Выйдя из лифта, они увидели на площадке горничную Мариетту. Та приветствовала Эмануэля быстрым взглядом черных глаз, — взглядом, выражавшим не столько удивление, сколько одобрение…
— Чай подан, сударыня, — доложила она, открывая дверь в просторную светлую комнату. И когда Нора уже вошла, Мариетта шепнула юноше: — Спальня — налево. — И высунула кончик языка.
Потом она стала разливать и подавать господам чай. Нора продолжала:
— А знаете, ваша деловая встреча с господином Шаттихом знаменательна. Вам это не кажется, господин Рапп? Сшиблись два поколения… два разных общественных слоя… разные социальные эпохи.
Она подала ему яичницу с ветчиной. В ее движениях была та же заученная грация, что и в речах. Ему оставалось лишь безмолвно изумляться.
— Вы еще не завтракали или позавтракаете еще раз в моем обществе. Вы сидите на месте моего мужа. А он сейчас, вероятно, приказывает лакею подать наверх завтрак на двоих.
Она вскинула на Эмануэля свои смелые голубые глаза. Но стоит ли искать смысл в ее словах? Ведь все это одна болтовня.
— Я рада случаю поболтать с вами, — решительно заявила она. — Вы даже не представляете, до чего мне интересно следить за распрей двух мужчин. Я ведь все чувствую так, как во все времена чувствовали истинные женщины — до тех пор, пока не были изобретены товарищеские отношения. Когда вы деретесь, нам всегда кажется, что это из-за нас.
Лицо ее приняло выражение, обычное для важной светской дамы, так что последнюю фразу невозможно было отнести на свой счет. Тем не менее Эмануэль расчувствовался. И прежде чем он успел подумать над своими словами, у него вырвалось:
— Я уже давно ваш поклонник, сударыня.
Едва он выговорил эти слова, как заметил, что горничная за спиной хозяйки всячески силится совладать с приступом смеха: корчится, зажимает рот кулаком и, давясь, бросается к дверям.
Эмануэлю стало не по себе: и оттого, что над ним смеялись и вообще от ненормальности всей обстановки. Но он заставил себя рассуждать спокойно. Эта болтливая дама отличалась фарфоровыми красками, — только благодаря им она и была так бесспорно хороша. Лицо, шея, руки блистали всеми оттенками белого, розового, голубого; так бывают раскрашены самые дорогие, хрупкие вазы. Но скулы этой громоздкой женщины слишком выпячивались; фигура была сколочена грубо, а нос по форме напоминал нос скелета. Это впечатление Нора Шаттих старалась побороть блеском своей кожи, золотистых волос и чудесными переливами своего сверкающего платья.
— Очень рада слышать, молодой человек, — сказала она спокойно и чопорно, как если бы произнесла «господин директор». — Я и сама знаю, что на диво хороша. Достаточно ли светла эта комната?
И он понял, что она нарочно показывает себя в этой особенно светлой столовой, на что вообще решаются только молоденькие женщины.
— А мне уже тридцать пять, — сказала она в ответ на его взгляд.
Он мысленно поправил: сорок. Вокруг искусно подведенных глаз и на шее появились уже приметы зрелого возраста.
— Кто меня понимает, — сказала она, — может рассчитывать на мое расположение, а если понадобится — и на помощь.
— Ну, господина Шаттиха я одолею.
— Глядя на вас — верю. — Она остановила долгий взгляд сначала на его плечах, затем на дышавшем энергией лице.
Он позволил ей любоваться собой. Но постепенно им овладела тревога. Заметив, как трудно ему найти подходящие слова, она совершенно спокойно сказала:
— В борьбе за свое изобретение вам надо опираться на права работников умственного труда. Здесь творение вашего ума, там — лишь грубая сила власти, стремящаяся им завладеть! Я выражаюсь совсем как в романах, не правда ли? — спросила она с очаровательной улыбкой.
Эмануэль слушал не без смущения: «творение вашего ума». Опровергать, однако, не стал. И даже спросил:
— Вы, значит, думаете, — мне следует обратиться к печати?
— Да; и я позабочусь о том, чтобы ваше сообщение попало в крупную берлинскую газету, — подхватила Нора.
При этих словах кровь ударила ему в голову.
— Разве я вам нравлюсь? — брякнул он, не подумав.
Она пропустила эти слова мимо ушей, как ни в чем не бывало продолжая чистить фрукты. Но тон ее стал предостерегающим.
— С фирмой «И. Г. Хемикалиен» будьте осторожны, она нисколько не лучше, — я хочу сказать, что она тоже настроена далеко не прогрессивно, и с новичком могут приключиться странные неожиданности.
Но тут она прикусила слегка напомаженную губу. Эмануэль так и не узнал, какие неожиданности могут приключиться с новичком, а его разбирало любопытство. На лице его даже появилась складка, придававшая юноше Деловой вид.
— Давайте лучше мы с вами учредим собственную компанию или акционерное общество, — сказала она вдруг звонким голосом. — Только вы не должны тогда работать ни для кого другого.
Нельзя было не понять позы и взгляда этой женщины — как ни двусмысленны они были; он вскочил, физически задетый ее словами, и устремился к ней, но вдруг, круто повернувшись, отошел к окну. Когда он снова обернулся, она сидела в той же позе, изящно опершись щекой на руку; пальцы в сверкающих перстнях свешивались вниз, взгляд, хотя и удивленный, был совершенно спокоен.
Эмануэль пришел в ярость от своей оплошности. Эта женщина молола всякий вздор — она это называла поболтать, — а сама оставалась ко всему безучастной. Она бросала ему вызов — и в ту же минуту играла в святую невинность. Она показалась ему отвратительно лицемерной и как женщина и во всем остальном. И Эмануэль счел за благо держаться «остального»; как ни был он взбешен, он искал наименее опасного пути.
— Вы говорите — бороться! Нет, борьба — это нечто иное. Если один обладает всем, а у другого — ничего нет, какая же тут борьба? Стоило нам растеряться оттого, что страна лишилась твердой валюты, — и уже банки и промышленность прибрали к рукам все, что имело денежную ценность. Точно взломщик, похитивший ваши жемчуга темной ночью, когда вы заснули.
Нора Шаттих играла длинной нитью жемчуга, и это навело его на сравнение.
— Теперь им не хватает одного: участия в политической власти, которая пока еще за нами. По ней-то они и тоскуют. Вот почему они нанимают вооруженные разбойничьи шайки и умышленно истощают государственные финансы: потом они выступят в роли спасителей. И это им удастся. Горстка богачей еще раз захватит всю власть, как прежде — горстка князей. Но это ненадолго. Могу дать письменное ручательство, — ненадолго! Так или иначе, а кое-чему мы все-таки научились!
— Ну, вот, все ясно, — сказала Нора Шаттих. — Вы большевик. Да кроме того, еще глупый мальчишка, потому что богачи — те, кого вы считаете богачами, — давно уже вывелись. Мы все работаем.
— Вы работаете? — спросил он, окидывая ее быстрым взглядом.
Взвинченный собственными громкими словами, он с откровенным вожделением рассматривал то, что она могла предложить — фарфоровые краски, крупное тело, блеск волос и платья, даже нос, напоминавший нос скелета. А ей показалось, что его пылающий взгляд устремлен только на ее жемчуга. Она сунула длинную нить в вырез платья. Он машинально наклонился, чтобы рассмотреть драгоценность. Там, внутри, был молочно-белый пейзаж и нежные возвышенности груди колыхались от учащенного дыхания.
Чтобы прийти в себя, злополучный Эмануэль стал позади Норы и попал из огня да в полымя. Ее обнаженная до низу спина была необыкновенно красива.
— Мой муж — это легко доказать — работает один за тридцать служащих вместе взятых. А жалованья получает только в двадцать раз больше.
Она говорила назидательным тоном, а Эмануэля за ее спиной бросало в жар и в холод. Он сбивчиво, скороговоркой бормотал что-то об участии в прибылях, об акциях, окладах, выдаваемых членам наблюдательных советов, — обо всем, что получал Шаттих сверх жалованья. Она авторитетно заявила, что все это сущие пустяки, и он оставил свои тщетные попытки.
— Чем, собственно, вы там занимаетесь? — спросила она недовольным тоном, но позы не переменила.
А Эмануэль в это время лихорадочно соображал, что произойдет, если он возьмет да и поцелует эту большую голую спину. Ведь ясно: для того ее и подставили.
«Я молод», — думал юноша, чтобы распалить себя, но толку от этого было мало: он трусил.
— И это все, что вы можете мне сказать? — прозвучал спереди голос дамы.
И он снова завел свою песню о самовластье концерна, о том, что у него нет ни малейшей надежды на самостоятельную жизнь, о духовной кабале.
— Рано или поздно она не минет никого, мы скованы по рукам и ногам, и это порождает чувство неполноценности. Даже уехать из этого города, появись у меня такое желание, я и то не мог бы!
— А вам хотелось бы? — спросила Нора Шаттих и первый раз обернулась к нему. — Вы эгоист, как все мужчины, любого поколения. Вы все время развлекаете меня перечислением собственных забот и даже хотите уехать. А я разве могу уехать? Я здесь пленница. — И устало добавила: — Золотая клетка все та же клетка. Вы хорошо разглядели меня?
— Я чересчур много на вас гляжу, — ответил он.
Лицо ее все еще выражало усталость, жажду чуткого, бережного обращения.
— Я страдаю от успехов этой посредственности, моего мужа, к которому я так же прикована, как вы к своему концерну. Как человеческая личность, я стою больше, чем он, и эта «прибавочная стоимость» никогда не будет реализована. Вы понимаете? Я — словно мертвый капитал, а время уходит. Я могла бы еще пожить в Берлине, а потом уж засесть здесь на привязи… Вы понимаете меня?
— Понимаю, — с готовностью откликнулся он.
— Волноваться по утрам — для меня яд. — И рука ее скользнула в потайное местечко, к сердцу. — Позвоните горничной!
Зачем она это сказала? Звонок был под стеклянной крышкой стола.
— Или сами помогите мне прилечь!
Эмануэль молча избрал последнее. Молодой человек повел сорокалетнюю красавицу налево, и когда он распахнул дверь, за ней и вправду оказалась спальня; впереди находилось еще небольшое помещение, где стоял диван. Но кто это поджидает их у зеленого шелкового занавеса, задернутого лишь наполовину? Горничная Мариетта.