Эмануэль поспешил дальше; он прошел мимо палаты, где сидела Инга. Но он ее не видел, а она заметила его через полуоткрытую дверь. Она давно уже дожидалась сестры милосердия, которая должна была проводить ее к отцу. Инга пришла в больницу еще в час дня, когда отец обедал или по крайней мере получал обед. Затем ему полагалось спать, хотя он, может быть, просто лежал. В его самочувствии произошел какой-то сдвиг, появились симптомы, о которых медицинская сестра не хотела говорить дочери.
— Увидите сами!
В ожидании Инга сидела в пустой палате, а мимо то и дело сновали мужчины, чтобы взглянуть на нее.
Это были больные, тоскливо и жадно смотревшие на цветущую девушку. Они просовывали в полуоткрытую дверь бледные лица, потом бесшумно исчезали, скользя в войлочных туфлях. Инга не догадалась закрыть дверь; в голове ее беспорядочно мелькали мысли: «Если бы я вышла чемпионом на теннисном турнире, со мной не случилось бы ничего подобного. Я не умею добиваться своего и быстро сдаюсь. Но теперь… Эмануэль… это уже настоящая беда… Он еще не понимает. О чем он думает? Что будет с Марго и со всеми нами?»
Один из больных, выздоравливающий, расхрабрился и вошел в палату, прикидываясь, будто что-то ищет.
Но ему не попадалось ни одного предмета, который он мог бы взять в руки хотя бы для вида; поэтому он тихонько примостился за столиком и с вожделением, как потерянный смотрел на очаровательную девушку, которая его и не замечала. А она в страхе думала: «Как это Марго обозвала меня у моста?.. Да я и на самом деле такая… И ничего тут не поделаешь. Кто в состоянии мне помочь? Пойду к папе, он всегда со мной ласков, но что от этого изменится? Может быть, папа умрет, и тогда концерн всех нас уволит, он не потерпит скандала».
Вожделение еще не окрепшего пациента было далеко не так сильно, как страх перед жизнью, душивший Ингу. Больной почувствовал, что она совершенно недоступна, и тихонько удалился. Почти в то же время мимо двери быстро прошел Эмануэль. Инга как раз в это время думала: «Всех нас уволят», она нисколько не удивилась, увидев перед собой физическое воплощение своей судьбы. Где бы она ни находилась, эта судьба всегда была с ней.
Бежавшего по коридору Эмануэля остановила медицинская сестра, спросившая, не его ли ждут у главного инженера Бирка. Там уже сидит посетитель, довольно давно; услышав это, Эмануэль порывисто открыл дверь; господин, сидевший у кровати, обернулся и расправил плечи, как бы готовясь к обороне. Это был Шаттих.
Не кто иной, как Шаттих. Юноша не испугался и даже не удивился — на этот раз нет. И в первое мгновенье не подумал, что Шаттих всерьез ждет его. Присутствие Шаттиха — шутка или простая случайность… Но против этого говорила саркастическая усмешка главного директора; оправившись от первого испуга, он даже принял вызывающий вид. На его лице было написано: «Меня ты уж никак не ждал!»
Эмануэль с молниеносной быстротой нашел верный тон, который, с одной стороны, показал, что он не собирается это опровергать, а с другой — позволил ему остаться господином положения. Он ударил себя по ляжкам и воскликнул:
— Черт возьми!
Не сразу подладившись под этот тон, Шаттих вскочил на свои короткие ножки, очевидно собираясь разгневаться. Но, взглянув на Бирка, передумал и предпочел использовать свое несомненное превосходство.
— Если у вас, юноша, снова будет дело к господину председателю «И. Г. Хемикалиен», обращайтесь сразу ко мне. Мне гораздо легче найти с ним общий язык, чем вам.
Это подчеркнутое «гораздо», это грубое преувеличение своего могущества, своей неуязвимости поставили молодого человека в такое положение, что ему оставалось либо сразу капитулировать, либо наброситься на Шаттиха с кулаками. Тесть энергичными жестами старался отговорить его от последнего.
Он так надсаживался за спиной Шаттиха, будто никогда не получал опасных ушибов и уж во всяком случае — не вчера. Бирк безмолвно, но достаточно живо и выразительно дал понять Эмануэлю, что он осел и может убраться восвояси, а с Шаттихом он, Бирк, и сам управится.
Эмануэль не ждал, чтобы ему это повторили. Он распахнул дверь, которую только что затворил за собою, и очутился в коридоре, все так же ничему не удивляясь. Не вышло сегодня — значит надо подождать до следующего раза! Появление Шаттиха вместо ожидаемого неизвестного партнера было для него не загадкой, над которой надо ломать голову, а фактом, требующим новых решений. Каких именно — этого Эмануэль пока не знал. Он взглянул на часы: двадцать две минуты четвертого… Вдруг кто-то прошептал его имя.
Инга! Она чуть-чуть шире приоткрыла дверь, за которой стояла; Эмануэль скользнул в щель, дверь захлопнулась. Они впились глазами друг в друга, их лица вдруг стали необычайно прекрасны, они дышали величественной силой, словно в бою с налетевшим ураганом. Они оглядели, узнали, схватили друг друга в объятия. Взяли один другого без нежности: творили неотвратимое. Они не искали его. В комнате стояла кровать — кровать для безвестных больных, сменявших друг друга нескончаемой вереницей, кровать безликая и неприглядная, — они бросили на нее друг друга, они сорвали друг с друга платье, они вырвали бы один у другого все внутренности — только бы удержать неудержимое, только бы поверить в обладание.
В своем блаженстве они страдали. Им хотелось, чтобы наслаждение было еще глубже, а там — пусть все пропадет, все сгинет. Сплетаясь теснее, теснее, они вбирали в себя друг друга, и все же их руки осязали только поверхность, кожу. Их пальцы искали еще чего-то, не зная чего. Они стонали, прильнув друг к другу открытыми ртами, кричали при каждом прикосновении и закрывали рукой глаза. Это была больница, кругом стонали от боли оперированные, и в этих стонах терялись крики страсти, никого не удивляя.
Их жажда была так сильна и неутолима, что у них не оставалось времени любоваться друг другом. Инга смутно видела грудь, ей не принадлежавшую, но по каким-то непостижимым причинам созданную для нее; для нее! Он осязал прижатые к нему, ни с чем на свете не сравнимые груди, и ему смутно чудилось, что тела их ширятся. Белая кожа под мышками у возлюбленной, изгиб плеча, чуть заметные выпуклости между грудью и плечом — все это росло вместе с наслаждением, расплывалось, окрашивалось в радужные тона звездного света и было уже не плотью, а сиянием, солнцем.
Тем временем Шаттих, сидевший возле Бирка, говорил:
— Как вдумаюсь в наше экономическое положение, голова кругом идет.
Шаттих, так легко вытеснивший с поля битвы Эмануэля, сам, однако, впал в какую-то тревогу. Вид старого друга расстроил его. Убеждаться на каждом шагу, что жизнь не щадит друга, стало для него приятной привычкой. Но умереть Бирк не смел. Когда его сверстник терял мужество, рейхсканцлеру и самому становилось не по себе, его начинали одолевать мысли о возможности собственного крушения.
После бегства Эмануэля Бирк лежал молча.
— Таким, дружище, я никогда еще тебя не видел, — сказал Шаттих. — Ты меня пугаешь. Этот несчастный случай доконал тебя. Плохо, если, кроме каждодневной битвы за жизнь, нас еще постигает неожиданный удар… Вот то, чего я всегда опасался.
Он ждал, не ответит ли Бирк, но, так и не дождавшись ответа, продолжал:
— Тебе еще хорошо. Ты избавлен от забот, которые постоянно гложут меня. При нашей разрухе я могу не сегодня-завтра очутиться за бортом. Ведь я всего-навсего организатор! А если нечего будет организовывать? Ты, дружище, на худой конец будешь присматривать за рабочими, скажем — за прокладкой труб. В этом еще некоторое время будет надобность.
Он почти забыл в ту минуту, что у него были вклады в разных заграничных банках. С неподдельной тревогой следил он за взглядом Бирка. На стене, против постели, висело распятие, и больной не отрывал от него взгляда. Шаттих вздохнул.
— Это еще не все. Не надо было мне пререкаться со священником церкви святого Стефана из-за колокольного звона… За него заступился бургомистр, ведь предстоят выборы. Поп как ни в чем не бывало продолжает звонить, а я, беззащитный, вынужден слушать этот трезвон, лежа в постели. Но это еще сущая безделица. На меня науськивают городские власти, они теперь против нас, мне ставят это на вид в концерне. Я под угрозой, старый друг. Да, под угрозой! — удрученно, даже трагически говорил великий человек.
Этот монолог становился невыносимым для него самого. А ведь он любил себя слушать!
— Как ты думаешь, старина? — умоляюще спросил он.
Бирк перевел, наконец, взгляд на рейхсканцлера. На лице инженера можно было прочесть и любопытство и стыд. Это было лицо мальчика, затевавшего какую-то шалость; и в то же время как оно постарело со вчерашнего дня!
— Не надо бы этого делать, — произнес он.
— Чего не надо делать?
— Я тоже вспомнил о церкви святого Стефана. По Другому поводу и во всяком случае против моей совести. Но я думаю об этом.
Шаттих не понял этих слов и, не придавая им значения, пропустил мимо ушей.
— Теперь слушай внимательно, старый друг! — потребовал он. — Так продолжаться не может. Ты не знаешь, что тебе делать с твоим изобретением, а мне оно нужно. Ты понимаешь? Я говорю прямо, без околичностей. Оно надолго меня обеспечит — может быть, до конца дней моих. А что делает твой зять с ценностями, которые у него в руках? Это же игра в бирюльки! Предоставь твое изобретение мне целиком! Я-то уж получу за него настоящую цену. Для себя я добуду пожизненную ренту, а тебе, моему старейшему, лучшему другу, обещаю приличную компенсацию.
— Ты ничего не получишь, — совершенно спокойно произнес Бирк.
У Шаттиха затрепетали веки, и это придало ему такой вид, будто он вот-вот лишится чувств.
— Не понимаю тебя, — вырвалось у него. — Допустим, что ты меня ненавидишь. Но здесь тебе хоть что-нибудь перепадет, а в другом месте ты и гроша ломаного не увидишь.
— Дело не в этом.
— Как? Дело не в заработке? В чем тогда, хотел бы я знать!
— В том, — сказал Бирк, — как поведет себя молодежь и пойдет ли ей впрок пережитое.