И все сразу забыли о вади и стали ждать первых встречных.
– Первые встречные в пути – всегда не просто так. Загадывайте желание – обязательно бубновое! – смеясь, предложила Николь.
– А как его загадывать? – спросила Клодин.
– А кто как хочет и кто на что хочет, – уверенно сказала Машенька. – Я уже загадала.
– И я! – подняла палец Николь.
– И я! – крикнула со своего верблюда Клодин.
– И что же вы загадали? – насмешливо спросил Франсуа.
– А каждая свое! – весело отвечала Николь. – Неужели мы такие старухи, что нам и загадать нечего?
Да, каждая загадала свое. Машенька загадала, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, хоть за океан, хоть за два!
Женщин среди первых встреченных путников не оказалось. Это были три пеших негра, ведших в поводу трех навьюченных осликов. Пока они приближались, доктор Франсуа обратил внимание Машеньки, Клодин и Николь на стремительно передвигающиеся по палевым холмам справа красноватые пятнышки с белыми точками.
– Что это? – удивилась Машенька. – Очень похожи на грибы-мухоморы.
– Что иметь мухор? – переспросил ее по-русски Франсуа.
– Мухомор – это такой гриб. Он растет у нас в России, очень красивый и ядовитый, бурый с белыми точками, – ответила ему по-французски Машенька.
– Нет, это не грибы, это газели! – рассмеялся Франсуа, переходя на французский. – Газели пасутся среди желтеющей альфы[55]. Присмотритесь внимательно – вся земля в копытцах газелей, и принюхайтесь – слышите мускусный дух?
Наконец негры подошли совсем близко: приостановились и попридержали своих осликов.
Доктор Франсуа приветствовал их по-арабски и спешился в знак уважения. Спешились Николь и Машенька, одна бедная Клодин не могла слезть со своего верблюда и разглядывала путников сверху. Все трое были очень высокого роста, необыкновенно худые, с такими иссохшими, иссеченными морщинами маленькими лицами, что их черные веселые глаза казались непропорционально большими, просто-таки огромными, а черная кожа была как бы покрыта окалиной – серой с фиолетовым отливом. Такая окалина проступает на раскаленном докрасна куске железа, если его сунуть в воду, – это ветер и зной пустыни не только иссекли их лица похожими на шрамы морщинами, но и покрыли несмываемым серым налетом. На маленьких головах у негров красовались алые тюрбаны, а их куртки и широкие штаны были сшиты из лоскутов разного цвета – белого, розового, голубого, алого, фиолетового, желтого, на ногах было надето тоже что-то диковинное – то ли гнутые туфли на толстой подошве, то ли какие-то странные полусапожки, с кренделями на пятках. Все трое казались изможденными стариками, что особенно контрастировало с их шутовским одеянием и наполненными чистым сиянием необыкновенно веселыми глазами, в которых было столько детского доверия к жизни, столько радости и надежды, что, глядя на них, смягчились даже самые суровые из солдат и самые свирепые из погонщиков каравана.
На черной тонкой шее одного из них болталось ожерелье из тростниковых флейт, другой держал в руке волынку, третий нес на перевязи «гитару», сделанную из панциря крупной черепахи с прилаженной к нему палкой и натянутыми на ней струнами. На осликах были видны тамбурины с погремушками и какие-то разноцветные кукольные фигурки, видимо, для театрального действа, кроме того, на одном из осликов возвышался довольно большой кожаный барабан.
Все трое плохо говорили по-арабски и все время смеялись, притом очень искренне. С большим трудом доктору Франсуа удалось выяснить, что, скорее всего, они с берегов озера Чад. При слове «Чад» все трое так радостно закивали головами, что сомнений быть не могло. Доктор Франсуа старался говорить с ними и так, и эдак – и на всех доступных ему языках, и при помощи жестов. Они объяснялись довольно долго и беспрерывно хохотали и хлопали друг друга по плечу.
– Невероятно, – сказал наконец доктор Франсуа, обращаясь к Николь и Машеньке, – но они бродячие музыканты и идут от озера Чад, а значит, пересекли всю Сахару! Это невероятно! Они хотят спеть для нас. Видно, карманы их так же пусты, как и бурдюки для воды. Пусть поют?
– Еще бы! Конечно! – обрадовались Николь и Машенька.
– Пусть поют! – подала сверху голос Клодин и вдруг громко добавила командным тоном: – Эй, все слушать музыку, все слушать музыку! – Видно, ей крепко надоело торчать на своем верблюде без внимания.
Как-то сам собою образовался круг, в середине которого остались только три музыканта. Гулко ударил в большой барабан один из негров, второй забренчал что-то невнятное на самодельной гитаре, первый еще несколько раз ударил в барабан, и всё как-то беспорядочно, почти противно для слуха; второй так же бестолково бренчал на гитаре, было такое впечатление, что и барабанщик, и гитарист совсем не знают своего дела.
Машенька и Николь переглянулись: «Что за какофония?»
Наконец, третий негр отцепил от висевшего у него на шее ожерелья одну из тростниковых флейт, самую длинную, и как бы нехотя стал ее продувать и пробовать звук. Попробовал раз, другой, третий и, наконец, заиграл тихо-тихо, почти неслышно. Только люди стали вслушиваться, как флейтиста прервали барабанщик и гитарист – одновременно они извлекли из своих инструментов и тамбурина, который одной рукой встряхнул барабанщик, такую гамму неудержимо фыркающих, хлопающих и потрескивающих звуков, как будто бы взлетала голубиная стая. Многие слушатели даже подняли глаза к небу – проследить, куда это полетели птицы. А птиц в чистом небе не было. Ни единой. И тут-то Машенька да и все остальные поняли, что перед ними не простые музыканты, а настоящие виртуозы. И запела свирель в полный голос, и полилась мелодия, такой незнакомой, диковатой и неслыханной красоты и нежности, такой неземной печали, что все, словно в испуге, замерли на своих местах. А игравший на свирели закрыл глаза черными веками с серой окалиной и стал раскачиваться из стороны в сторону, раскачиваться медленно, как во сне, и голос флейты то замирал вместе с сердцами слушателей, то взмывал к самому небу, и никто не смел нарушить тишину в паузах между звуками, которые то угасали, казалось, совсем, то вспыхивали с новой дерзкой силой. Флейтист играл долго, наверное, минут двадцать, но они пролетели как мгновение. Потом вдруг гулко и отрывисто ударил большой барабан и запел сам барабанщик, неожиданно затянул сладчайшим контртенором явно женскую партию, что-то пронзительное и чистое, как сама пустыня, а потом запел тенором второй негр, и было понятно, что это дуэт девушки и юноши о вечном: о любви, о надежде, о вере в свою звезду. Наконец, подключился флейтист. Он начал баритоном и закончил глухим, могучим басом. И во время всего пения они сопровождали его аккомпанементом гитары, флейты, барабана и тамбурина. Это были какие-то странные, отрывистые, явно диссонирующие звуки – это была музыка, которую не знали ни арабы, ни европейцы.
Затем взялся солировать гитарист и стал выделывать на своей черепахе такие штуки, что было боязно за него и непонятно, как это ему удается выправить положение в последнюю долю секунды. Он снял гитару с перевязи и пустился в пляс с ней, подбрасывал ее над головой и ловил у самой земли. Он плясал так страстно, что, казалось, сейчас рухнет наземь или взлетит на небеса. А потом опять остался один флейтист, но уже с другой, более короткой флейтой, из которой лились веселые звуки, и не просто веселые, а какие-то необыкновенно радостные, очищающие душу. Затем они спели хором а капелла что-то нежное-нежное, восхитительное и вдруг закончили той же имитацией неожиданно взмывшей стаи.
– Виват! – закричала Николь.
Все аплодировали, все были не просто довольны, а просветлены душой. Музыканты явно выбились из сил, а слушатели так приободрились от восторга, что готовы были еще стоять под солнцем, не ощущая палящего зноя. Музыкантов щедро одарили деньгами, едой, дали три бурдюка воды, указали дорогу через перевал.
Караван пошел своей дорогой, а осчастливленные многими дарами музыканты своей – к перевалу, к морю.
– Вокруг озера Чад живет большой народ хауса, но они понимают его язык так же плохо, как и арабский. Значит, они из какого-то другого племени. Я слышал, где-то там есть племя клоунов и музыкантов, но не помню, как это племя называется, – пустив своего коня бок о бок с Машенькиным, говорил Франсуа. Но Машенька разговор не поддержала, ей не хотелось ни говорить, ни думать ни о чем конкретном, хотелось пребывать в молчании, которое, может быть, и называется созерцанием собственной души…
– Эй, Мари, очнись! – громко сказала Николь. – Ты где, Мари-и?
И она очнулась и увидела, что она не в пустыне после концерта чернокожих музыкантов, а в губернаторском особняке, в своей комнате, где только что сделала Клодин прическу.
– Ну, так что, мы поедем купаться? – хлопнув рукояткой плетки по сапожку, спросила Николь. – О чем ты задумалась, Мари?
– О разном, – отвечала Машенька. – Вдруг вспомнила, как мы с тобой путешествовали по Сахаре. Помнишь?
– Еще бы! А ты помнишь, как нам повстречались бродячие чернокожие музыканты? Я их никогда не забуду!
– И я, – сказала Машенька, – о них-то я и думала сейчас. Едем купаться! Я пойду переоденусь. А Клодин хороша с новой прической?
– Да, настоящая гранд-дама, особенно если не будет открывать рта! – рассмеялась Николь. – Иди одевайся, я буду ждать за воротами, кони готовы.
Николь вышла из дома в парк, а Машенька направилась в свою гардеробную комнату выбрать наряд для верховой езды. Она шла по белой анфиладе комнат губернаторского дворца и все думала про Сахару, все вспоминала… Много чего нового увидела, услышала и прочувствовала она за семнадцать суток в Стране Жажды, как называл великую пустыню доктор Франсуа. Что-то осело в памяти, что-то утекло, как песок сквозь пальцы, казалось, навсегда, хотя в зрелые годы, а особенно в старости, Мария Александровна не раз ловила себя на том, что вдруг всплывет перед внутренним взором чье-то бородатое, лоснящееся от пота лицо, виденное в том походе, или чахлый кустик тамариска на берегу сухого вади, или серо-палевый кусок отслоившейся горной породы, или черногубая большеглазая мордочка верблюда, высокомерно и безучастно жующего свою жвачку и всем своим видом как бы показывающего окружающим, что вся их суета не стоит даже его плевка, так что он прибережет свои слюни, или высокий слоистый дым костра и запах горящего сухого дерева – у сухого дерева запах в костре особенный, и жар его углей особенный, как бы отчаянно безнадежный. Да, с чередой воспоминаний в ее дальнейшей жизни все было именно так: фрагментарно четко и очень живо. А пока по дороге в свою гардеробную Машенька вспоминала встречу с кочующим племенем, встречу, которую она помнила всегда и к которой в течение всей своей долгой и превратной жизни не раз возвращалась в мыслях, поскольку она была напрямую связана с ее любимым писателем Антоном Павловичем Чеховым. Для Машеньки, а потом для Марии Александровны, всегда было так: сначала Чехов, а потом другие писатели. Чехова она читала всегда и могла читать с любой страницы, и ей никогда не было скучно или малоинтересно наедине с его книгами, а только душа радовалась и очищалась.