Из переулка вырвалось пустое такси; не замеченное вовремя Эмануэлем, оно задело его машину и оторвало у нее крыло. Началась перебранка между виновниками аварии, кучкой зевак и полицейскими. Инга спрятала руку, из которой сочилась кровь, стекавшая на колени и по ногам. Она слабела, но с момента выстрела и сейчас, в дороге, все думала: «Кончено. Вот что дал мне Эм! Все та же ловушка. А когда они впадают в истерику… В довершение всего он пальнул в меня. В конце концов кто-нибудь сделал бы это, но я никак не думала, что Эм. Тут была наибольшая вероятность — о, не на все сто процентов, — но мне представлялось, что это надолго. Уже хотя бы из-за Марго — раз мы так далеко зашли. Ну, что делать! А за Марго я рада».
Они уже пронеслись мимо клиники: оставалось только развернуться, переехать на другую сторону и подъехать к дому. Вдруг Эмануэль наклонил голову к Инге и, задыхаясь, с мольбой в голосе произнес:
— Прости, я никогда больше этого не сделаю.
— Ну, не будем ручаться головой, — холодно улыбаясь, ответила Инга и позволила вынести себя из машины.
Ее ждали. Уже в передней ею завладели две сиделки. И она сразу перешла на положение тяжелобольной, чье тело покорно чужим мускулам, чья воля является лишь помехой. Она и отказалась от собственной воли, отдавшись в руки женщин, которые уложили ее в постель; это избавило ее от тягостной необходимости сказать Эму последние перед расставанием слова. Он все еще стоял тут, когда появился врач, который его выпроводил тотчас же, как договорился с фон Листом по телефону.
Уже в дверях, к которым его оттерли, он испуганно вытянул шею в сторону Инги. Отшвырнуть всех, кто преграждает ему путь, и ринуться к ее кровати! Но увы! — он не сделал этого. Ее руку, им же изувеченную, держали чужие руки, глаза ее были закрыты. Но сковало его не это, а ощущение краха: он вышел из игры — и здесь и в большом деле. Остается лишь сесть в машину, она-то по крайней мере еще цела — помятое крыло не в счет, — и ехать домой.
Инга не так уж крепко сомкнула веки, она знала: он пока здесь, но вот его уже нет! Уже нет, уже нет!
— Эм! — закричала она, но этот крик был принят за выражение физической боли. Впервые после выстрела она проливала из-за него не только кровь, но и слезы.
Ее забинтованная рука была подвешена к перекладине над изголовьем. Врач говорил с ней весело, с наигранной бодростью, но после его ухода, когда с ней осталась сиделка, картина сразу изменилась. Постепенно, сначала по ужимкам и умолчаниям, а затем и по оброненным словам, Инга поняла, что дело может кончиться плохо: совсем недавно такую руку пришлось ампутировать.
«Ампутируют, рассекут ножом, перепилят кость, останется обрубок. Женщина и обрубок! Уже не женщина! Обрубок — это не женщина, меня больше не будет. Во взглядах мужчин — жалость вместо отчаянной жажды обладать мною. Придется выпрашивать, чтобы кто-нибудь из милости сказал мне: «Фрейлейн, для вас я готов…» — ложь, он и трех шагов со мной не пройдет, даже если я все ему за это отдам. Марго уже не скажет мне в лицо, кто я такая! Только лицо у меня и останется, руки не будет, и я уже не смогу быть тем, чем она меня назвала…» Вот что звучало у нее в душе скорбным напевом. Взгляд ее ушел куда-то в потолок. «Меня не будет».
— Теперь постарайтесь уснуть, — приказала сиделка.
Инга закрыла глаза. Она подумала: «Этой кикиморе хочется выпить кофе. А может быть, ее дожидается какой-нибудь сердцеед санитар. Вот она и наболтала с три короба, чтобы меня утихомирить! Какая чушь! Чтобы я позволила ампутировать себе руку! Да никогда! Лучше уж прямо на тот свет! Подумаешь! Умирать приходится всем. Но жить без руки — нет, ни за что!» Это решение вдохнуло в нее новые силы. «К тому же до смерти еще далеко. А жить так, чтобы никто в тебя не выстрелил, — тогда игра вообще не стоит свеч». Ей подумалось «любовь», но она поправила себя: «Игра».
Тут она перешла ко всевозможным практическим соображениям. «Папе не надо ни о чем говорить, он сам болен. Смешно, у обоих профессиональные травмы. Кто заплатит за мое лечение? Собственно, это дело больничной кассы. Но я сегодня не явилась на службу без уважительной причины, да и вообще — как я очутилась в Берлине? Братья, насколько я их знаю, не заплатят. Ну, значит, это дело Эма. Стрелял-то он!»
Но в душе ее шевельнулось чувство протеста. «Нет, неправильно. Только не Эм, кто угодно, только не Эм! Иначе он был бы вправе вернуться. Я бы послала ему телеграмму: «Пришли денег!» А он прочел бы: «Вернись!» А если бы он этого не вычитал — тогда я даже не знаю, что со мной было бы», — размышляла несчастная. Но как только Инга поняла, что, даже излечившись, может быть несчастлива в жизни, она встряхнулась и собрала все свои силы. Главное — быть счастливой! А не то будет стыдно. Несчастье — вот единственное, чего надо стыдиться. С мучительным напряжением воли, с болью, которой еще не знало ее жизнерадостное, сильное сердце, Инга навсегда вычеркнула из своей жизни одного человека. Вычеркнула Эма.
Остальное разрешалось без особого труда. Счет клиники будет, конечно, послан Брюстунгу. Этот не в ее вкусе. Сегодня ему по чистой случайности повезло, но они не поняли друг друга. Поэтому она не ставит на Брюстунга — будет ли он боксером, откроет ли лавочку. «Пусть радуется, если я позволю ему заплатить за лечение», — думала она уверенно. Вот это роль для него.
Не менее ясно было Инге, что шансы сблизиться с нею есть у другого. В сущности с коротышкой актером у них уже все было на мази. Оба нисколько не сомневаются, что им предстоит изведать некие ощущения сообща. Разумеется, он смотрит на это как на короткий, не омраченный обязательствами эпизод, — или она составила себе о нем совершенно превратное представление. Инга храбро решила: «Ничего, счастье еще улыбнется» — и потянулась здоровой рукой к настольному аппарату. Ее лихорадило. Приложив трубку к уху, она подумала: «А вдруг снизу откликнется эта кикимора? Ах, я скажу ей, что перед смертью хочу распорядиться насчет своих денежных дел. Деньги священны, тут уж и самая опасная болезнь не в счет». Однако на коммутаторе отозвался другой голос. Инга назвала номер, который дал ей актер.
— Это ты! — сразу ответил он. — Ну, дорогая публика, кто еще раз проник в грядущее пророческим взором? Твой маленький любимец. Сегодня вечером нам кое-что предстоит.
— Уже поздно, я лежу в постели.
— Ну и лежи — но только в моей.
— Можете вы хоть минутку быть серьезным? В меня стреляли… да… не опасно… Так, слегка помяло, — сказала она, вспомнив о несчастном случае с отцом.
— Ой, ой! — проговорил коротышка. — Но в следующий раз, если захочешь, чтобы тебя мяли, очередь будет за мной.
— Вы бы этого не сделали. Так мне по крайней мере кажется.
— А зачем ты путаешься с такими горе-стрелками? С такими бесталанными охотниками? Такими незадачливыми любителями дичи? — кричал он все громче. — Не тот ли это грубиян, на которого мне предстояло надеть наручники? Или — знаю, знаю — тот помешанный?
— Ни тот, ни другой. Чистая случайность. Я, собственно, ни при чем.
— Ну да! Так я тебе и поверил. Всегда у тебя такие забавные случайности. Вчера вечером в логове этого… как его зовут… кто разделся донага и довел меня до безумия?
— Я что-то не заметила, чтобы это произвело на вас впечатление. Остальные тоже были в чем мать родила.
— Да ведь это кокотки. А ты моя королева. Я люблю тебя, я люблю тебя… — пропел он, входя в раж.
— Чудесно! — мечтательно произнесла Инга.
— Я вижу, мы в восторге друг от друга. Внемлю твоему зову. Договорились, точка. Теперь остается сделать тебя звездой.
— Видишь ли, мальчик! Этого-то я все время и жду, — откровенно призналась Инга. — Надо же и делами заняться. Я ведь достаточно одарена, не правда ли?
— До чего же ты глупа — таких я еще не видел! У тебя есть бедра и sex appeal [2] А в наше время, я уверен, одного этого уже предостаточно.
У Инги был жар, от этого способности ее обострились. Она пропела в телефон низким, грудным голосом:
— Я с головы до пят созрела для любви.
— Вчера ты так не сумела бы. Это уже сказывается мое влияние.
— Не отрицаю! Как называется мой первый звуковой фильм?
— Положись на меня! У меня есть личные причины использовать свои связи в твоих интересах. Не я буду тебе платить, а дирекция. С меня взятки гладки. Я всегда расставался с женщинами, если они лишались ангажемента. О, не думай, что во мне говорит цинизм, моя возлюбленная.
— Я знаю, ты сентиментален, — сказала Инга. Эти слова были сказаны с иронией, но он подхватил их:
— Верно! Вечная моя ошибка! Если бы не это, я с моим скромным, но обаятельным талантом достиг бы куда большего. В наше время чувства, если они не приносят дохода, — непозволительная роскошь. Чувствовать мне полагается только по вечерам, когда за это платят. А я люблю твой белый напудренный носик и крашенные перекисью локоны, которые ты сейчас бережно уложила на подушку. Меня обворожили твои бархатные нежные руки, еще не подписавшие ни одного контракта, готовые к любой непристойности; они лежат на твоем чудно сложенном теле, не хочу знать, в каком месте…
— Но, маэстро, в одной руке у меня трубка, а другая забинтована и подвешена.
— Видишь, о женщина, как все это волнует меня! Хочешь быть первой, которая принесет мир моей душе? Подумай, долго ли мне еще быть молодым, долго ли продавать людям свой талант? Что ждет меня в том возрасте, когда у других начинается зрелый труд? Облысею да лишусь машины. Либо оставайся юным, либо убирайся ко всем чертям! Другого выбора у меня нет.
— Знакомый мотив! — сочувственно сказала Инга, ибо все остальное было ей заранее известно. Материальная необеспеченность, страх перед завтрашним днем — как часто она слышала эти слова и сама их твердила! Но она меньше всего ожидала услышать их в эту минуту… А он уже не мог остановиться.
— Люди говорят: знаменитость, баловень фортуны, сидит себе в роскошном крейслере! Знали бы они! «А что на сердце у него — кому какое дело!» — пропел он с искренним чувством.