Шаттих спросил тоже шепотом:
— И за первым рядом домов нам разрешат строить второй? Не поверю, пока не увижу договор своими глазами.
— Мы заплатим. Чистоган — великое дело, а город считает, что семь бед — один ответ.
— А арендная плата все та же? Мы ведь уже по первому контракту платим так мало, что никто и не поверит: пятьдесят тысяч, это же пустяки, я могу достать их из жилетного кармана. А сколько мы собрали со съемщиков за прошлый год?
Фон Лист шепотом назвал сумму и добавил:
— Съемщики все как один вылетят в трубу, но раньше они на собственные средства оборудуют нам магазины и шикарные рестораны. Их преемников мы будем финансировать сами. Успех обыкновенно выпадает на долю второго, но человек, к счастью, так уж создан, что снова и снова находятся первые.
— И все-таки мне невдомек, как на это решился город… Да и не хочу я больше ничего знать.
Фон Лист был и сам того мнения, что государственному деятелю, который не сегодня-завтра может снова оказаться в роли представителя нации, незачем вникать в подробности данного дела. Поэтому он ограничился неопределенными замечаниями.
— Кто сказал «а», должен сказать «б», не то по нашей вине пойдут слухи насчет тех, кто был с нами в первый раз. Итак: мы застраиваем Тиргартен согласно прежнему контракту. А вы, дорогой друг, влиянием и старанием людей, которые видят в этом прямой интерес, будете выдвинуты на пост председателя Рейхсбанка.
— План строительства при вас? — спросил Шаттих. Он не хотел слышать о том, по каким ступеням будет совершаться его восхождение.
— Да, — шепотом ответил фон Лист, — но тут слишком много любопытных.
— Ах, господин священник уже собирается нас покинуть! — громко сказал Шаттих и отправился провожать попа. Вслед за ним потихоньку ускользнул его друг. Очутившись за порогом зала, они уже не торопились возвращаться и стали искать укромного уголка для беседы. Небольшие комнаты для работы и для заседаний были расположены полукругом, сходясь к кабинету шефа. Шаттиху пришло в голову повести своего друга в кабинет — не только потому, что это было спокойное и надежное убежище. Его тщеславие приятно щекотала мысль, что он заточил в своем кабинете девушку. Зовут ее Марго, и она там сидит. В разгар подготовки к важному наступлению великий человек помнил и об этом второстепенном завоевании.
По пути, в одной из комнат, с ними поздоровался юный комик, которого фон Лист захватил с собой.
— Он похитил меня на ковре-самолете, — сказал любимец публики, — сразу же после моего вечернего выступления. Честное слово, я еще не успел снять зеленый парик.
Впрочем, он слыл второразрядным актером и поэтому подвизался у Листа. Выдающиеся актеры у Листа не бывали. Товарищи комика, сидевшие у зеркал за гримом, все же ему завидовали: его гонорар за сегодняшний вечер приближался к голливудскому. Но когда оба господина прошли мимо, не удостоив его ответом, актер презрительно сказал:
— Разве они понимают, что значит быть на виду у публики?
Шаттих и его гость хотели отворить дверь в одну из комнат, но оттуда донесся взрыв хохота. Это смеялись приезжие нимфы, и оба по безмолвному уговору решили отложить встречу с ними. Соседняя комната казалась пустой, они вошли.
Фон Лист тотчас же достал план строительного участка, но Шаттих его остановил.
— Минуточку! У меня тоже есть дело, и не маленькое. Я сказал бы даже — большое. Мой старый друг Бирк… — И он стал пространно излагать свои веские соображения — почему он считает Бирка человеком безусловно надежным, а его изобретение — настоящим делом. — И в довершение всего мой старый друг Бирк из тех людей, что могут даром, ну совсем даром уступить другому любое большое дело.
— С его-то опытом? — недоверчиво спросил компаньон.
— Уж будьте уверены, я своего друга знаю, он страшный чудак.
Тут только они спохватились, что поблизости от них сидит нагая женщина. В глубине большого зеркала, у которого остановились хозяин и гость, они увидали отражение ее отражения в другом зеркале. Сама же особа сидела за баррикадой из стульев, на которую были накинуты ковры. Они подошли поближе и поздоровались.
— Не стесняйтесь, пожалуйста, — произнес голос, в котором звучало бездонное равнодушие.
— Если наше присутствие вас не беспокоит, — счел нужным бросить Шаттих.
Голая женщина, бедра которой все же его поразили, ответила:
— Да наплевать!
Обе стороны, считая вопрос решенным, занялись своими делами. Шаттих стал рассказывать фон Листу, какими средствами он намеревается отбить изобретение у зятя Бирка — нахального, но не очень-то смекалистого юнца. Инга — ибо это была она — накладывала на лицо румяна. Она сидела в чем мать родила за баррикадой из стульев, которую сама возвела, и от страха дрожала всем телом. Что, если Шаттих узнает ее! Поэтому она так намазалась, что даже родная сестра Марго наверняка бы ее не узнала.
В Спортпаласте Инга держала себя так или почти так, как виделось и слышалось Марго, положившей руку на трубку телефона. Разумеется, Марго ничего не знала о берлинских артистах эстрады и экрана, ненадолго заглянувших в Спортпаласт. Они явились как раз в тот момент, когда Брюстунг дрался с Альваресом. Кто первый заметил любимца берлинской публики? Кто был даже лично знаком с ним? Эман. Он и перезнакомил их всех. Исключительно из пристрастия к связям. Инге даже не пришлось его просить. Но узнав, по какой причине приехали актеры, Инга уверила эстрадную знаменитость, что всегда страстно мечтала о сцене, и наплела ему с три короба о своих талантах. Он тут же перешел с ней на «ты» и без всяких возражений согласился взять ее с собой к Шаттиху.
— Там будет мужская компания. Когда чинные провинциалы срываются с цепи, им море по колено. Вот тебе идея: разденься догола. При твоем-то сложении! Полная гарантия успеха!
— Идет! — бесшабашно ответила Инга, словно это был для нее пустяк. Она думала: «Уехать, уехать! Экран? Сузи считает, что тут может сыграть роль концерн, продажа участка. А меня, может быть, выручит мое сложение? Уехать и взять с собой моего Эма. Уж я устрою его», — думала она. В данную минуту ей казалось, что устроить себя и его — это еще самое легкое, а вот удержать его — сберечь то, что добыто правдой или неправдой, — куда труднее. Они оба уже поняли свою ошибку. Они еще будут желать друг друга, но затем придет следующий. Брюстунг? Или еще до него — актер, который уже теперь с ней на «ты» и явно ее желает?
Во время антракта Инга безуспешно разыскивала Эмануэля в шумной толпе. «Нам надо уехать, тебе понятно?» — думает она. Чтобы он это понял, Инга хочет возбудить в нем ревность. Да, ревность заставит его решиться. Она тайком уходит с актером из Спортпаласта. Ее мучает головная боль, она перебирает в уме доводы, которые могла бы привести в свое оправдание. «У него столько врагов, мой долг — его охранять. Если он не будет так уверен во мне, то станет сговорчивее. Кто знает, может быть Шаттих, когда я приду, будет пьян и начнет приставать ко мне с грязными предложениями. А я сбегу, расскажу об этом Эму, и он как следует всыплет Шаттиху. И тогда нам легче будет сделать большое дело! А у Шаттиха только слюнки потекут». Вот какими радостными и сбивчивыми мыслями оправдывала Инга свой сомнительный шаг.
Как печально, что Инга не была мыслителем. Сначала она приняла решение, а затем уже нашла для него основания. Поэтому она еще меньше, чем Марго, могла предвидеть, что будет. Но и Марго, продумывая свои поступки, тоже часто попадала впросак. А Инга… уже войдя в дом Шаттиха, Инга вдруг спохватилась, что ведь он, весьма вероятно, узнает ее. Она могла бы сказать себе, что этот важный сановник, главный директор, никогда еще не удостаивал ее взглядом и что его внимание привлекала к себе скорее Марго. Но красавица Инга, на которую устремлялось столько жадных глаз, не допускала, чтобы она могла быть для кого-нибудь мебелью, только служащей, а не женщиной.
Поэтому ожидание встречи с Шаттихом повергало ее в трепет, и она пила водку, которую подливал ей актер. А он в это время показывал ей фотографии женщин, которые записали ему в книжечку номера своих телефонов. Эту жатву он собрал только на одном балу, который устроил в каком-то берлинском доме. Инга, наконец, нашла в себе мужество послушаться его настойчивых советов и раздеться в гардеробной. Наложив на лицо густой слой краски и крема, она стала ждать. Головная боль и впечатления каждой минуты целиком поглощали ее внимание. Она забыла, что в конце концов предстанет перед людьми со своим настоящим лицом, но совершенно нагая.
Когда Шаттих и его гость на нее наткнулись, она сначала испугалась; но в минуты подлинной опасности Инга обычно становилась хладнокровной и бесшабашной. Так было и теперь. Полусогнув руку, обнаженная Инга подняла ее, чтобы показать весь свой стан. Бедро, очутившееся на свету, отвлекло внимание Шаттиха от ее лица. Судя по голосу и интонациям, эта женщина была в своей стихии, чувствовала себя просто и непринужденно и с полнейшим равнодушием слушала разговор о делах, который ни с какой стороны не мог интересовать такое существо, как она. Инга и сама считала, что удачно сыграла свою роль. Зато она недостаточно вникла в страшные тайны, которые ей открылись.
Присутствие Инги не вызвало у Шаттиха никаких подозрений. Скорее впал в сомнение фон Лист: мало ли кого мог привезти с собой его знаменитый друг. Он уже открыл было рот, чтобы сказать: «Попрошу вас, барышня, на минуту испариться». Но дама была голая и умом наверняка не блистала. И он позволил Шаттиху выкладывать свои тайны.
Великий человек с большим увлечением говорил об остроумных планах атаки на старого друга Бирка. Эта тема, как видно, стала его особой страстишкой. «В общем, он какой-то дурачок», — повторял Шаттих. Другой его приятель между тем соображал, что такая операция может вылиться в настоящее большое дело, но при условии, что возьмется за него он, Лист. Господин фон Лист уже мысленно видел всю картину: его друга Шаттиха постигает поражение, и в конечном счете игру выигрывает он один. Пока что господин фон Лист поддакивал своему компаньону, а коварный план интриги, от которого тот, по-видимому, был в восторге, одобрял тем решительнее, чем глупее его находил.