— И это все?
— Не менее поучительно, Шаттих, проследить, что станется с тобой. Не думаю, чтобы ты сдался так легко.
— Будь покоен. Я достаточно силен, чтобы заполучить твое изобретение в свои руки. Я уполномоченный концерна, меня не минуешь. Стоит тебе заартачиться, и я впервые волей-неволей позабуду о нашей старой дружбе. Ты почувствуешь на себе мой железный кулак, — угрожал этот человечек, пытаясь изобразить на своем лице железную твердость.
— Система, которой ты служишь, растопчет и тебя и меня.
Старый друг посмотрел на него не враждебно, а грустно. И тут Шаттих рухнул на стул, как бескостная туша. Его лицо сразу осунулось, вытянулось. На мгновение у него помутилось в глазах, и все окружающее заволокло блестящим туманом: он тоже был на последней грани ощутимого, как в одной из соседних палат — молодая пара, опьяненная страстью.
— Мне так страшно, — простонал главный директор и бывший рейхсканцлер. — Помоги мне! — молил он, и ему смутно представилось, что он опустился на колени, да, что он, обезумев от страха перед жизнью, упал на оба колена. Никто не мог бы с точностью подтвердить это: главный инженер Бирк снова устремил взгляд на противоположную стену. Немного погодя он вспомнил о Шаттихе и увидел, что его гость каким-то образом совершенно бесшумно исчез.
Инга и Эмануэль, наконец, оторвались друг от друга и встали. Не ожидали они, что это произойдет. Когда Эмануэль оделся, он бросил взгляд на часы: тридцать одна минута четвертого. Он припомнил, что до этого было двадцать две минуты четвертого. Значит, если вычесть несколько секунд на одевание, все волшебство продолжалось каких-нибудь восемь минут. «Да, любовью жизнь не наполнишь», — отметил про себя Эмануэль.
Девушкой в это время владели совсем иные чувства. На ее платье было меньше застежек, она уже оделась; следила за движениями друга и была вся ожидание. Вряд ли она знала, чего, собственно, ждет. Не могла же она рассчитывать, что Эмануэль откроет рот и скажет: «Я твой! И никогда не расстанусь с тобой. Мы уедем в Америку и там начнем новую жизнь». Это было бы не в современном духе. И все же ей втайне хотелось спросить: «Ты любишь меня безумно?» И самой ответить: «Навеки!» Но суровый голос правды, сопротивление фактов и дымка печали, которая в подобные часы ложится на все окружающее… Инга насупилась. На лбу у нее залегли морщинки, и от этого золотистые волосы выглядели совсем как парик. Заметив, что Эмануэль уловил в ее лице нечто странное, она поспешно надела шляпу. Но ему было не до того, чтобы всматриваться в ее черты. Как только он встал, ожили все его заботы. Он уже не верил, что Шаттих доверенное лицо не только своего концерна, но и общества «И. Г. Хемикалиен». Вранье это. Он, Эмануэль, поддался грубому обману. Это его взбудоражило; ему казалось, что надо сейчас же, сию же минуту ринуться к тестю, чтобы поймать Шаттиха.
— Мне тут надо поговорить с одним человеком. Я и так уже опоздал на десять минут, — бросил он, уходя. — Скоро приду за тобой, — прибавил он впопыхах, просунув голову в дверь.
Инга ждала. Прошло полчаса, она случайно заметила время. Она ждала бы еще и еще, если бы верила, что он вернется. Но это уже становилось маловероятным. И в самом деле Эмануэль, едва ступив за порог, передумал. Он предпочел открыть глаза председателю «И. Г. Хемикалиен» на Эмана и Шаттиха. И бросился по коридорам к выходу, забыв об Инге. В нем кипела такая жажда движения, что он готов был лететь, лишь бы поскорее встретиться с председателем.
Инга подрисовала лицо, на что ушло еще немного времени. Стрелка на ее ручных часах показывала уже двадцать пять минут пятого. Ждать дольше не имело смысла. Она удостоверилась, что никто не заметил, как она вышла из комнаты, и направилась, легко и плавно ступая длинными ногами, к палате номер шестьдесят восемь. Постучав, она услышала голос отца: «Войдите». И вдруг у нее вырвалось короткое рыдание. Но она тут же взяла себя в руки, вспомнив о только что подрумяненном лице. Ее неожиданно взволновал голос отца, этот издавна и неизменно родной и дружеский голос.
Увидев, кто вошел, Бирк приподнялся. Инга не узнала обычных его движений и вспомнила, что его самочувствие изменилось к худшему. Ведь сиделка предупредила ее: «Сами увидите». Поэтому она и сказала привычно-веселым тоном:
— Папочка, ты самый занятой человек во всей больнице. Я с обеда все дожидаюсь, чтоб меня допустили пред твои очи.
И покраснела. А вдруг он спросит, что она делала! Из всего этого долгого времени в ее памяти жили только те восемь минут. Но он подозвал ее, ни о чем не спрашивая. И девушка с детства привычным движением приникла головой к его щеке. Сейчас это было выгодно — отец не мог сразу заглянуть ей в лицо.
— Говорят, у тебя сегодня плохой день? — спросила дочь без искреннего участия, ибо так жаждала его сама. — Папочка, ну что это за глупости! — повторила она произнесенные вчера слова, но только вчера они звучали как-то иначе.
— Я просто прикидываюсь, — сказал отец. — Наконец-то я могу на досуге поразмыслить.
— Обо мне?
Она выпалила этот вопрос, уступая первому душевному движению, и машинально подняла голову, так что он мог на нее взглянуть. И отец сразу все понял, хотя ему и оставалось еще кое-что узнать. Ведь отец этот воспринимал себя и свое потворство как некое нарушение буржуазной порядочности и поэтому иронически спросил:
— Сегодня, кажется, у нас был бурный день?
Она презрительно махнула рукой, но не могла справиться со своим лицом. Он сделал вид, что ничего не заметил.
— Тебе ведь хочется кое-что рассказать мне? У вас, вероятно, было объяснение с Марго!
— С Марго? Да. Но от этого объяснения ничто не изменилось.
— И не могло измениться, — уточнил отец.
— Конечно, — шепотом подтвердила она. Губы ее слишком дрожали, голоса почти не было слышно.
— И теперь ты очень счастлива? — спросил он без всякой иронии. Он серьезно допытывался, что с ней. Она поняла, что это его единственный упрек, единственная обида: то, что совершилось, не прибавило ей счастья. Она причинила зло сестре, внесла величайший разлад в семью, быть может стала причиной ее распада. Все это отец принимал, со всем мирился, но при одном условии — что она будет счастлива! И она приняла бы эту любовь как должное. Но он видел ее лицо, оно уже не было красивым. И все-таки он простил ее?
Отец очень любил ее красоту, Инга это знала. Но не знала, что же еще он любит в ней. Теперь, когда она неосторожно подняла голову и он увидел ее бледность, искаженные черты, она по его растерянности поняла, что он даже «не находит ее красивой». Выглядеть так, как она сейчас выглядит, Инга считала чем-то почти неприличным, а не быть веселой и беспечной — подозрительным отклонением от нормы.
Отец поведал Инге нечто совершенно для нее неожиданное.
— Я хочу тебе кое-что рассказать, девочка, — начал он, снова прижав ее голову к своей щеке; так она была с ним, но невидимая. — У тебя была тетка, моя сестра; она одна в семье была так же хороша, как ты. — Эти слова он произнес таким тоном, что Инга невольно закрыла глаза. Их отрадно было слышать, и в то же время они звучали как начало старой и не очень интересной сказки, которую можно послушать от нечего делать. Как во сне, Инга задала вопрос, хотя ответ приблизительно знала, а знать точнее не было надобности.
— И как она кончила?
— Катастрофой. Она ушла от нас в ужасном смятении. И она сама, надо тебе сказать, была виновницей этого смятения. Я долго не мог прийти в себя от укоров совести. Может быть, мне удалось бы уберечь ее от смерти. Если человек добровольно уходит из жизни, то лишь потому, что не было при нем настоящего друга, который удержал бы его.
— А я? — спросила Инга. Ей не терпелось вернуться к единственно важной для нее теме.
— Ты? Вот в том-то и разница. Ты никогда не умрешь от раскаяния. Ты действуешь смело, хотя бы другие, например, твой отец, не одобряли этих действий. Смелость пришла к вам уже после того, как умерла тетка. А ведь с тех пор и двадцати лет еще не исполнилось, — добавил он про себя.
«Старо и скучно, — думала Инга. — Да и неверно, будто я всегда действую смело. Разве так бывает? Мы разыгрываем роль, а старики верят. Или мы разыгрываем ее сами перед собой?»
— Но мне страшно, папа, — сказала она и взглянула на него широко открытыми глазами. Обычно эти глаза были узкими, продолговатыми, овал лица — безукоризненно чистым, а кожа — того изумительно мягкого тона, какой бывает только у блондинок. И вдруг эти запавшие щеки, эти серые тени…
— Ты должна уехать с Эмануэлем.
— Он и не помышляет об этом. Его удерживают здесь более важные дела.
— Дела эти исходят от меня. Я могу их так повернуть, что ему придется уехать.
— Надолго?
— Пока ты будешь счастлива.
— Я не счастлива.
— Тогда до тех пор, пока не убедишься, можешь ли ты быть с ним счастлива. Если нет, появится другой.
— Конечно. И этот другой будет таким же.
— Ведь и ты — такая, и такой оставайся.
Дочь испугалась — и опомнилась. Ей стал ясен смысл этого рискованного разговора, она поняла, почему отец так любит ее и предпочитает остальным детям. Потому что знает, кто она такая, хотя этого слова он не сказал. А Марго там, на мосту, произнесла его… Инга испугалась за отца.
Ему следовало бы поддержать чистую и храбрую Марго; он сам и даже Инга чувствовали это. «Пусть уж обстоятельства помогут Марго защитить свои права», — думал Бирк. Инга первая позвала его на помощь: это был зов крови. Он думал: «Не странно ли, ее кровь — это же и моя кровь. Я всегда был человеком долга. Как же много я глушил в себе, когда строил план своей жизни! Но у меня был хотя бы план жизни. У этого ребенка и того нет». И сердце его раскрылось.
Сердце вечного труженика и бескорыстного мыслителя широко распахнулось перед юным созданием, которое мучилось только муками неутоленных чувств и знало лишь одно: желать, терять и снова напрасно желать. Инга увидела в нем такую беззаветную любовь, что, как ни была полна собой, все-таки пожалела его. Она жалела Бирка за его чувство к ней, за то, что он стар, за то, что он ее отец. Она снисходительно поцеловала его в щеку. Равновесие было восстановлено, и они продолжали беседу.