А господин фон Лист, сидевший в это время в соседней комнате с часами в руках, говорил:
— Эта канитель тянется уже пятнадцать минут, и ровно десять из них парень без отдыха жрет. По-видимому, дорогой друг, ваши люди получают почасовую оплату?
— По мне — пускай события спокойно идут своим чередом, — сказал Шаттих, хотя нервы у него пошаливали. — Мы всегда успеем прибегнуть к решительным мерам.
Лист вставил монокль в глаз и взглянул на своего друга.
— Господин Шаттих, где же пресловутая бомба? В кармане у молодого человека? Он это отрицает.
Глаза Шаттиха за круглыми стеклами очков широко раскрылись от простодушного удивления — они почти сбили с толку его друга Листа, который решил повременить с выражением недоверия.
— Где же ей быть? — почти наивно спросил Шаттих. Между тем он был твердо убежден, что после взлома в квартире Раппа бомба очутилась в руках его «негра» Эмана. Эман же, разумеется, хранит ее в надежном месте. При таких обстоятельствах Шаттих чувствовал себя достаточно сильным, — да, здесь он стоял на твердой почве, — чтобы порвать навязанное ему Листом соглашение о правах на бирковское изобретение. Вопрос был только в том, каково вообще соотношение сил. Вот что втайне волновало Шаттиха.
Намеченная программа действий интересовала Листа только с технической стороны. Как всегда прямой и подтянутый, он шагал по ковру и рассказывал о принятых им мерах.
— В саду у меня стоят двое, это верные люди, своего рода специалисты — из тех, что действуют без лишних слов. Ваш дуралей строит свои расчеты на том, что у него в кармане ключи от оранжереи и сада. Вот он и побежит туда, куда ему надлежит бежать. А когда молодчику заткнут рот, он с помощью четырех дюжих рук очутится как раз в собственной машине.
— Неужели его вытолкнут прямо на улицу?
— Его машины давно уже там нет. Она стоит в моем гараже, а оттуда есть вторые ворота в сад. Едва он очутится в машине, как она тронется с места — и в Сторков… — Лист остановился. — Это мое поместье. У меня есть одна слабость — даже у меня: сторковская дичь. Я не стреляю, но провожу целые дни в лесу, среди животных.
«Только этого не хватало! — подумал Шаттих. — Он еще и сентиментален».
— Пусть этот дурачок посидит в Сторкове за решеткой — пить-есть дадут ему до отвала, — а мы пока обделаем наше дельце и даже столкуемся с изобретателем Бирком.
— Хотел бы я знать, как вы это сделаете?
— Я знаю с ваших же слов, что он любит мальчика. Ну, и на здоровье. А я люблю свою дичь. Он захочет с ним свидеться — как по-вашему? Я более чем уверен, что он без всякого шума откажется в мою пользу от своих прав на изобретение.
— Вот это организация, — одобрил Шаттих, потирая руки. Но радовался он только тому, что бомба хранится у Эмана.
— Я что-то ничего не слышу, — настораживаясь, сказал Лист. — Мы ведь договорились, что ваши люди сразу отнимут у него эту штуку. Но они даже пальцем шевельнуть не желают. С каким же материалом вы работаете, дорогой друг? Мне ничего не остается, как вызвать из сада своих людей и приказать им взять пациента.
— У нас ведь есть еще и актер.
— Да, верно. Он еще не выступал.
Кто-то чуть слышно царапнул дверь, явился лакей. Он доложил, что актер только что ушел. Зато наверху сидят двое посторонних.
— Я их запер, — сказал лакей.
А Эмануэль, сидя за столом, хватался за револьвер. Он припас его для Шаттиха! Да, он жаждал сразить не жалкого Бауша, который, разумеется, в душе трепетал от страха. И не Эмана — тот хотя и предал друга, но предал и остальных. И даже не с уволенным боксером, этим наймитом, мечтал он расправиться — каждый живет как может. Только один человек терзал и травил Эмануэля, мешал ему разбогатеть, охотился за Марго, нанимал убийц и купил Ингу; да, Ингу он купил, она покинула Эмануэля и работает теперь против него. Взлом был делом ее рук. С ее ведома и согласия он сидит здесь, выданный врагам, — он, для которого она была смыслом существования, самой жизнью!
Он сжал руками лоб, остальные не могли понять, что с ним происходит. А он уже забыл, кого ненавидит — Шаттиха или Ингу. Когда он думал о Шаттихе, стушевывалась Инга, и наоборот. Он закрыл глаза. Все же осталась Инга.
Но она вне пределов досягаемости, а Шаттих, если он здесь, вероятно не находит в себе мужества выйти из своего укрытия. Между тем Эмануэлю было уже невтерпеж. Горячая кровь и чувство собственного достоинства толкали его в атаку. Противник прав: открытая игра — наилучший выход из положения. Еще несколько мгновений он держал себя в узде. А вот уже и последний предел. Они не открывают карт? Значит, придется это сделать ему. Прыжок на стол — он сверху атаковал боксера. Вильямс вначале оторопел, и было мгновение, когда Эмануэлю ничего не стоило соскочить со стола и кинуться через оранжерею в сад. У Бауша и Эмана была только одна мысль — не попасться бы ему под руку. Эмануэль, однако, и не подумал об отступлении, столь тщательно предусмотренном, — он набросился на Вильямса. Но тот повел себя странно. Он так прижал Эмануэля, что тут же, на столе, поставил его на колени — ведь для боксера это не составляло никакого труда — и шепнул ему на ухо:
— Не делай глупостей, парень!
Услышав немецкую речь, Эмануэль так опешил, что отдался в руки тренера, который спокойно спустил его на пол, на то самое место, откуда он начал атаку. Вильямс даже поднял упавший стул Эмануэля. Бауш собрался с духом и стал пробираться на свое место. Эман, державшийся выжидательно, сказал:
— Небольшое недоразумение. Столкновение интересов приводит к борьбе.
Наступила тишина, Эман почувствовал, что и ему надо, наконец, о себе заявить. Пока что его роль в переговорах была ничтожна. С другой стороны, последний эпизод показал, что соотношение сил, по-видимому, изменилось. В поведении Вильямса было что-то неясное. Эман сориентировался и поднял голос:
— Я присутствую здесь как представитель моего друга Раппа. Никто, — он чеканил каждый слог, имея в виду притаившихся за стеной Шаттиха и Листа, — никто, повторяю я, не вправе сетовать на меня за мое особое мнение: в первую очередь должен заработать господин Рапп. Я ставлю вас, господа, перед выбором.
— Он с ума сошел! — вскричал господин фон Лист так громко, что по крайней мере чуткий слух Эмана уловил в воздухе какую-то угрозу. Его бросило в жар, но он подбодрил себя одним соображением: «Делайте что хотите, а концерн сильнее вас». И, не смущаясь, он продолжал:
— Выложите двести тысяч, и мы возобновим переговоры.
Шаттих мог бы теперь взять дело в свои руки и уступить его концерну, разумеется за вычетом своих комиссионных. Ему надо было только вспомнить о своем долге. Концерн получил бы изобретение не совсем даром — после измены тренера это было уже невозможно, — но все-таки по дешевке. Эмануэль тоже должен быть доволен. Теперь небось как шелковый выложит свою бомбу на стол. Эман пытался найти приемлемое для всех решение, но по неведению не учел мер, принятых фон Листом: навязанного Шаттиху договора и всего, что должно было произойти в родовом поместье Сторкове. Уж на что он был осмотрителен, а это проморгал. Как мог Эман так легкомысленно упустить из виду решительную натуру великого дельца!
Эгон фон Лист был взвинчен и, как всегда в подобных случаях, холоден как лед.
— Господин Шаттих, вы меня обманули. Ваш агент действует против меня. Теперь, во всяком случае, мне известно, что пресловутая бомба находится у него, а не у Раппа.
Шаттих позеленел и отвел в сторону округлившиеся глаза.
— Тем хуже для вас, господин Шаттих. Я-то уж найду выход из положения. Под нашей дружбой подведена черта, но не под вашим счетом. Он отнюдь еще не закрыт.
— Я смогу заплатить вам, Лист, только в том случае, если стану председателем рейхсбанка, — бесстыдно сказал Шаттих. Что ему было терять!
— Им станет наверняка более достойный, — отрезал бывший друг, и Шаттих почувствовал, как у него задрожали ноги.
Если бы несчастный и пожелал ответить, он не успел бы. В большом зале снова поднялся страшный шум. Незнакомый голос требовательно вызывал некоего Раппа. Присутствующие громко протестовали, но грубый голос перекричал их:
— Вы все арестованы. Я полицейский комиссар.
Фон Лист приоткрыл дверь; увидят его или нет, уже не имело значения. Вслед за ним в щель выглянул и Шаттих. В зале распоряжался какой-то незнакомец, светлый блондин.
— Ни с места, не то я прибегну к оружию! Вы обвиняетесь в государственной измене. Не шевелиться! Дом окружен!
Последние слова были адресованы Баушу и Эману, которые хотели дать тягу. Второй англичанин, — которого называли Вильямсом, — неожиданно кинулся на своего старшего партнера и ударом кулака сбил его с ног; тот лишился чувств. Такая же судьба постигла бы и агента-двурушника Эмана, но он искусно лавировал среди мебели и не давался Вильямсу в руки.
Широкоплечий блондин занялся главным преступником Раппом и надел на него наручники. Брюстунг старался справиться со своей задачей на совесть. Он приметил, что Эмануэль схватился за карман, и опасался катастрофы. От излишней спешки наручники никак не защелкивались, но Брюстунг крепко держал Эмануэля за руки. А Вильямс гнался за Эманом… Лист раскрыл дверь еще шире.
Он понял, что большое дело сорвется, если он собственными руками его не спасет. Перевес на стороне противника, и ему, Листу, придется удерживать поле битвы почти в единственном числе. Если бы даже Вильямс настиг проворного Эмана, это еще далеко не означало бы, как уяснил себе после всего происшедшего Лист, что ему удастся самому завладеть бомбой. Да и прежде чем добираться до Эмана и гнавшегося за ним Вильямса, надо было избавиться от самозванного комиссара. А Лист нисколько не сомневался, что вновь пришедший разыгрывал роль, ту самую, которую полагалось разыграть актеру, приятелю Листа. Но этот самозванец… Эгон фон Лист никогда не обманывался насчет того, с кем он имеет дело — с другом или с врагом. Он, не раздумывая, сбросил пиджак и ринулся в бой.