стествоиспытателя Пресля. В 1827 году вышел первый номер Журнала Чешского музея, который долгое время был главным чешским научным органом.
Национальная идея, замкнутая сначала в университетских кружках, медленно захватывала один класс общества за другим. В деревнях национальная идея находила опору в консерватизме крестьян, защищавшем последних от иностранного влияния, а также и в духовенстве. В городах мелкая буржуазия освободилась от суеверного почтения к Германии, и, кроме того, движение захватило несколько более богатых фамилий; здесь устраивались балы, кружки для чтения, спектакли. Основание Консерватории (1810) и Органной школы является ваншой датой в истории чешской музыки, и в эту эпоху Сметана, ближайший, быть может, преемник Моцарта, написал свои первые композиции (1848). Замечательный журналист Гавличек (1821–1856) основал Пражскую газету и Чешскую пчелу и указывал своим соотечественникам, как на образец, на Ирландию и О'Коннеля.
Национальное славянское движение разлилось почти по всей империи. Моравия, со своей малочисленной буржуазией и невежественным сельским населением, да к тому же находясь слишком близко к Вене, осталась довольно безучастной, но Загреб (Аграм) в Хорватии сделался центром агитации, распространявшейся с одной стороны на Далмацию, Истрию и Побережье, с другой — на Каринтию и Крайну. Здешние славяне, подобно пражским, были убеждены, что для успешного противодействия внутренним врагам им необходимо поднять знамя панславизма и возвыситься над соперничеством отдельных славянских областей. Глава новой школы, Людовик Гай (1809–1872), избрав сербский язык в качестве литературного, стал подготовлять примирение различных южнославянских ветвей и в то же время связал новое литературное движение с дубровницкой (рагузской) школой, принесшей в конце средних веков столь богатые плоды. Гай обладал живым воображением, и его газета (Хорватская газета,) проводила иногда довольно химерическую политику. Теперь забыто даже название, которое он присвоил своей партии, — «иллиризм»; тем не менее данный им толчок продолжал оказывать свое действие, и с 1840 года иллирийцы, или, как мы теперь говорим, южные славяне, составляли организованную партию, вполне способную сдерживать поползновения мадьяр и своей деятельностью привлекавшую к себе внимание русского правительства[36]. Так мало-помалу подготовлялся разрыв между Австрией и Германией. Между тем как австрийские дипломаты из равнодушия, инертности или страха дали зачахнуть своему влиянию в Германском союзе, подданные империи постепенно ослабляли искусственные узы, так долго связывавшие их с Германией. Будучи вполне преданы короне, они, однако, не желали более жертвовать своими выгодами и своей независимостью неосуществимым династическим замыслам. Стечение обстоятельств или энергия того или другого вождя могли еще замедлить, но уже ничто не могло предотвратить раскола, которого равно желали народы Германии и народы Австрии.
Реакция и политическое возрождение (1816–1825). После 1815 года, среди всеобщего изнеможения, воцарившегося вслед за миром, мадьярское дворянство, так верно служившее Австрии во время войны, сначала легко примирялось с ее фактическим абсолютизмом. Но сознание национальных прав пока только дремало. Это видно было уже в 1820 году по тому, каким языком говорили на тех небольших собраниях, которые происходили в главных городах всех 50 комитатов королевства и которые никакая реакция не решалась упразднить и не могла обуздать. «Строгая цензура, тяготеющая над нашей литературой, — писал Барский комитат, — может быть, и облегчает функционирование власти, но мы спрашиваем себя, может ли возмужалое общество выносить такой гнет?» Еще меньше мирились с этим гнетом материальные интересы. Когда правительство ввиду обесценения своих ассигнаций вздумало взимать налоги серебром, а при уплате бумажными деньгами — в размере в 21 /2 раза большем, чем прежде, 15 комитатских собраний запретили сборщикам делать это. Правительство Меттерниха попыталось пустить в ход силу. Но ни аресты, ни военные постои, ни, с другой стороны, уничтожение податных списков не привели ник чему. Все сановники королевства, от наместника, эрцгерцога Иосифа, являвшегося высшим представителем нации перед короной и короны перед нацией, до канцлера и генерального прокурора, отказались поддерживать эти противозаконные меры. Когда двор пожелал навязать генеральному прокурору одно нелепое дело о государственной измене, прокурор отвечал: «Моя жизнь в ваших руках, но законы моей родины и достоинство моего имени мне дороже жизни». Устав бороться, правительство созвало сейм.
Сеймы 1825 и 1830 годов. Сеченьи и Надь. Эти два сейма носят как бы подготовительный характер. Ими руководили два оратора, в такой же степени проникнутые консервативными идеями, как и патриотизмом: ветеран оппозиции 1807 года Надь и граф Стефан Сеченьи, представлявший собой в пышном костюме магната великолепную романтическую фигуру. Король признал, что были совершены кое-какие беззакония, и обязался впредь не взимать других налогов, кроме вотированных сеймом, и созывать сейм не реже как раз в три года. Сеченьи в восторженной речи прославлял учреждение венгерской академии как великое национально-историческое и литературное событие. Затем он в своих брошюрах, озаглавленных Кредит и Мир, направлял своих соотечественников на путь прогресса, достигаемого при помощи политической экономии и мудрой свободы.
Под влиянием событий, разыгравшихся в Париже в июле 1830 года, снова пришлось созвать сейм. Двор вздумал увеличить состав мадьярских полков и вместе с тем заблаговременно короновать эрцгерцога Фердинанда. Это было исконное средство, которым власть пользовалась для того, чтобы подогреть в народе преданность престолу. Церемония действительно была устроена в таком духе. Надь сам считал демократию главной опасностью, грозящей Венгрии. Но ни он, ни его товарищи-депутаты не желали подчинить либеральную Венгрию неограниченному правительству. Даже среди магнатов верхней палаты, гораздо более проникнутых придворным духом, трансильванский богатырь барон Весселени произнес следующие слова, внушенные духом гуманности и равенства: «Когда речь идет не о хлебном или денежном поборе, ни даже о существовании тех, кто сейчас обсуждает здесь этот вопрос, а о свободе и крови бедного народа, то собрание в праве требовать, чтобы ему была доказана необходимость проектируемого воинского набора». Сейм разрешил набрать дополнительный контингент в 20 000 человек лишь в случае оборонительной войны.
Этим и ограничилась почти вся деятельность второго сейма, так как губернатор отложил реформы «до более спокойного времени». Эта давно знакомая тактика возмутила Надь: «Рассмотрение жалоб, представленных еще предыдущему сейму, теперь откладывается до следующего. Так дело идет испокон века: правительство по одному пункту удовлетворяет нас, по всем остальным требует отсрочки и, добившись того, что ему нужно, распускает сейм».
Промежуток между этим и следующим сеймом заполнен был двумя делами из области внешней политики.
Мадьяры не могли оставаться безучастными при виде невзгод, постигших Польшу. Барский комитат письменно обратился к императорскому двору с увещанием помочь полякам в память услуги, некогда оказанной Собесским[37] венским и венгерским христианам. Дело ограничилось, разумеется, помощью со стороны нескольких добровольцев. Но соседство русской армии занесло в Венгрию холеру. Под влиянием паники и невежества страсти, издавна дремавшие в крестьянской душе, вырвались наружу. Кое-где разнесся слух, что помещики и врачи отравили колодцы, и в некоторых местах вспыхнуло страшное крестьянское восстание, поставившее на очередь вопрос об уничтожении феодального строя. В то же время развивались предприятия, характеризующие мирный прогресс и возникшие по почину Сеченьи: навигация по Дунаю, сельскохозяйственные конкурсы, экономические общества, литературные кружки и клубы.
Новоклассическая литература. Это умственное движение, начавшееся в 1808 году, длилось приблизительно до 1840 года. Карл Кишфалуди, глава кружка Аврора, является истинным основателем венгерской драмы и комедии на туземные сюжеты. Но самая прекрасная мадьярская трагедия — Банк-Бан Ка-тоны (1819). В 1824 году появляется Вёрёшмарти, величайший поэт Венгрии; его Бегство Залана и его Созат (1836) — венгерская Марсельеза— положили основание величавому эпосу и возвышенной лирике. Цуцор, Дебречени и Гарай также воспевали героическое прошлое в Венгрии. Тем же интересом к истории были вызваны работы Стефана Хорвата и написанные по-немецки Обзоры истории Венгрии Энгеля и Фесс-лера. Мы уже видели и еще увидим дальше, какие успехи сделало ораторское искусство.
Сейм 1833–1836 годов; новые ораторы. Новому сейму, созыв которого замедлился из-за холеры, суждено было заложить основы новой, либеральной Венгрии. Республиканец Валог, Бёти, «мадьярский Дантон», молодой филантроп Безереди, освободивший своих крестьян и построивший для них школы, поэт Кёльчей и либеральный консерватор Деак принесли с собою новые идеи. Молодой Кошут, один из тех, кого называли «делегатами отсутствующих», т. е. тех, что присутствовали на заседаниях без права голоса, придумал способ изо дня в день оповещать общество обо всем происходящем на сейме. Он незаметно записывал наскоро наиболее интересные места каждой речи, а вечером на основании этих записей набрасывал живую картину прений, которая затем во множестве копий, печатных и рукописных, распространялась по всей Венгрии. Разумеется, это писалось по-венгерски, как и в палате депутатов теперь все речи произносились по-венгерски. Только некоторые магнаты еще желали употреблять официальную латынь. «Разве мы — римский сенат? — спрашивал Кёльчей. — Нам говорят, что уже восемь веков латинский язык неразрывно связан с нашей историей, — недурной довод! Как независимая нация мы хотим пользоваться нашим родным языком… Вы защищает