Оторопевшие Мулле и Ландзеген молча созерцали калитку: она уже снова закрылась. В суматохе им померещилось, будто она вовсе не открывалась, хотя их жертва все-таки сквозь нее прошла. Они сейчас же пустились в погоню.
Следя за бегущим Шаттихом, они распределили обязанности. Более прыткий Мулле помчался вперед, к отдаленному дереву, и встретил там свою дичь с ножом в руках. Когда Шаттих в ужасе повернул назад, оказалось, что у одного из деревьев, поближе к калитке, его поджидает тучный Ландзеген.
— Идите сюда, ко мне, — поманил он Шаттиха, — господин главный директор, вдвоем мы живо управимся с этим оболтусом.
Карл-Август не поверил швейцару, он устремился в глубину парка, но снова встретился с Мулле, а когда повернул назад — наткнулся на Ландзегена. Каждый раз, видя, что Шаттих бежит в его сторону, Мулле поднимал свободную руку и показывал кулак Норе Шаттих, наблюдавшей эту сцену из окна третьего этажа.
В ее душе кипели страшные для нее самой чувства. Она не в силах была оторваться от этого зрелища, хотя оно казалось ей гнусным и возмутительным. Нора смаковала его. Но удовольствие, которое она испытывала, отзывалось в ней убийственным напряжением, словно над ней производили операцию без наркоза, за которой она следила, разрываясь между наслаждением и болью. «Только раз в жизни может попасть женщина в такое положение», — подумалось Норе.
Она даже отметила, что в этом эпизоде есть какое-то неправдоподобие, что он скорее похож на отзвук ее мечты. Почему те двое никак не прикончат Шаттиха? Это походило на игру в жестоких охотников и обложенного со всех сторон зверя, но они не доводили ее до конца, да это и не отвечало бы желаниям дамы. К сожалению, молодой человек, которого она натравила на мужа, в понедельник дошел до последней черты с ней самой. Ах, если бы и тогда он остановился на полпути, — как теперь, когда это напоминает лишь игру и возбуждает в зрительнице целую гамму чувств, хотя в действительности ничего серьезного не происходит! Ведь главное — чувства.
Карл-Август на глазах у спутницы своей жизни то пытался взобраться на дерево, то метался между своими гонителями, каждый раз от них ускользая; порой у него вырывался удивительно звонкий крик — могло показаться, что это голос мальчика. И вообще Карл-Август, как в годы детства, производил впечатление невинного существа. Казалось, к нему вернулась давно утраченная душа. Где же ирония, где чувство превосходства, которое дает успех, где величие власти? Еще недавно наблюдательница этой сцены видела его страшным, как сама жизнь. Как безобиден был теперь Карл-Август! Это радовало Нору. Теперь у нее родилась жалость, и ей даже показалось — привязанность, которой она не чувствовала давно, а может быть, и никогда. О, это хорошо, — значит, она способна не только на злые чувства! Этот человек, которого она в лучшем случае называла Шаттихом, обычно же рейхсканцлером, спекулянтом и заклятым своим врагом, — теперь, когда он скакал вокруг деревьев, впервые стал для нее Карлом-Августом.
Вот что чувствовала женщина, наблюдавшая эту картину сверху. Но для Карла-Августа, к сожалению, наступила минута, когда сердце перестало справляться с нагрузкой. Однако, по мере того как таяли силы, таял и страх перед врагами; бедная жертва, не заботясь о Мулле и Ландзегене, упала на садовую скамью и растянулась на ней во весь рост… Убийца Мулле от радости вырос, казалось, до третьего этажа, его рожа победно сияла. Вид у него был столь выразительный, что Норе померещилось, будто его мокрое лицо приблизилось к ней, он чуть ли не заглядывает в ее окно; на самом деле он суетился внизу, далеко от нее.
— Ты меня никогда не любила! Постой-ка, доберусь и до тебя! — Это он выкрикнул на бегу и уже занес нож над Карлом-Августом. На сей раз положение было нешуточное, Мулле испустил свой боевой клич: — Паразит!
Но тут кто-то ринулся на него и так сдавил руку убийце, что он выпустил нож.
Нора затворила окно и отошла в глубь комнаты. В душе у нее поднялась буря чувств. Мечта ее рушилась, и это причиняло боль. И все же какое освобождение! Карл-Август спасен. Иначе она оказалась бы его убийцей. Ее наймит угрожал ей самой, и это отчасти снимало с нее вину. Правда, теперь он уже лишен возможности покарать ее за эту вину; что же, она все-таки предпочитает такую развязку.
Убийцу Мулле — он сам так титуловал себя — обезоружил не кто другой, как Эмануэль.
— Я убийца Мулле, — с гордостью представился охотник до наследства появившейся, наконец, публике. До сих пор парк оставался пустынным: это был час, когда население возвращалось на работу после перерыва. Если на дальних аллеях и гуляли няньки, то они, конечно, давно уже обратились в бегство. Теперь вместе с няньками показались мясники, шоферы и даже нарядная публика — дамы и мужчины. Медленно, но верно приближалась минута, когда на сцену должен был выйти полицейский. Мулле торжествовал.
— Это моя жертва. — Он указал пальцем на поверженного Шаттиха, которого считал убитым, хотя даже и не коснулся его ножом. — А теперь очередь за старухой, и не трудно доказать, что я самый молодой из тех, у кого на счету два убийства, — утверждал он, пытаясь снискать себе славу авансом. — Я побил рекорд. Есть здесь представители печати?
— Зачем вам понадобился весь этот спектакль?
— А мое наследство — это шуточки? Я его сын, он обобрал мою мамашу, а у меня отнял наследство — для существующего строя это же кинжал в спину. Эй, кто недоволен, выходи! — крикнул он и вырвался из рук Эмануэля.
Публика старалась снова его окружить. Не отставал от других и телохранитель Шаттиха, оставивший, наконец, в покое портного Ландзегена, с которым сцепился во время последних событий. Оба отличались дородностью и теперь находились в соответствующем их комплекции состоянии.
— Да чего вы ко мне пристали, скотина, — бранился Ландзеген. — Ведь я его швейцар. Без меня ему пришлось бы плохо. Моя жена вытащила вас из «Немецкого дома». Стыдно сказать, вы лакали пиво в то самое время, когда за вашим клиентом охотился убийца.
— Может, он за это вам и платит? — спросила госпожа Ландзеген.
Сыщику трудно было против этого спорить. Все трое присоединились к погоне за Мулле.
Убедившись, что он остался один, Шаттих быстро вскочил со скамьи. Неожиданная после таких страстей прыть проистекала уже не из страха смерти. Его гнал страх перед мнением света, его гнало смятение чувств. И вдруг он очутился лицом к лицу с юным Раппом.
— Господин главный директор, вот бомба, — сказал Эмануэль.
— Какая бомба, бог ты мой?
Шаттих не мог так быстро припомнить ни одного из дел, начатых, казалось ему, в далеком прошлом.
— Та самая, которой вы так домогались. Небось вспомнили? Большое, огромное дело. Вот она перед вами. Я одумался. Изобретение принадлежит концерну, и я отдаю его в ваши руки.
Насколько Шаттих был сейчас лучше Эмануэля, который в действительности ничего не отдавал и ни от чего не отрекался, ибо ничем не владел, хотя в его руках был бомбовидный сосуд, которым он и старался одурачить беднягу; ведь Эмануэль успел побывать у Бирка и узнал правду… В лучшем случае в нем говорил задор, говорила боль от утраты надежд, развеянных двумя-тремя чудовищными словами тестя, говорили ирония и жажда мести. Он спас своего недруга от убийцы; но зато он передал ему бомбу, не заключавшую в себе ни богатства, ни счастья…
Карл-Август взглянул на бомбу, и ему подумалось, что смертью она еще может его одарить; но и это было заблуждение. Бомба не могла ни завоевать для него жизнь, которую он так любил, ни отнять у него эту жизнь; в действительности она не обладала ни силой, ни властью. Карл-Август взял ее не для того, чтобы что-то выиграть. А впрочем, понесенная кара — это тоже выигрыш.
— Благодарю вас, — произнес Карл-Август. — Постараюсь употребить ее наилучшим образом… Я всегда был хорошего мнения о людях, — сказал он с поразительной непосредственностью.
Эмануэль не усмотрел никакого смысла в этих словах, но Карл-Август слишком много пережил, он не мог не понимать, что если бы мир был лучше, то и жизнь была бы правильнее и больше гармонировала бы с человеческой природой. Было бы несравненно легче не создавать никакой инфляции, не разрушать семей и целых классов, не обманывать своего старого друга Бирка. При теперешних нравах, не признавая над собой никакого закона, можно достигнуть временного успеха, но в конечном счете эти нравы жестоко за себя мстят. Последнее, чем поступился в его пользу старый друг, была бомба. Но вместе с нею Карл-Август принимал из рук, имевших неоспоримое право покарать его, неизбежное возмездие.
— Я знаю, что мне остается сделать, — сдержанно, но не без твердости сказал он и пошел — не к себе домой, а через главные ворота на улицу.
Эмануэль, ничуть не растроганный, посмотрел ему вслед и подумал:
«Черт бы его побрал».
Силы добра, жившие теперь в душе Карла-Августа — сожаление о неправильно прожитой жизни, очищение, — были еще непонятны юноше.
XIX
Один в своей помятой, с оторванным крылом машине — без Инги, без вожделенного чека, грязный, голодный, ожесточенный, разбитый усталостью после двух бессонных ночей, — так возвратился в свое гнездо, покинутое каких-нибудь тридцать часов тому назад, юный Эмануэль. В своей злополучной судьбе он готов был винить кого угодно, только не себя. Не о сне мечтал он, а жаждал найти противника — после целого сонма других, встреченных им во время похода. У себя на квартире Эмануэль не застал никого, кроме тестя, Бирка.
— Что ты тут делаешь? Ты ведь лежишь в больнице?
— Я хотел первым поздравить тебя. Ведь ты, конечно, довел большое дело до благополучного конца?
— Держи карман шире. Это дурачье англичане! Твой старый друг Шаттих! Целая свора заговорщиков была пущена по моему следу — и ты думаешь, что при всем том я еще нажил капитал? Ты наивен.
— Я радуюсь уже тому, что ты по крайней мере цел и невредим.
— Не все отделались благополучно.