— В чистых целях, — благосклонно повторил политик, так как эти слова были произнесены с ударением. — Ведь вы, ваше преподобие, сообщите о нашей беседе кому следует.
— Я обязан доложить о ней более высоким инстанциям.
— Правильно. Было бы хорошо, если бы ваш папа издал указ. — Он тут же поправился: — Буллой против большевиков его святейшество произвел бы сенсацию. Ее ждут. Впечатление было бы такое же, как от звуковой кинокартины, снятой по последнему слову техники. Верующие вздохнули бы, наконец, полной грудью, поверьте мне.
— Вам-то как верующему это понятно, — подтвердил священник, сам впадая в юмористический тон. Но затем в раздумье заметил: — По моему личному мнению, папа не издаст буллы, на которую вы рассчитываете.
Шаттих засопел и вполголоса сказал:
— Хотите пари?
Они обменялись взглядами, пожали плечами.
Шаттих без всякого перехода заговорил о концентрации всех гражданских сил. Он слегка повысил голос.
Многие из присутствующих стали прислушиваться к его словам; он перешел на председательское место. Гости тоже разместились за столом. Шаттих говорил стоя, будто ему внимала вся подлежащая рационализации Германия. Честолюбие, выгода, до известной степени даже убеждения, — он умел сыграть сразу на всех струнах. В этом была его сила.
Друг Шаттиха, господин фон Лист из Берлина, исподлобья поглядывал на него через стол, думая примерно следующее: «В нем все же что-то есть. И не совсем зря я на него поставил… Этот пышный зал смешон… да ведь вкуса у них никогда не будет!..» Господин фон Лист имел в виду немцев, сам он родился в одной из стран, прежде входивших в состав Австро-Венгрии. «А это жалкое общество! Но он держится неплохо, как настоящий крупный делец. Портрет Короля-солнца над его головой вполне гармонирует с обстановкой. Бесцельно снова выдвигать его в рейхсканцлеры», — вертелось в голове у фон Листа. «Какая мне от этого выгода?» — думал он именно такими словами. «Мы его посадим на пост, где он окажет нам куда большие услуги. На что мне рейхсканцлер, делающий фашизм?» — думал господин фон Лист. «Фашизм я и без него сделаю, — думал финансовый магнат. — Но там, где делаются крупнейшие дела, Шаттих мне нужен».
«У Шаттиха уже, должно быть, в горле пересохло», — думали Бауш и другие; тем не менее все почтительно его слушали. Его удлинившееся, отвердевшее лицо, которое даже цветом своим производило более внушительное впечатление, пока он исполнял председательские обязанности, напоминало им о трупах, через которые он уже перешагнул или перешагнет в будущем. Поэтому они возлагали на него надежды.
Руководитель Союза потребовал концентрации гражданских сил, хотя конечные цели ее определил весьма расплывчато. Кто-то из слушателей попросил его высказаться конкретнее. Шаттих ответил: «Я твердо решил не подрывать с самого начала работу нашего Союза конкретными высказываниями». Его грозно насупленный лоб противоречил осторожным словам, и надо сказать, что это сочетание пришлось всем по вкусу. Доверие к Шаттиху еще более возросло.
«Он христианин, — думал господин фон Лист, — и уже поэтому будет мне полезен как подручный, кроме того он еще не сидел». С самим господином фон Листом такая неприятность приключилась во времена австрийской монархии. «Это, конечно, могло точно так же случиться и с ним. Но в счет идут только факты. Сидеть и не сидеть — это как день и ночь, будь мы хоть трижды одинаковые… коммерсанты. Я говорю: коммерсанты, я говорю: сидеть, — размышлял элегантный и решительный господин фон Лист, придавая равнодушное выражение своему аристократическому, холеному и все же покрытому пятнами лицу. — И при всем том в Берлине я царь и бог. Настанет пора, и я застрою весь Тиргартен{7}. Они преподнесут его мне, бросят его мне вслед, испугавшись сумм, которые они у меня перебрали, потому что они — банкроты». Он, впрочем, хорошо знал, что это одни мечты. Тиргартен никто ему не преподнесет. Даже «они».
Так размечтался финансовый магнат, да и остальные тоже ушли в свои мысли. Их руководитель Шаттих говорил с пафосом, только уж очень тянул. Разглагольствуя о сосредоточении гражданских сил, он потерял способность сосредоточиваться на собственной мысли. Он непроизвольно ушел от обязательных логических построений, почувствовал себя свободным человеком и уже мчался в Берлин, то в самолете, то в автомобиле, со своей красивой секретаршей Марго Рапп. Тут он вспомнил, что Марго Рапп неподвижно сидит за его письменным столом, напротив манекена. Мелькнула мысль о жене — и даже под ложечкой засосало. Он знал со слов горничной, что Нора носится по комнатам и курит крепкие сигареты. Что у нее на уме? От страха он заговорил с искренним чувством. Аудитория снова стала прислушиваться.
Уж лучше бы его друг господин фон Лист не привозил сегодня артистов из кабаре и кино. Это была затея мецената Листа — скрасить вечер выступлениями актеров, которые бывали у него в доме. Они теперь сидят в соседней комнате, накачиваются горячительными напитками и ждут, пока в зале поднимется настроение. Без настроения не возможны ни рационализация Германии, ни восхождение Шаттиха на вершину власти. «Но как раз сегодня мне не нужны кинодивы», — думал про себя Шаттих, впадая в задушевный тон и обливаясь потом. Он не знал, как ему закончить речь.
А жена тем временем бегала по комнатам и ждала только сигнала секретарши, чтобы нанести сокрушительный удар. Берлинские гости дожидались своего часа за бокалами вина. Пленница Марго общалась с внешним миром по телефону и еще другим, особым, пока еще технически не изученным способом. В Спортпаласте, обливаясь кровью, дрались два соперника — чтобы дойти до полного истощения сил и закончить бой вничью. Инга и Эмануэль, несмотря ни на что, не чувствовали себя счастливыми. Эман, как всегда, был напорист и изворотлив. И только юный Эрнст весь отдался перипетиям борьбы. В квартире Раппов был совершен взлом, и никому не известно, кто и что за ним кроется. А юноша, без сомнения приложивший руки к этому делу, оказался влюбленным. Он любил Марго, предстояло объяснение… Да и многое еще предстояло.
От внимания Шаттиха, все еще говорившего, не ускользнуло, что позади него приотворилась тяжелая дверь, которую охранял лакей в обшитой серебряным галуном ливрее. Тот, кто открыл дверь снаружи, что-то шептал лакею — как видно, насчет заждавшихся актеров. Шаттих умолк.
В перерыве сразу же завязались сепаратные беседы, иные из которых дали неплохие деловые результаты. Все же перерыв был лишь переходом от официальной части к увеселительной. Беседуя между собой, гости часто оглядывались на священника, не уходит ли он. Номер, ожидавший в конце заседания Союз рационализации Германии, для священника не предназначался.
Шаттих и его друг фон Лист отыскали для себя спокойный уголок. Бывший рейхсканцлер поблагодарил влиятельного дельца за приезд. Тот ответил, что о кратковременном полете даже говорить не стоит. Иной раз на деловое свидание в самом Берлине приходится тратить куда больше времени.
— Завтра полетим вместе, — заявил Шаттих. — С какой стати я сижу здесь неделями, точно на привязи? В Берлине ли я, здесь ли — суть дела от этого не меняется. Тот же зал заседаний, те же несколько десятков людей, с которыми надо договориться. Рационализировать — значит преодолеть расстояние и сосредоточить все дела в одних руках. Из этого не следует, что я против верности отечеству и автономии отдельных земель.
— Дорогой друг, вы же не в парламенте и прикрывать тыл нет нужды. Если вас еще раз поставят во главе правительства…
— Если я заставлю их дать мне дорогу, — гордо поправил его Шаттих. — Неужели семьсот миллионов первого американского займа, которые я немедля передал промышленности, все еще служат препятствием для моего возвращения на пост канцлера? Ведь это было только началом! — Он поднялся на цыпочки и снова тяжело упал на пятки, что производило впечатление силы. Говоря, он постукивал по краю стола гигантским карандашом. Это был его традиционный карандаш. По слухам, у Бисмарка и Бюлова{8} были такие же.
— Превосходно, — сказал фон Лист. — Вы именно тот человек, который призван спасти Германию, вы посланы ей судьбой. Он нужен мне, говорит Германия. — Ударение у него пришлось не на слово «нужен», а на слова «он» и «мне». Получилась интонация, которую, может быть, понял бы кто-нибудь другой. Шаттих ее не понял и принял лестные слова друга за чистую монету… — Превосходно! — повторил фон Лист. — Но для вас слишком мало. Если вы будете канцлером, не быть вам рейхспрезидентом, а вы должны им стать. В президенты пройдет только тот, кто завоюет наивысшую популярность, находясь вне республиканского правительства и даже действуя наперекор ему. Вы уяснили это себе, дорогой друг?
— Нет, дорогой друг!
— Да взгляните же вокруг себя: возьмем, например, председателя Рейхсбанка. Если он не сломает себе шею, то станет на ближайших выборах президентом. Надеюсь, что сломает. И вы займете его место. Вот что нам следует подготовить по деловой и политической линии. Осмелюсь даже сказать: скорее по деловой.
Шаттих впал в раздумье. Он не отводил глаз, которым силился придать выражение железной решимости, от царственного лика Короля-солнца.
— Никогда не зарабатываешь достаточно, — вдруг вырвалось у него.
— Превосходно. Теперь вы на верном пути. Наше дело с застройкой Тиргартена может принять более грандиозные масштабы, чем вы думаете.
Фон Лист заговорил шепотом: до сих пор дело касалось тайн Германии; не беда, если бы окружающие кое-что и подслушали. Но теперь на очереди были тайны Листа и Шаттиха. Они наклонились друг к другу, теперь их никто не должен был слышать.
Когда было постановлено превратить Тиргартенштрассе в торговую улицу, фон Лист добился от города — какими средствами, не было в точности известно даже его компаньону Шаттиху — разрешения застроить определенный участок улицы, напротив парка, одноэтажными домами. Дома полагалось строить такой высоты, чтобы чистый воздух из парка мог поступать в город, почти не утратив своих ценных качеств. Это должно было утешить разгневанную общественность, которая в конце концов и примирилась с совершившимся фактом. Когда же через два года вопреки всем посулам эти дома оказались надстроенными, общественность, которая не любит повторяться, молча проглотила пилюлю. Фон Лист все же позаботился, чтобы его имя в этом деле не фигурировало. О причастности Шаттиха к этой афере знали только немногие посвященные.