На некотором расстоянии от них шла другая машина. За рулем сидел Бауш, которому очень хотелось вызвать на разговор своего молчаливого спутника Вильямса. Может быть, за цинизмом владельца «Электролюкса» просто скрывалась тревога совести? Или вообще тревога? Он упорно наседал на Вильямса, стараясь вырвать у него признание, что они по меньшей мере действуют непорядочно.
— Вильямс, — начал Бауш. — Чего ради вы, собственно, поехали с нами? Ведь вы человек независимый, вы не обременены семьей, как я. Из меня, при моих стесненных обстоятельствах, можно веревки вить.
Он пытался разглядеть в потемках физиономию англичанина. Кто он и чью сторону держит? Ведь вполне возможно, что им, Баушем, коварно воспользуются как орудием, а когда дельце будет сделано, эта шайка выдаст его. Может быть, англичанина посадили сюда только для слежки за ним, Баушем? Надо во что бы то ни стало обработать его.
— Вильямс, — продолжал, не смущаясь, Бауш, — я, как и вы, владею только своей рабочей силой, я извожу себя ради чужого капитала. Что я — какой-нибудь эксплуататор, что ли? И понимаете ли, мне страшно, что беднягу ограбят, отнимут у него плоды его труда. К сожалению, у каждого есть свои обязанности перед самим собой. Но хотите — повернем обратно.
— Стоп! — приказал Вильямс. Он сел на место Бауша, который не решился возражать, и повел машину сам. Он по-прежнему молчал, но теперь уже от возмущения. «Этот человек, — думал Вильямс, — не уважает собственной подписи. Ну его к дьяволу!» Правда, и сам Вильямс не собирался выполнять взятые на себя обязательства, но он по крайней мере мог сослаться на справедливую цель. Вильямс не верил, что у других тоже могут быть веские причины нарушить слово.
На некотором расстоянии от этой машины шла еще одна, в ней находились Инга и Брюстунг. Боксер уверял любимую девушку, что все ее страхи напрасны, что время терпит.
— Настоящая весенняя ночь, — сказал он, когда они проезжали по деревне, где благоухала сирень. «Белобрысый», как его называли, ничего не требовал от этой колдовской ночи, он не ждал, что душистый воздух поднимет настроение у девушки. Он только чувствовал, что счастье ему улыбнулось, что ему дано колесить вместе с ней по уснувшему миру, что, погружаясь в себя, девушка думает и о нем, — ведь она в нем нуждается!
Инга была расстроена; она узнала о множестве интриг, и к тому же не все удержалось в ее памяти. Трудно было запомнить все детали, которые Шаттих так таинственно обсуждал с Листом, когда она сидела нагишом рядом с ними. Тем не менее этот разговор ее угнетал, она рылась в памяти, словно с трудом, по крупицам, восстанавливая полузабытый сон. Больше всего она думала об Эме, которому угрожала величайшая опасность. Да, да. Оба друга шушукались о том, что на худой конец его просто устранят с пути… В действительности дельцы вовсе не шушукались; да и намерения их не были так определенны, как это казалось Инге.
— Когда мы будем на месте, Бруно?
— Около восьми, не беспокойся, Инга!
— Боже! К тому времени они его уже сцапают!
— Кого?
— Эма! Разве ты не знаешь, что этот дуралей захватил с собой миллионные ценности? Сцапают его — и конец.
— Как это все просто у тебя выходит. Когда ты смотришь бокс, тебе, верно, тоже представляется, что тут не надо большого уменья. Прежде всего такие дела не делаются среди бела дня. У нас есть время.
— Есть время! — запальчиво передразнила его Инга. — А когда мы, наконец, доползем, он уже будет в наручниках в каком-нибудь подвале.
— Глупости! А Белобрысый на что?
В его устах это прозвище показалось ей не бахвальством, а убедительным доводом. Инга умолкла, потому что в эту минуту умолкли все ее страхи. Она думала: «Возможно, что все сойдет хорошо, ведь бывает и так. Тогда, пожалуй, мы начнем сначала…»
Как ей хотелось забыть, что они оба — она и Эм — уже поняли свою общую ошибку и что он не больше тех, прежних, способен на постоянство. Марго и ее сестринский поцелуй тоже были забыты. Под конец поблек даже Эм. Он ли, другой ли — Инга несколько минут мечтала только об одном: «Навеки», а сама уже спешила навстречу веренице событий.
Это преходящее состояние всегда сопровождалось у Инги приливами нежности к тем, кто находился возле нее в данный момент. Она погладила большую руку, лежавшую на руле.
— На тебя, Белобрысый, вся надежда. Этот болван актер не хотел ехать со мной. Ну и пусть его остается! — сказала она, и оттого, что голос ее был так звонок, эти слова прозвучали как обещание.
Снова запахло сиренью.
— Уже светает, — сказал Брюстунг. — Не выпить ли нам кофе? Скоро будет гостиница, где меня знают. Отличные номера.
Еще минуту тому назад такая мысль даже не могла прийти ему в голову. Но сказав о номерах, он не стал ждать ответа и резко остановил машину. В ее согласии он был уверен.
А к Марго тем временем позвонил Фриц Бергман.
— Грандиозная новость!.. — многообещающе заявил юный пилот. — Я лечу с Карлом Великим.
— Когда? Как? Вы в своем уме?
У Марго даже дух захватило.
— Я еще не спятил, — заверил ее Фриц Бергман. — Мой товарищ, тот, что всегда летает с Карлом Великим, вывихнул руку. Так он по крайней мере заявил. И я его заменю.
— Как вы спокойно говорите об этом, Бергман! Знаете ли вы, что этот случай может перевернуть всю вашу жизнь!
— Конечно, знаю, госпожа Рапп. Вот почему я вам и позвонил. Теперь я могу доказать вам, что ничего дурного во вчерашней истории не было. Если бы еще эта штуковина уплыла из сейфа, но ведь все цело. А теперь, госпожа Рапп, вы лично скажете два слова Карлу Великому.
— Я?
— Да, с глазу на глаз, — человеку, которому стоит только нажать кнопку, и германская республика сделается негритянским государством. Нет ничего, что было бы ему не под силу. Уж он-то вам поможет отстоять свои права, как только взглянет на вас, госпожа Рапп.
Последние слова были единственные, которыми бедный влюбленный дал понять, что ради Марго он готов поступиться великим часом своей жизни.
— Да что вы затеяли, господин Бергман?
— Скорей на аэродром! Мы с вами почти одного роста, а плащ придаст вам солидности. Только не робеть. Ведь он меня не видел, откуда же ему знать, кто с ним летит: я или вы? Вы войдете в самолет вместо меня.
— Бергман, это вздор! Поговорим, наконец, как разумные люди!
Она прислушалась. Фриц Бергман положил трубку.
XV
Машина Эмануэля неслась по Берлину; центр города уже снова обрел свое деловое обличье, ночи как не бывало. Каждый торопился уйти из своего дома, сосредоточив все свои помыслы на другом, где его ждало дело. Никто лучше Эмана не видел подоплеки всей этой кипучей суеты, ибо он руководствовался убеждением, что если бы, скажем, владелец вон того универсального магазина был его другом, он, Эман, с помощью своих связей зажал бы его в кулак и в конце концов сам стал бы хозяином магазина. Так упрощалась для Эмана сутолока улицы, с виду беспорядочная и сложная.
Что касается Эмануэля, то он твердо держал курс на запад, куда звала его мечта о счастье. Там еще держалась утренняя рань, на пустынных улицах — кроткое солнце, одиночество сжатых в ряд каменных зданий и небо, доверчиво струящееся между ними, еще не заслоненное суетой городского дня. Взгляд притягивают даже деревья, прозрачным сводом раскинувшиеся над улицей, вернее — над улочкой. Эмануэль с сожалением проехал мимо, ему хотелось, чтобы тот дом был именно здесь. Он так и сказал:
— А жаль, что господин фон Лист живет не здесь.
Эман, все еще державший это имя в секрете, явно испугался.
— Откуда ты знаешь?
Но что это? Он велел Эмануэлю повернуть. Он ошибся, дом, куда они едут, действительно здесь. Эмануэль стал тихонько насвистывать, радуясь хорошему предзнаменованию.
Когда они вошли в сад, им перебежала дорогу кошка, и Эмануэль перестал свистеть. Но он быстро успокоился, решив, что кошка может равным образом угрожать Эману, если тот затевает против него какую-нибудь интригу.
Снаружи вилла казалась нарядной и изящной. Лишь когда их впустили, им открылась ее необычайная емкость. В конторы вел особый ход. Гости оказались в роскошном холле. Их пальто вместе с лакеем мигом исчезли в гардеробной, напоминавшей небольшой зал. Эман тоже точно сквозь землю провалился. Эмануэль обошел весь холл с одной целью — отыскать выходы. Он считал, что ему надо доскональнейшим образом изучить их расположение — на случай если ему внезапно понадобится один из них.
Ему сразу посчастливилось. Через дверь, которую распахнул перед ним лакей, он вступил в грандиозных размеров зал, по всей своей ширине граничивший с зимним садом. Часть стены, сплошь стеклянной, как и противоположная сторона оранжереи, оказалась завешена. Над соседними участками сияло утро.
«Да отсюда можно удрать без малейшего риска», — решил Эмануэль и скользнул через широко раскрытую стеклянную дверь. Он заметил, что стекло очень толстое и вставлено в металлический переплет, но нельзя же в конце концов требовать, чтобы ворам был открыт свободный доступ в дом. Дверь на улицу была замаскирована растениями и заперта. Эмануэль вынул ключ.
Затем, словно обыкновенный гость, он вернулся в зал и стал рассматривать картины, висевшие на обитых шелком стенах: произведения старых мастеров, которым цены не было, по крайней мере в представлении Эмануэля. Другие могли определить их цену с точностью до одного доллара. Вся обстановка была старинная; этот вкус к старине Эмануэль обнаружил еще в холле. Можно было ждать, что такой человек, как фон Лист, обзаведется креслами из никелированных трубок с кожаными сидениями. По мнению Эмануэля, это больше подошло бы такому архисовременному коммерсанту. Впрочем, подобные тонкости юношу мало беспокоили. Стол для заседаний он нашел во всяком случае достаточно длинным. Этот стол был несомненно старинным произведением искусства. Он держался на восьми ножках; иначе даже при небольшой нагрузке он переломился бы посередке — такого он был солидного возраста. За этим столом заключал контракты по крайней мере еще венецианский сенат, — впрочем, Эмануэль, поскольку он вообще думал о таких вещах, относил венецианский сенат ко временам шиллеровского «Фиеско»