркнута костюмом: на Махровом высокие ладные сапоги и серый, аккуратно застегнутый плащ. Голова ничем не покрыта. У него приятный, мягкий и в то же время мужественный баритон. Он добродушен, Махровый, что бы он ни говорил, добродушное спокойствие ему не изменяет. И зорко поблескивают холодные, ко всему готовые глаза.
М а х р о в ы й. Куда бежишь, Валерочка?
В а л е р и к. Да по делу тут одному.
М а х р о в ы й. Да ну? По делу? И как, в гору идут делишки?
В а л е р и к. Да так себе...
М а х р о в ы й. Я тебя поздравляю.
В а л е р и к. С чем это?
М а х р о в ы й. Статейку твою читал в "Смене". Твоя ведь была статейка?
В а л е р и к. Моя, увы.
М а х р о в ы й. Почему же увы? Нормальная статейка. Бывают лучше ну, впоследствии достигнешь... Ты что, постоянно там устроился? В штате?
В а л е р и к. Да нет еще пока...
М а х р о в ы й. Как вообще жизнь молодая?..
В а л е р и к. Понемножку.
М а х р о в ы й. Течет?
В а л е р и к. Течет.
М а х р о в ы й. Упиваешься блаженством после Сахалина?
В а л е р и к. Ну, насчет того, чтобы упиваться блаженством...
М а х р о в ы й. А что? Я бы с твоими данными только и делал, что упивался блаженством.
В а л е р и к. Чтобы упиваться блаженством, Алексей Аркадьич, кроме этих данных нужны еще другие данные.
М а х р о в ы й. Это какие же?
В а л е р и к. Ну, как будто вы не знаете.
М а х р о в ы й. Деньги, что ли? Да ну? Это материализм. Это даже, по-моему, называется - вульгарный материализм?
В а л е р и к (его слегка передернуло). Не слышал, чтобы это так называлось.
М а х р о в ы й (не обратил внимания на его слова). С чего это ты такой вульгарный материалист? В твоем возрасте еще рано. В твоем возрасте я был, как говорится, гол и бос, и морда не такая была, как у тебя, и тем не менее, однако, неплохо проводил время... Да, гол и бос, ни туфелек таких, ни плащика, ничего не было... (Щупает плащ на Валерике.) Где достал?