Нора села за письменный стол… Свои еще красивые руки она вытянула по подлокотникам кресла, голову откинула назад. Взгляд ее то устремлялся в потолок, то опускался на Шаттиха, который тогда физически ощущал его на себе. Шаттих никак не мог найти повода сесть. Его поза становилась все более неприглядной, он стоял, точно подсудимый. Был тут и свидетель обвинения — Зиги. «Чего ради я защищаюсь?» — думал Шаттих. А сам из кожи вон лез.
— Разумеется, мне вменяется в вину не только этот маленький праздник, но и Союз рационализации Германии, в честь которого я его даю. Ты относишься неодобрительно ко всему, что я делаю для своей карьеры. Отсюда я могу лишь заключить, что ты не рада моим успехам, а это я считаю каким-то извращением. Я знаю, мне полагается быть более благородным. И даже дела выбирать благородные, как будто специально для меня можно изобрести дела без обмана. Чего ты хочешь? Обман — это закон жизни, — давай будем хоть раз до конца искренни!
Изречение показалось ему метким. Надо будет пустить его в оборот на заседании наблюдательного совета. А даму, слушавшую его с тупо-надменным видом, он презирал. Шаттих с удовлетворением отметил оттенок неуверенности в ее позе. Она не сводила глаз с потолка.
— Иначе никогда и не бывало! — воскликнул он. — А чем занималась в свое время твоя почтенная родня? Надувательством, а то не пошла бы в гору. Но только тогда спекуляция считалась добропорядочным занятием. Ну, а мы себя не обольщаем на этот счет. Вы устраивались сразу на доброе столетие. А нам-то что остается? — Тут он ощутил тяжесть упавшего на него взгляда. Не надо бы пускаться в такие откровенности. Он вдруг вышел из терпения. — Германия в опасности, — произнес он резко. — Теперь нужны мужчины. Сплочение всех конструктивных сил — вот чего ты не хочешь понять. Ты ставишь мне в вину, что я не хожу на современные пьесы.
— Да и на старые не ходишь, — неожиданно сказала Нора.
Так как она все время молчала, казалось странным, что она отозвалась именно на эти слова. И Шаттих насторожился. Что она имеет в виду? Ах, он знал это по многолетнему опыту: двадцать лет жизни с ним, и все отдано ему в жертву — молодость, класс, к которому она принадлежала. Она хотела сказать: «Ты все соки из меня высосал, и тебе это пошло впрок, а я теперь завишу от тебя и качусь под гору».
— Да, да, законы жизни! — подтвердил он вслух ее мысли, постепенно ставшие его собственными. — Где люди, там и дела, но выгодное дело удается сделать лишь одному.
— Бывает, и одному не удается!
Не успел он кончить, как уже услышал ее ответ, хотя в действительности она и рта не раскрывала. Этим пожилым супругам слова были не нужны. То, что муж поддался искушению и заговорил, поставило его даже в невыгодное положение… Он слышал: «Бывает, и одному не удается. Долго ли ты протянешь? Почки у тебя не в порядке. Это известно только твоему врачу и мне».
Нанеся ему безмолвно этот удар, Нора встала. Она почувствовала, что лицо у нее пошло пятнами — от лихорадочно сдерживаемого волнения, от борьбы, которая несла ей то обиды, то частичные победы, и от неестественной позы в кресле — с отведенными назад руками и откинутой головой. Бюст выпятился, и это придало ей царственно-величавый вид. Но лицо было в пятнах.
Она подрисовала его перед зеркалом, повернувшись к Шаттиху оголенной спиной — своей красой и гордостью. В эту минуту она торжествовала над ним, над его обвисшим брюшком и ярко освещенным огурцевидным черепом. Ее взгляд неожиданно настиг мужа в зеркале: она увидела, что он вытирает пот. Для этого он воровато опустился в кресло и теперь лежал в нем, наполовину спрятавшись за письменный стол. В эту минуту Нора предпочла бы знать его не так досконально: она бы еще могла его пожалеть.
И вот она опять подошла к мужу, — не жалость вела ее, а недоверие; он, разумеется, быстро преодолеет минутную слабость и со свежими силами ринется в атаку. И действительно, Шаттих снова почувствовал железную необходимость наступать и наступать. Если дать ей передышку, она, чего доброго, швырнет в него большим пресс-папье поддельного мрамора. Да, ему было страшно. Но опасался он в сущности не пресс-папье, а того, что она слишком много знает о нем, предугадывает каждое его душевное движение. Нет, это нестерпимо! Вскочив, он угостил таким пинком свидетеля Зиги, что тот полетел через всю комнату. С этих пор манекен сидел прямо, прислонившись к стене, но голова его была повернута задом наперед, так что он не мог видеть происходящего.
Шаттих стоял перед женой в той же величественной позе, как после удара кулаком по столу.
— Мы попусту тратим время, и переговоры наши грозят затянуться. Крайне сожалею, дорогая, но для дружеского соглашения осталось ровным счетом шестнадцать и две трети минуты.
И даже на это она не ответила вслух. Она рассматривала его ногти. Он уперся пятерней в стол, и его лакированные ногти оказались на виду. При его-то обличье наводить красоту! Этот деловой человек не мог позволить себе такую трату времени чаще, чем раз в неделю: наросли заусеницы, лак облупился. Ей показалось это ужасным.
— Бросил бы лучше совсем, — в отчаянии простонала она.
— Что? Да ты помешалась! Дело идет о твоем будущем!
— Что ты мне оставил от этого будущего!
— Не кричи, ради бога. Твой голос никогда не был приятным.
— Как и твой, — дополнила она, — а еще оратор! Нет, твоя песенка спета, друг мой. Кто на тебя ставит? Эгон фон Лист? И ты ему веришь?
— Извольте, заговорила! Три четверти оставшегося времени уже истекло. Подпиши-ка вот это!
Он сунул ей бумагу. И, заложив руки за спину, стал шагать взад и вперед мимо письменного стола. Теперь более выигрышная роль как будто окончательно перешла к нему.
— Ты подтвердишь мне в двух строках, что капитал, принесенный тобою в приданое, оценен в четверть его первоначальной стоимости и что никаких претензий ты ко мне не имеешь. Точка. При этом условии я согласен на развод. Даже готов признать себя виновной стороной. — Он бросил на нее взгляд. Это был взгляд человека, признающего только силу и защищающего определенный порядок вещей. Ей стало холодно — а он уже говорил: — Не желаешь? Значит — война. Уверяю тебя, сила на моей стороне.
Она сказала — ей самой было удивительно и тошно слушать, как это выговорилось:
— Половина!
— Четверть!
— Значит — процесс. Я потребую все, но назову тройную цифру и подорву твой кредит.
— Существуют и дома для душевнобольных, — сказал он, внезапно остановившись перед нею.
Не отрывая друг от друга глаз, оба слушали, как тикают часы. «Время не ждет, время не ждет, так не тяни же, умри! Остаток века — он будет мой, хотя бы пришлось его выскрести из твоей могилы». Оба стояли бледные, оцепеневшие.
Муж первый опустил глаза и увидел на ковре одну из пропавших жемчужин. Он подобрал ее и положил перед женой.
— И все-таки я галантен.
Она молча выбежала из комнаты.
XIII
Нора заперлась в гардеробной и позвонила в бар «Централь». Долго она слышала только звуки джаза и нестройный шум человеческих голосов. В ушах все еще звенело и звенело: «Умри! Время не ждет! Время не ждет! Умри!.. Остаток века — он мой! Умри!» Наконец послышался голос Мулле. Он нес какую-то околесицу, да и сам не мог понять, чего от него хотят, даже не спросил, кто говорит. Он выразил намерение позвать к телефону хозяйку бара.
— И не думайте! — предостерегла его Нора с какой-то грозной выразительностью. — Приходите сюда, да так, чтобы ни одна живая душа об этом не проведала. Иначе вы погибли.
— Ч-что? — спросил он, начиная понемногу соображать. — Что вы там мелете? Паразитка!
Но ничто не могло ее оттолкнуть.
— Сейчас же идите в дом главного директора Шаттиха. Дверь будет отперта, в лифте вас будут ждать.
— Что я за это получу?
— Тысячу марок, — ответила Нора.
— Дайте-ка сюда Мари{9}.
Нора подумала, что это относится к ее горничной.
— Сейчас ее здесь нет.
— Значит, и дела не будет, — гаркнул Мулле и положил трубку.
Нора решила, что он позвонит сам, но на этот раз будет говорить с ее мужем. Она еще раз соединилась с баром, и тот же голос потребовал:
— Тысячу на стол.
— Хорошо, приходите!
Нора еще ни разу в жизни не пробиралась украдкой по лестнице. Она сделала это осторожно и хладнокровно. Вот, наконец, и лифт. Входная дверь, как она и предвидела, оказалась незапертой; ведь в этот вечер людям полагалось входить и выходить незаметно. «Сегодня и я впущу тайного гостя», — подумала Нора; она удостоверилась, что портного Ландзегена и его жены не видно, хотя у них еще горит свет в задней комнате. Только длинная тень женщины падает на стену. Нора снова скрылась в лифте.
Вдруг ее бросило в жар и в холод; во втором этаже кто-то пытался вызвать лифт. Наконец человек пошел по лестнице, а Нора поднялась на четвертый этаж. Внизу тихо хлопнула входная дверь. Пробило час… Она опять спустилась, и когда открыла дверь лифта, в него проскользнул какой-то субъект. По-видимому, это и был тот самый. Нора нажала кнопку.
Человек бесшумно шел за ней по вестибюлю и комнатам, потом вдруг раздался ужасный грохот. Она оглянулась: несмотря на яркий свет, он споткнулся о стул и упал.
— Сегодня это случается со мной в первый раз, — сказал он обиженно.
Она довела его до своей уединенной гардеробной и повернула ключ в замке.
— А где же Мари? — настойчиво спросил он.
Так как вопрос сопровождался выразительным жестом, Нора на сей раз его поняла. И достала деньги из ящика.
— Порядок, — сказал Мулле, собираясь уйти. — Почему заперта дверь? Послушайте-ка, так не пойдет. Чего вы, собственно, хотите?
Он принял воинственную позу. И рыгнул. Она ясно увидела совершенно плоское лицо, мокрое и бледное. На лоб спускались слипшиеся пряди волос; он с усилием поднял глаза. «Пьян, — решила она. — И отлично! Не будет сознавать, что делает».