— Почему бы и нет, господин Шаттих? Живи и жить давай другим. Где это написано, что мы обязаны попросту дарить наше изобретение?
— Могу точно указать, сударыня. В законе о разглашении производственной тайны. — Он сказал «сударыня», здесь уже не было иронии, исчезло вожделение, он лишь решительно защищал занятую позицию.
— Разглашение производственной тайны — это государственная измена, — сурово заключил он. — Ваш случай можно подвести под параграф о разглашении военной государственной тайны. Это преступление рассматривается в своде законов наряду с убийством. Можете представить, какая вам угрожает кара.
— А разве это непременно откроется? Если вы будете участвовать в нашем деле?
Он оторопело взглянул на нее. Чисто по-женски — ни малейшего стыда в вопросах правосудия! Ни один из его друзей-дельцов не рискнул бы брякнуть такое без всяких околичностей. Он забыл свою строгость и, оглянувшись по сторонам, сказал с таинственным видом:
— Для меня такие вещи чересчур рискованны! Скажите своему супругу, чтобы он и не думал об этом деле. У нас есть отдел контроля. Я вам говорю об этом только потому, что, может быть, использую вас для работы в нем. Вы, кажется, подходите к этой роли.
— Вот и устройте меня поскорее в этот отдел; я возьму дело в свои руки, а концерн и знать ничего не будет.
— Ничего вы там не возьмете в свои руки. За вами будут наблюдать. Впрочем, вы уже и сейчас под наблюдением, как и все другие — даже я… Однако… Я слишком много сказал вам, — спохватился он. — И чего ради?
— Да, чего ради? А ради того, что вам хочется сделать со мной это дело, — сказала невинная искусительница.
Он засопел.
— Я другое дело сделаю с тобой. Уж будь уверена. Теперь ты посвящена и должна остаться у меня. А мужа — брось.
— Сначала надо еще выманить у него изобретение, — возразила Марго, стараясь ответить на его взгляд, как сила отвечает силе, и подтвердить нотку воровского сговора, прозвучавшую в тоне его слов.
— А! Ну, это само собой, об этом ты позаботишься, пока я буду в отлучке. Завтра вечером я уезжаю в Берлин… И как только вернусь, немедленно вступаю во владение: а) изобретением, б) невестой.
Он снова попытался неожиданно обнять ее своей короткой ручкой. Но его секретарша уже сидела за машинкой.
— Продиктуйте-ка мне письмо председателю «И. Г. Хемикалиен».
— Об этом у нас и речи не было.
— Но вы все время об этом думали.
— То есть не я, а вы об этом думали.
Он опять сказал «вы». Такая сила чувствовалась в этой женщине.
— Вы собирались довести до сведения господина председателя, что по старой дружбе хотите сообщить ему об изобретении некоего, лично вам неизвестного господина X. Пока вам не удалось установить, кто скрывается за посредником. А изобретение вы находите эпохальным…
— Где вы откопали такое словцо? — удивился Шаттих. Ему надо было как-то выиграть время.
— А не составить ли мне самой это письмо?
— Об этом не может быть и речи, — ответил Шаттих и, садясь, придал своему лицу официальное выражение. Он продиктовал маленькой деловой женщине приблизительно то же самое, что она придумала. Поднимая на него глаза, она каждый раз видела на его лице все ту же маску официальности. Но куда она не могла проникнуть взором, — так это в мысли, которыми исподтишка потешался этот мастер обрабатывать людей.
«Маленькая деловая женщина страшно удивится действию своего замечательного письма, даже если я отправлю его. А физиономия, которую состроит ее любезный муженек, радует меня заранее».
Когда письмо было готово, Шаттих вышел из комнаты. Он был уверен, что его секретарша тотчас же бросится к телефону. Так оно и случилось. Сначала она допросила горничную Мариетту и заставила ее поклясться, что Эмануэль уже ушел от Норы Шаттих. Затем позвонила домой, в больницу, в кафе «Централь» и к друзьям мужа — Эману и Мулле, — и все напрасно. Она вспомнила, что боксер Брюстунг поехал кататься с ее сестрой и братом. Вряд ли Эмануэль проводил воскресенье у старшей сестры Эллы. Так где же он? Значит, с Ингой? Конечно, с ней.
Как только Марго пришла к этому выводу, она тут же собралась уходить, хотя и не знала куда. Поэтому она еще расспросила внизу, у выхода, жену портного Ландзегена: и муж и жена оба работали при доме швейцарами. Рядом с выходной дверью была деревянная лесенка, ведшая вниз, в швейцарскую. Тучные супруги выплыли друг за другом из своего закутка. Седобородый Ландзеген был в шерстяной фуфайке, жена — в слишком узком для ее телес платье; на лице этой женщины ясно запечатлелось ее бурное прошлое.
— Господин Рапп пошел направо, я видела, — доложила фрау Ландзеген.
— И фрейлейн Инга тоже направо, — добавил портной.
— Осел!
— Не знаю, с чего это Мелани вечно огрызается. Свои супружеские обязанности я выполняю на совесть.
Этого пошляка забавляло, что у него под шерстяной фуфайкой колышется от смеха живот. Неплохое воскресное развлечение — занимать слишком чопорную дочь инженера двусмысленными рассказами из своей жизни.
— Она, знаете ли, в прошлом видала виды. Разве не так, Мелани? Вот мужу и приходится быть начеку. Того и гляди заведет себе милого, да еще какого! Желторотые пареньки — вот ее новая забава!
— У него мозги набекрень, — беззлобно, скорей даже весело сказала женщина.
— Так оба ушли направо? — переспросила овладевшая собой Марго.
— А что ж тут такого, дитятко, — фамильярно заметила швейцарша.
Ландзеген, напротив, угрожающе сказал:
— Дела! Дела!
— Ну чего дурака валяешь, — уже на улице донеслась до Марго ругань так называемой Мелани.
Очевидно, у этой пары пошляков успело сложиться свое твердое мнение об Эмануэле и Инге. Вот до чего дошло, пока Марго попусту тратила время, терзаясь сомнениями. Может быть, для иного вывода надо быть либо очень доброжелательным, либо глубоко равнодушным, думалось молодой женщине. Второе встречается чаще. И, разумеется, следует ожидать, что любой наблюдатель со стороны будет считать ее мужа любовником ее сестры.
И вдруг Марго показалось, что она бредет по чужому городу. Она не узнавала ни людей, ни улиц. Улицы стали шире и пустынней, а в людях она замечала черты полнейшей бесцельности. И в людях и в улицах. Да и сама Марго не знала уже куда и зачем ей идти, двигаться не имело смысла. Тогда она посмотрела на небо и сразу все поняла. Воскресенье, весна, не привыкший к безделью и потому неприветливый народ. Даже у четы Ландзеген прибавилось злости в этот весенний воскресный день! Они злобствовали от безделья. Все это случайности. Да и сама Марго, позвони она Эмануэлю раньше, разве терзалась бы теперь страхами?
Она ведь решила работать на Эмануэля при любых обстоятельствах. С глазу на глаз со столь опасным Шаттихом она чувствовала себя спокойной, смелой. А здесь, среди безобидных, принаряженных ради праздника людей, она потеряла голову из-за каких-то случайностей. Если так и дальше пойдет, то дело будет потеряно и для нее и для Эмануэля; и прежде всего они потеряют друг друга. Марго дала себе слово не удивляться никаким сюрпризам, а твердо идти своей дорогой.
Она спохватилась, что пошла не в том направлении — налево; наверное, для того, чтобы удрать от той пары. На Паркштрассе она повернула обратно, иначе забрела бы в самый красивый район города — эта дорога мало гармонировала с томившим ее волнением. Вот кино «Марморхауз», еще вчера вечером они сидели здесь вместе в самом обычном настроении, хотя уже началась эта небывалая с сотворения мира неделя, — если к ней вообще применимы человеческие мерки. Полицейский, направлявший с высоты своего цоколя уличное движение и по нескольку минут дожидавшийся какой-нибудь несчастной машины, показался ей еще более нелепым, чем всегда.
Вот Сенной рынок, фонтан и в сторонке общественная уборная. Марго собиралась, минуя свой дом и чету Ландзеген, пройти вправо, в парк Монбижу. Но заметила сквозь решетку, что в парке много народу. Вряд ли Инга и Эмануэль будут прогуливаться среди «законных» парочек. И Марго решила снова пройти мимо своего дома.
Она чуть было не свернула в ближайшую улицу, ведшую к мосту, — этой дорогой она в старые добрые времена ходила к отцу. Как часто он стоял здесь под навесом и командовал своим штабом! Дочь начальника всюду пропускали беспрепятственно, а он тотчас же прерывал работу и выслушивал ее. Ах! как все переменилось! Отец в больнице. Но ведь он еще жив, он может выслушать ее, когда она придет. Марго заспешила. Тротуар был узкий, кто-то шагал ей навстречу; она посторонилась и задела плечом стену церкви св. Стефана.
Марго мысленно устремилась к отцу, умоляла его помочь ей. Как бы устроить, чтобы он позвал Ингу к себе и удержал ее от рокового шага?.. Но как найти ее, если она бродит с Эмануэлем неведомо где. Да и в городе ли они еще? Может быть, сбежали уже? Эмануэль из породы людей, которым ничего не стоит сбежать, а Инга из тех, кто не умеет сопротивляться… Марго была в таком смятении, что не заметила, какого здания коснулось ее плечо, и остановилась перед неожиданно надвинувшимся на нее порталом, по ступеням которого поднимались люди.
Она подняла глаза. Какой будничный вид! Точно с таким же выражением лица эти люди выходили бы из здания полиции, расположенного против церкви, и уж конечно с большим оживлением переступали бы порог ресторана «Немецкий очаг», находящегося на углу. Эта мысль скользнула в ее сознании лишь мимоходом. Марго окинула взглядом церковь, но от церкви на нее пахнуло той же обыденщиной, что и от всех прочих явлений и каждодневных компромиссов жизни. Молодая женщина с белой кожей, черными, но, увы, порой молящими глазами и вздернутым носиком торопливо прошла мимо. Чувством, нараставшим в ней сейчас, была ненависть.
Она ненавидела сестру: никогда еще до сих пор не находила она в себе силы для такой ненависти. Ведь по всему своему духовному складу Марго не допускала, что сестра может быть врагом. Что бы ни случилось, как бы неправа ни была сестра, как бы ни оттесняла она Марго, ни покушалась на ее долю счастья — Инга всегда была к этому склонна, — она все же оставалась сестрой и не могла быть врагом. Поэтому чувство, зародившееся в душе Марго, было гораздо большим, чем ненависть, — это было новое мироощущение. В жизни не существует настоящей близости, не существует ничего прочного; Мы судим вкривь и вкось о сестре, потому что мы слабы и нам стыдно разобраться даже в себе самих… Иначе мы открыли бы, что бродим в страшном одиночестве по бесконечной голой улице с запертыми домами, — такой узкой, что солнце лишь чуть-чуть касается самых высоких окон на одной ее стороне.