Шаттих торжественно выразил протест, но он слишком хорошо знал: этот человек сильнее его, ибо он бесстыднее. Друзья и в самом деле сели за письменный стол. Шаттих писал под диктовку Листа, время от времени его прерывая.
— А обо мне еще говорят, что я шагаю по трупам!
— Так оно и есть, дорогой друг. Но вы возлагаете венки. Это лишнее бремя для души, лишняя задержка. Я отделываюсь от усопших быстрее… Но вернемся к делу, — приказал Лист.
В следующий раз Шаттих прервал его вопросом:
— А за стеной нас никто не услышит? Молодой человек несомненно старается что-нибудь разнюхать.
— Зачем же вы так кричали? Только теперь взялись за ум. Нет, не волнуйтесь, снаружи ничего не слышно. Но мы-то сами будем сегодня вечером следить отсюда за ходом переговоров.
— А с какой стати нам ждать вечера? — спросил Шаттих и сам же себе ответил: — Ясно. Тогда мы будем лучше защищены от неприятных неожиданностей.
— Если придется прибегнуть к силе…
— Лист! Что за глупости!
— Шаттих, вам надо использовать свою репутацию до последней капли. Ваша причастность к делу порукой, что если даже кто-нибудь из его участников исчезнет, никто не проронит об этом ни слова. Эх вы, сильный человек!
— Тут я не могу полагаться на подчиненных. Я знаю, что такое ответственность руководителя. Как же мне подать им отсюда сигнал, чтобы они ввели в дело резервы?
— Нет ничего проще. Отсюда можно выключить освещение в большом зале… Вы подписали наконец?
Шаттих поставил свою фамилию. Готический шрифт. Точка. Лист вставил в глаз монокль, чтобы разглядеть и подпись и того, кто подписался.
— Благодарю, — сказал фон Лист и запер бумагу в свой письменный стол. — На этом изобретении я наживу сорок миллионов.
Шаттих тупо уставился на него сквозь роговые очки и долго не мог отвести от него взгляда. А юный Эмануэль тем временем был сама осторожность. Нет, этому лакею с бесстрастной до наглости физиономией не удастся просто завлечь его наверх, как дурачка. Он осмотрел лестницу, в которой, впрочем, никаких особенностей не обнаружил. По дороге он установил, что оба верхних этажа опоясаны галереями, а за ними расположены комнаты. На первую галерею выходили только три двери, но, судя по длине окружности, на этом этаже было много комнат. Значит, не все имели прямой выход на галерею. Бдительный Эмануэль тут же решил, что ему, вероятно, отведут именно такую комнату, чтобы он оказался в западне.
Эмануэль полагал, что они уже у цели, но лакей, не говоря ни слова, стал подниматься на третий этаж. С широкого стеклянного потолка лился яркий свет; по мере того как они поднимались, становилось все светлее и светлее; но недоверие, снедавшее Эмануэля, окрашивало все в мрачные тона.
— Идите вперед! — предложил он лакею и вошел следом за ним в необычайно комфортабельную комнату. Здесь были принадлежности для курения, ликеры. От зоркого наблюдателя не ускользнула ни одна подробность.
— Туалет рядом, — сказал лакей, уходя.
«Идиот», — подумал Эмануэль о себе, ибо одно из окон было настежь распахнуто и внизу, совсем недалеко, виднелась улица с ее шумами и запахами, воплощение милой его сердцу повседневной жизни, продолжавшейся сейчас без него. Впрочем, никогда еще в его распоряжении не было такой чудесной комнаты. Он развалился в кресле, закурил дорогую сигарету, выпил рюмочку. «Почему меня не поместили этажом ниже? Или, может быть, там комнаты для дам? У него, наверно, гарем?» Вдруг одно имя впилось в него как жало — он даже вскочил. Инга! Не скрывается ли она где-нибудь в доме, если здесь Шаттих? Ее подкупили, она пыталась захватить изобретение посредством взлома и выдать его врагу. Она обманула его с актером, конечно не с Брюстунгом, а с той обезьяной, — он, разумеется, посулил ей карьеру кинозвезды.
— За все, за все будет им воздано, — поклялся обманутый, застонав от боли. Он ненавидел Ингу и свою боль, ненавидел усталость, которая вдруг на него напала. Он направился в ванную. Здесь было много способов освежиться, но Эмануэль выбрал самый действенный — душ. Когда он вытирался, поблизости раздался стук. Он метнулся к двери, задрапировавшись простыней. Никого.
Эмануэль закрыл окно, теперь он явственно слышал шум, доносившийся из смежной комнаты. Он дернул дверь, она не поддалась. Он пнул ее ногой, но вдруг увидел, что дверь раздвижная и раздвинуть ее очень легко. Он вошел в комнату, она была пуста; заглянул и в другие, такие же безжизненные. На нем был купальный халат. В комнаты он входил осторожно, хотя и решительно. Никого. Пустынно и безлюдно. И конца этому нет. Но вот он замедляет шаг: дверь, только что настежь открытая, третья по счету, к которой он подходил, внезапно запирается у него на глазах. Она смыкается самопроизвольно, ничьей направляющей руки не видно.
Храбрец все же попытался войти — не тут-то было, на этот раз ему не удалось устранить препятствие. Он повернул обратно, первое, что пришло ему в голову — выбежать на галерею через свою комнату и оттуда открыть остальные. Здесь для него не должно быть никаких секретов. Безопасность — прежде всего! Он добежал до двери своей комнаты, но и она оказалась запертой. Не теряя времени на размышления, он кинулся, подобрав свою тогу, в другую сторону. Из ванной тоже есть какие-то ходы, может быть он вырвется на улицу через те помещения, если только и они уже не заперты… На полпути он понял, что потерял голову. Его охватило сомнение: быть может, он справился бы по крайней мере с дверью своей комнаты, если бы нервы не сдали. Ему стало стыдно, и он заставил себя повернуть. Перед ним стоял Эман. Он как раз закрывал за собой злополучную дверь.
— Как ты здесь очутился?
— Сам видишь.
— Разве ты не заметил, что дверь не поддается?
— Нисколько.
Эман был бледен. Но ведь вполне естественно, что после проведенной в дороге ночи у него такое осунувшееся и помятое лицо.
— Мне надо с тобой посоветоваться, — сказал он.
— Пожалуйста. Но здесь мы заперты.
— Заперты?
Что он — в самом деле так удивлен? Эмануэль повел его налево.
— Видишь вон ту раздвижную дверь? Она была широко распахнута, и у меня на глазах кто-то — мне не видно было кто — ее затворил.
— Такие двери затворяются иногда сами.
— Но не эта. Я так и не сумел ее отворить.
— Попробуй-ка еще раз, при мне, — предложил Эман.
Он, по-видимому, хотел сказать, что Эмануэль не сумел отворить дверь с перепугу. Эмануэль и сам готов был поверить этому и почти поверил, когда Эман подошел к двери и с легкостью ее раздвинул.
— Вот что значит богатое воображение!
— У меня, слава богу, воображение небогатое, — упрямо возразил Эмануэль. И, пожалуй, это была правда; во всяком случае, Эмануэлю не пришло на ум, что не его одного одолевают здесь страхи. Ведь и другим, может быть, было неясно, что их здесь ждет, может быть и они, терзаясь сомнениями, то отворяли, то затворяли те же самые двери. И прежде всего ему следовало бы знать Эмана. Но дружба делала его снисходительным. Эман был иного склада: дружба усиливала его проницательность.
— Дело дрянь, — начал Эман. — Ты, конечно, с этим не согласишься. Ты помешался на своем большом деле.
— Я привлек и тебя к участию в нем.
— Я пришел сюда по дружбе. Ты для меня важнее, чем участие в деле. Послушай, Рапп, я еще не завтракал. И ты тоже? Давай-ка сходим в ресторан.
— И сюда уже не попадем? Странно; точно такое же предложение сделал мне и Лист. Похоже, что он хотел от меня отделаться. Мой дорогой, если у вас нет желания пускаться со мной во все тяжкие — прощайте, — я уж как-нибудь столкуюсь с англичанами сам.
— Англичане! И тебе даже в голову не приходит, что они… — Эман поднял руки кверху, однако подавил свое волнение, — только заставят тебя проболтаться, а потом донесут.
— Те самые англичане, которые могут вместе со мной нажиться?
— Разве это настоящие англичане? — крикнул Эман. Но тотчас же прикусил язык. — Эмануэль, дорогой друг! Вспомни, что происходило вчера в пять часов: как ты добивался, чтобы я выступил в роли англичанина?
— И что же?
— А если теперь, наоборот, кто-то другой выступит перед тобой в той же роли? Блеф, понятно тебе?
— Нет. Ты же не согласился на эту роль.
Эман сжал лоб обеими руками и отвернулся: говорить еще откровеннее он не был намерен.
Эмануэль получил достаточно ясное предостережение. Даже погоня за богатством — не оправдание для человека, который не хочет слушать. Но, может быть, его оправдывают бешеная езда, ветер опасности, шевелящий волосы на затылке, сто шестьдесят километров в час, власть над своими переживаниями… и ужас перед мгновением, когда все прервется, машина остановится — и надо будет попросту спуститься на землю! Эман уже собирался уйти, но снова стал перед другом, с любопытством разглядывая его бегающими глазками.
— Ясно ли тебе по крайней мере, что я снимаю с себя всякую ответственность, если ты останешься? Я, конечно, буду тебя защищать, если от этого не пострадает моя собственная шкура.
— Благодарю, — холодно сказал Эмануэль.
— Ты на меня дуешься. То, что мы делаем — незаконно, и это не моя вина. Если мы вступим в переговоры с нашими англичанами, Шаттих, может быть, надумает учредить собственное общество с ограниченной ответственностью. А концерн, которому по праву принадлежит это изобретение, в обоих случаях окажется обманутым.
Эмануэля вдруг осенило.
— Безопаснее всего для тебя, Эман, — защищать интересы концерна. Со мной, да и с Шаттихом, придется идти на риск.
Эман отвел глаза; как раз об этом он и размышлял.
— Англичане уже, без сомнения, давно прибыли, сведи меня с ними, — настойчиво предлагал Эмануэль.
— Англичане? Какие… Ах, да. Нет, они звонили. Нализались по дороге. Да ты их, наверно, знаешь, — ввернул Эман в качестве предупредительной меры на случай, если бы Эмануэль узнал Бауша и Вильямса.
— Но, кроме меня, тут есть еще кто-то, — упрямо заявил Эмануэль. — Двери захлопываются у меня перед носом. Мне кажется, это Инга.