ы он вас накрыл. Тогда уж он не будет нам верить.
— А почему бы мне не делать свои дела в любое время дня и ночи? Кто я — какой-нибудь обыватель, который даже не может представить себе картину мира между часом и шестью?
Это приключение взбудоражило Бауша сильнее, чем следовало. Эману все же удалось внушить ему, что машину нельзя оставлять на виду. В это время вернулся Вильямс. Эман наказал ему оставаться в переулке вместе с Баушем не меньше десяти минут после того, как он со своим приятелем тронется с места. Затем он бросился к Баушу и принялся вдалбливать ему то же самое. Он был весь охвачен тревогой: как бы чего не упустить.
— Вам надо оставаться невидимыми. Он способен повернуть обратно. Большое дело иногда срывается из-за пустяка. Ехать впереди? Нет, вам нельзя ехать впереди. Может статься, Бауш, у вас произойдет авария, тогда он застукает вас, но случись авария у него самого…
Бауш прервал его.
— Не случится. Кому назначено угодить в западню, тому ее не миновать.
Эман снова кинулся прочь, боясь прозевать Эмануэля. На ходу он вытер с лица пот, выступивший от напряжения и суеты.
Эмануэль был наедине с Бирком. Главный инженер ответил на его вопрос об Эмане.
— Он твой друг. Если он предаст тебя, помни — друг никогда в точности не знает, что он предатель. Он верит, что в конечном счете послужит тебе же. И быть может, он даже прав.
— В том, что выхватит у меня из-под носа большое дело? — взволнованно крикнул Эмануэль.
— Мы не можем знать, что он затевает. Кстати, ты и сам еще не уверен, что большое дело — это нечто реальное. — Эмануэль вздрогнул. — Или что оно так велико, как ты воображаешь.
— Тебе-то, изобретателю, никак уж не пристало в этом сомневаться. Для чего же я тридцать шесть часов кряду очертя голову ношусь по городу?
Бирк только поглядел на него. Юноша закусил удила. Что ему ни говори, на скаку его не остановишь. Бирк и не пытался. Он сказал:
— Шаттих вне себя. Трудно предвидеть, на что он пойдет, лишь бы перехватить дело.
— Вплоть до преступления?
— Да ведь и ты, мальчик мой, готов на преступление, лишь бы разбогатеть. А для того, чтобы сохранить богатство, человек пойдет на преступление и подавно. Шаттих, как и все мы, терзается страхом перед завтрашним днем. А теперь он к тому же боится своей жены. Вот и прибавь одно к другому. Страх — источник большинства катастроф. Шаттих просто сам не свой, с тех пор как ввязался в это дело.
— Он был у тебя?
Бирк уклонился от ответа.
— А ты сам на кого стал похож? А Марго? Ее узнать нельзя!
Эмануэль насторожился: в голосе Бирка ему послышался упрек. Но нет, тот, казалось, просто повествовал о виденном.
— Только Инга осталась самой собой.
Эмануэль подался вперед всем туловищем.
— Я должен знать одно. Отец! Скажи мне хоть это! Она ведь была здесь, у тебя. Ты можешь поручиться, что она не побывала у Шаттиха?
— Если тебе это непременно нужно… — Но Бирк смотрел в сторону; он запнулся.
Эмануэль не отступался:
— Я все время куда-то мчусь, ничего не вижу и не слышу. А ты сидишь здесь и получаешь все сведения.
На лице Бирка, как ни странно, мелькнула улыбка. Прежде лицо тестя казалось Эмануэлю грустным той грустью, какая бывает только у стариков. Теперь Бирк улыбался каким-то своим мыслям. Непонятно!
— Где была Инга между одиннадцатью и тремя? — в отчаянии спросил Эмануэль.
Лицо Бирка снова стало серьезным.
— Она была у Шаттиха, — признался он.
Эмануэль навалился на спинку стула и сжал ладонями лоб. Бирк тронул его за плечо.
— Она иначе не могла, — и что бы с ней ни случилось, она тебя не предаст.
— Она предаст меня. Я уверен, — простонал юноша. — Ужасно!
— А если это тебе известно, почему ты все еще здесь? Но с Ингой все кончится так же, как с Эманом. Возможно, она уже готова была от тебя отказаться; но с тех пор как она побывала у Шаттиха, ты можешь на нее положиться. Самая прочная дружба — это дружба против воли, мой мальчик.
— Ужасно! — стонал Эмануэль. — Ведь в ней-то и был для меня смысл дела! Если бы мне пришлось выбирать что-нибудь одно: ее или дело, тогда — Инга! — Он заглушил звук этого имени, прижав к губам судорожно стиснутые кулаки.
Чувствуя, как к глазам у него подступают слезы, Бирк продолжал машинально гладить плечо юноши. Ни одному из них не пришло в голову, что они говорят о запретном и постыдном.
— Так брось же это дело! Ты еще можешь вернуть ее — она ведь одумается. А после — ты же знаешь Ингу — ее уж не вернешь!
— Выпустить дело из рук? — Он снова встал. — Ни за что! Тогда и она для меня потеряна. Ты не знаешь, сегодня я весь день гнался за ними обоими, — все гнался и гнался. И стоило мне подумать о деле, как передо мной вставала Инга. Инга и дело, — воскликнул он, словно осененный внезапной мыслью, — это же одно и то же. Я выиграю все — или ничего!
Бирк выдал себя непроизвольным жестом, говорившим, что он предполагает скорее второе. Но спохватился и сделал вид, будто мудрым советом можно помочь делу.
— Послушай, мальчик, если она вернется — никаких торжественных встреч. Инга этого терпеть не может. Чувствительностью не отличается. Она не из жалостливых, на это не рассчитывай. Избавь ее от нежностей, они ей ни к чему. Любимые женщины бывают и такие, нечего на этот счет заблуждаться. Давай трезво глядеть на вещи. По милости одного человека она однажды всю ночь просидела на лестнице, и это, кажется, было для нее хорошим уроком. Бедная Инга, — чуть слышно закончил отец.
Эмануэль решительно заявил:
— Я буду богат. Это всего надежней.
— Пожалуй, — сказал Бирк. — Ну, иди, машины с твоими друзьями ждут внизу.
— В моей машине действительно Эман, а какие еще машины? Откуда ты все знаешь? Отец, почему ты, собственно, не лежишь в постели? — Вдруг Эмануэлю бросилось в глаза многое, чего он прежде, поглощенный собственными делами, не замечал. — Ты одет? Ты собираешься уходить? Рольф тебя ни за что не пустит. Он сказал… — Эмануэль замялся и не сообщил, что же поведал ему Рольф. — Во всяком случае, выглядишь ты скверно. Нечего выкидывать штучки по ночам. Или ты собираешься поехать вместе со мной?.. Это дело другое. Едем! А те-то думают, что ты не сегодня-завтра отдашь богу душу. Когда они увидят, что ты целехонек, мы все выздоровеем.
— К сожалению, сейчас не могу. Но если понадобится, я всегда готов явиться…
— Тогда уж придется лететь на самолете.
— На самолете летит Шаттих. Но я, может быть, найду… Впрочем, это уже моя забота, есть и другие способы связаться… Итак — я буду там.
Это было сказано негромко, но тоном, исключавшим всякие расспросы. Эмануэль был озадачен, но настойчивая мысль о самом себе тут же отвлекла его от других забот.
— Я им в руки не дамся, обещаю тебе. Хотя бы даже Эман завлек меня в какое-нибудь разбойничье логово. Еще посмотрим — кто кого!
Он хлопнул себя по карману, оттопыренному предметом вполне определенных очертаний.
— Я готов на все!
— Вот этого не надо, — предостерег его Бирк, — от этого они только выиграют. Пусть все идет своим ходом, и враги твои выдохнутся сами собой. А употребишь силу — и только их подстегнешь. Ты разве этого не знаешь?
— Спокойной ночи, — сказал Эмануэль, — ты можешь обо всем поразмыслить в постели.
Эмануэль уже отворил дверь, когда снова раздался голос Бирка:
— Твой Эман доставит тебя к приятелю Шаттиха, господину Эгону фон Листу. Прежде чем полезть в карман, вспомни обо мне! Оглянись вокруг себя. Я буду там.
Оставшись один, Бирк подумал, что вот теперь мальчик ринулся в пустыню враждебного мира. Главному инженеру Бирку была знакома настоящая пустыня; в свое время он испытал, что значит быть отрезанным от всякой цивилизации. Запершись в самодельной хижине, он выдержал осаду туземцев. Изнуренный голодом, измученный болезнями, которые еще долго напоминали ему то бурное одиночество, он в один прекрасный день вернулся в лоно культуры. Да, культура существовала, — можно было лишь покинуть ее владения. «А теперь — где теперь надежные владения культуры? И вот мальчик выходит на дорогу жизни, как я когда-то вышел к дикарям!..»
Большая привязанность Бирка к юному Раппу питалась воспоминаниями и сознанием общности их путей. Кроме того, у обоих были одни и те же веские основания для недовольства жизнью… Бирк увидел себя в зеркале: изжелта-бледное лицо, лихорадочный блеск глаз. Как ни странно, он снова улыбнулся — спокойно, с выражением внутренней сосредоточенности. Затем разделся и снова лег. Он не отрывал глаз от висевшего напротив распятия — серебро на темном дереве — и ждал знакомого чувства окрыленности, когда, оставаясь неподвижным, отрываешься от самого себя и уносишься куда-то вдаль. Он знал, что губит себя, но не собирался отказываться от задуманного.
Эмануэль сел за руль, Эман — весь усердие — поместился рядом. Они поехали.
— По крайней мере твой тесть не пытался отговорить тебя от поездки? — спросил Эман.
Эмануэль бросил веселее и непринужденнее, чем прежде:
— Нет, какое там. Он даже будет действовать со мной заодно!
— А как же он это сумеет? — Эман встревожился, но тут же решил, что все это блеф. Сосед его, конечно, не пожелал пускаться в объяснения.
— Что ж, тем лучше, — весело сказал Эман. Втайне он считал, что его друг человек недалекий и уж во всяком случае — непозволительно легкомысленный.
Это легкомыслие, давшее о себе знать, как только они тронулись, возрастало вместе со скоростью езды. «Они завлекают меня в ловушку, — подумал Эмануэль и в ту же секунду решил: — Вовсе нет!» Постепенно у него накопилось множество фактов, подрывавших веру в надежность его компаньона и в спокойный ход переговоров. Но теперь, когда он был в движении, ему стало казаться, что все это — нелепая шутка или просто игра воображения. Очевидно было одно: он будет действовать, и ему под силу любая цель. Только не забегать вперед. Нет, Инга не против него! Она — нет! А если так, значит никто ему не страшен. Надежда на любовь Инги в то же время означала уверенность, что ему повезет и в остальном.