Генрих МаннСочинения в 8 томах. Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь
* * *
БОЛЬШОЕ ДЕЛО{1}{2}
I
лестящая карьера рейхсканцлера Карла-Августа Шаттиха делится на три периода. Сначала он занимал скромное положение в промышленности. Потом настал день, когда он выступил на политическом поприще как представитель промышленников. И здесь он так быстро добрался до наивысшего поста, будто республика была создана специально для него, Шаттиха. В промышленные круги он вернулся после того, как его пребывание на посту рейхсканцлера стало невозможным, ибо он слишком щедро одаривал из средств казны вскормившую его индустрию и однажды сразу отвалил ей куш в семьсот миллионов марок.
На этом третьем этапе мы и застаем Карла-Августа Шаттиха. Теперь он, наоборот, играет роль политика в промышленности. Он сделался политическим советником одного крупного концерна и оказался весьма полезен концерну, да и сам в накладе не остался. Шаттих был членом всевозможных наблюдательных советов, и его ежегодный доход не падал ниже четырехсот тысяч марок. Сферой его деятельности были связи — не какие-либо конкретные области знания, не созидание ценностей, одним словом — не то, что называется трудом, а связи в чистом виде. Деятельность его протекала в залах совещаний, за столами конференций, среди расставленных в боевом порядке кресел. Он обрабатывал людей, поскольку они это допускали. Они же допускали это, как им казалось, из хитрости. Ведь у них тоже были свои связи, в том числе и с ним самим. Один всегда являлся связью для другого.
Рейхсканцлер в отставке Шаттих по-прежнему играл руководящую роль, и этого никто не оспаривал. «Союз рационализации Германии», столь своевременно им созданный, объединял всех, кто, отнюдь не одобряя нового государственного порядка, стремился по крайней мере на нем нажиться. Рейхсканцлер в отставке Шаттих, основавший этот важный и влиятельный орган, поддерживал его существование главным образом тем, что оставлял неразрешенными все вопросы. Он постиг, что люди особенно охотно и терпеливо ждут несбыточного, тешат себя пустой надеждой, лишенным смысла словом. Эта присущая всем людям склонность соответствовала его собственной натуре. На все нападки он откровенно отвечал: «Я решил не ставить свое детище под угрозу конкретными высказываниями». Да он бы и не сумел высказаться о чем-либо конкретно.
В минуты душевных сомнений его выручала своеобразная дерзость. Под предлогом какой-то особой надпартийной политики он часто преисполнялся яростной решимости не иметь никакого мнения. Шаттих был совершенно лыс и в одной из своих немногих газетных статей уверял, что полную законченность облику современного человека придает отсутствие волос на голове в сочетании с отсутствием бороды — чертой, уже вошедшей в обиход. Мнение это не встретило отклика. Но он и тут нашел выход: стал придавать своему жесткому и вместе с тем обрюзгшему лицу, — чтобы оно хоть чем-нибудь отличалось от ординарных немецких лиц его времени, — авторитетное выражение, достойное государственного мужа. Старания бывшего канцлера при любых обстоятельствах держаться на высоте привели к тому, что лицо его несколько обточилось, сузилось несоразмерно с фигурой. Но кто бы, кроме его жены, заметил это? Разве лишь знаменитый художник, писавший его портрет еще до того, как пресловутый дар в семьсот миллионов марок прервал карьеру Шаттиха. Изобразив на бедре этого достойного деятеля сжатый кулак, художник подчеркнул рыхлость и бледность рейхсканцлера, его дряблую шею и расплывчатую линию рта.
В первый период его карьеры, когда доктор Карл-Август Шаттих занимал скромные посты в промышленности, у него был только один повод к гордости — его жена. Она происходила из старинного рода богачей и в 1911 году принесла ему в приданое сто тысяч марок. Но больше она уже ничего не могла ему дать; богатство, традиционное в ее роду, не устояло под натиском новой эпохи. Семья потеряла почти все. Нора Шаттих, бывшая на первых порах «дающей», перешла на положение жены, которую содержит муж. Это несравненное превосходство Шаттиха, эта вечная экономическая зависимость терзали ее тем более, что она считала себя во всех отношениях выше. Муж со всей своей политикой был у нее как на ладони, и она прекрасно понимала, что от него останется за вычетом присущей ему изворотливости. Чем больше она его презирала, тем сильнее удивлялась его ни с чем не сообразной удаче, думая, что когда-нибудь этой удаче придет конец, — ведь только в сказке счастье никогда не изменяет. И Нора Шаттих с большим интересом ждала поворота в судьбе мужа.
Он чувствовал превосходство жены и не думал его отрицать. Он знал, что в свое время оказался ее избранником только потому, что Нора любила одного высокопоставленного офицера, и с этим романом надо было как-то покончить. Одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы он постоянно чувствовал себя в подчинении у жены. Этого удачливого человека смущало и эстетическое воспитание Норы, ее умение держаться в обществе, ее женственность, чувство собственного достоинства. Это была светская дама старого общества, не признающая никакой деятельности, даже такой, которая, казалось бы, сама собой напрашивалась в ее положении. Детей у них не было. Но больше всего подавляла Шаттиха монументальность ее фигуры, широкий и грубый костяк, — особенность всех членов ее семьи; белая кожа и упругая плоть, облекавшие остов этой красивой особы, с течением времени перестали соблазнять Шаттиха; он обманывал ее с другими. Однако уважение к ее монументальным размерам засело в крови у этого низенького пузатого толстяка. Как бы высоко он ни взлетал, по отношению к ней он всегда оставался тем же маленьким человечком: физически, по языку и происхождению. В ее присутствии он никогда не забывал, что отец его был всего-навсего унтер-офицером и писцом при магистрате. В обществе ему еще удавалось, правда с переменным успехом, скрывать свое прошлое. Это было особенно трудно, когда Шаттих впадал в хорошее настроение: он становился тогда вульгарным. А повеселиться он любил.
Шаттих считал, что веселиться могут все: и бедный и богатый. В жизни каждый попадает на то место, где он лучше всего себя чувствует, каждый получает то, что ему причитается. И если сам он, Шаттих, не довольствуется годовым доходом меньше чем в полмиллиона, то его старый друг Бирк мирится с ничтожнейшей частью этой суммы и даже рад ей. Ибо главный инженер Бирк в конечном счете сам определил свою судьбу, произведя на свет многочисленное потомство. И раз он вкупе со своей дражайшей супругой наплодил семь человек детей, из которых шестеро остались в живых, значит такая судьба ему под стать. Время от времени Шаттих пересчитывал их и убеждался, что все налицо.
За главным инженером Бирком в обыденной жизни водилось много странностей. Он почти всегда работал, как большинство людей в наше время, у него были дети, как у нас с вами, он, как всё в природе, боялся смерти. В семь утра он отправлялся на службу, ничем не отличаясь в этом отношении от своих рабочих, и лицо его неизменно выражало прямоту и мужество. Вот, например, сейчас, когда мы встретились с ним впервые, он поднялся на железнодорожный мост высотой в сорок два метра — свое еще не завершенное творение. А ведь Бирку шел шестой десяток, и он занимал видное место в том самом концерне, одним из заправил которого являлся Шаттих. Если смотреть в корень, в его служебном положении было много общего с семейным. Разве ни с того ни с сего произведешь на свет семерых детей? Нет. Но Бирк действовал сообразно своей особой мудрости. Наш долг — трудиться, рожать детей и умирать. Одно нисколько не печальнее, чем другое; немного самоотверженности, немного иронии — и все это становится вполне терпимым. Самоотверженность и ирония привели к тому, что он все преувеличивал: слишком много работал и наплодил слишком много детей. Что же касается смерти…
Он уже не увертывался от нее с прежней решимостью, его жена вечно на это жаловалась. Он был неосторожен, того и гляди станет жертвой несчастного случая, а ведь он бы ничего после себя не оставил — кроме скромной страховой премии. Бирк был склонен иронически переносить неудачи; и как раз поэтому шел под уклон в такую пору, когда налицо были блестящие возможности подъема, использованные тем же Шаттихом. А в 1928 году он еще потерял жену. Перед смертью она как будто хотела выразить ему благодарность. Так по крайней мере он ее понял. Ему, мол, не в чем себя упрекнуть. Он сказал во мрак уже окутывавшей ее ночи: «Легко могло случиться, что я пустил бы на ветер наше состояние. Чувствую, что по своей натуре мог бы еще многое натворить».
Бирк с молодых лет был известным инженером. Он строил мосты и дороги в Малой Азии и в России, сначала под руководством других, а затем и самостоятельно. Его имя облетело весь мир, — а ведь таких имен, считая все области человеческой деятельности, было всего лишь несколько сот. Уже в 1900 году, в год Парижской международной выставки, Бирк пользовался такой известностью, что его избрали членом Высшего международного комитета.
Однако, несмотря на его многочисленные самостоятельные работы, нажитые им средства не превосходили капитала среднего буржуа. И все же они помогли бы детям встать на ноги. Но инфляция 1920–1923 годов целиком поглотила и это состояние. В то время Шаттих не переставал удивляться своему другу молодости. Тогда они еще не жили, как впоследствии, в одном и том же районе и даже в одном доме, но встречались в Берлине или в других местах, и при каждой встрече Шаттих допытывался, сколько же денег Бирк снова успел потерять. Сам Шаттих в то время стал много зарабатывать, и разорение друга — судьба, противоположная его собственной, — вызывало у него сочувствие. Он похлопывал Бирка по плечу, смеялся и, как обычно принято в таких случаях, соболезновал. Однако тайное чувство удовлетворения говорило ему, что все в порядке и что в мире существует внутренняя справедливость. Именно поэтому он избегал что-либо советовать Бирку в его финансовых делах или в лучшем случае давал ему неверные советы; это было своего рода испытанием. Будь у Бирка хоть какое-нибудь право оставаться в рядах имущих, он пренебрег бы советами Шаттиха.