Она взяла сверток, тоже взвесила его на руке, как это делал рабочий, и нерешительно положила в сторонке.
— А вы застрахованы? — спросил Лариц, снова охваченный ужасом. — Дирекция вам уплатит за время болезни? Как подумаю, что сталось бы с моими, если бы со мной что-нибудь приключилось! Дети-то ведь не работают еще.
— Мои уже работают, — сказал Бирк, но рабочий пропустил его слова мимо ушей.
Это был еще молодой человек, хорошо одетый, круглолицый, быстрый в движениях. Но здесь, у постели пострадавшего, он то и дело впадал в какое-то оцепенение.
— Раньше я и думать не думал о несчастных случаях… но с тех самых пор… как вы спасли меня… Нехорошо, когда у рабочего такие мысли.
— Моя жена всегда об этом думала, — сказал Бирк.
— А моя… — При этом воспоминании Лариц вздрогнул.
Постучали в дверь. И тут же в комнату вошел кругленький и юркий господин в визитке; котелок он держал в руках. На голове у него не было ни единого волоса. При виде рабочего на его властном лице появилось такое жесткое выражение, что тот поспешно освободил место у постели больного.
— Дружище! — воскликнул посетитель. И вдруг у него отвисла губа, на шее легли дряблые складки, всем своим обликом он изобразил самое сердечное сочувствие и скорбь. Бесцветные глаза даже приняли глуповатое выражение. Он протянул больному обе руки, но при этом отлично видел, что рабочий сторонкой крадется к выходу.
— Оставайтесь, — приказал он, снова переходя на жесткий тон.
— Позволь представить тебе господина Ларица, — вмешался Бирк. — Господин Лариц, вы, конечно, знаете господина главного директора Шаттиха?
Этот столь обычный для Бирка акт вежливости вывел из равновесия обоих других. Рабочий попытался отвесить поклон, но это у него не получилось. Глаза бывшего рейхсканцлера рыскали по комнате. У окна он заметил женскую фигуру, наполовину прикрытую занавесом. Когда директор направился к ней, женщина поднялась, причем оказалась выше его. И это заставило его воскликнуть:
— Восхитительно! Твоя дочь еще похорошела, дружище!
Затем посыпался град горестных восклицаний по поводу несчастья, свалившегося на его старого друга, — А я сижу себе в кабинете в полной безопасности! Просто стыд! — говорил он, подгоняемый своими же словами, которые требовали нарастания эффекта. К собственному удивлению, он втянул в разговор и рабочего.
— Если вы сорветесь с лесов или с вами случится еще что-нибудь, у вас есть социальное страхование. Это я устроил для вас… — И в напыщенном тоне добавил — Социальное страхование вам дал рейхсканцлер Шаттих. Во всяком случае, мы разработали и развили его вширь и вглубь.
Всем своим видом он требовал ответа. И Лариц был вынужден дать его:
— Случись беда — от страхования толку мало. А уж о вдовах и говорить не стоит.
— А моя вдова и вовсе ничего не получит! — заявил главный директор. — Ни гроша.
Рабочий умолк. Шаттих использовал свое преимущество:
— Видите ли, милейший, денег у них, конечно, будет в обрез. Моя жена носит только шелковые чулки… Ваша, разумеется, тоже. Ну, а когда они овдовеют, им придется кое-чем поступиться. — Шаттих придал своему лицу выражение, какое бывает у всякого добропорядочного бюргера, размышляющего о горестях своей жизни. Лариц, который пытался что-то возразить, застыл от удивления. А Шаттих вдруг снова придал своему лицу прежнее властное выражение. — В интересах вашей будущей вдовы вам, господин Лариц, не следовало бы выступать на собраниях коммунистов.
Больше он ничего не сказал, но было ясно, что это разоблачение. Рабочий сразу понял, что всевидящий главный директор знает его, следит за ним и здесь все время играл с ним в прятки.
— Привет вашей жене, — произнес главный директор и протянул рабочему руку.
Лариц покосился на Бирка: правильно ли он делает, пожимая ее. И все же он, видимо, чувствовал себя польщенным. И вышел из комнаты свободным, быстрым шагом. С Бирком они только обменялись кивками.
— Вот как ты популярен, — заметил Шаттих, когда они остались одни. — Тебя даже рабочие навещают.
— Он придет и к тебе, когда ты будешь на смертном одре, а если воздержится, то уж немного позже непременно придет.
Шаттих сделал гримасу.
— Ты никогда не проявлял особой деликатности в своих шутках.
— В мыслях я — лучше… — откровенно признался Бирк. — И думаю, что в глазах этого рабочего ты более популярен, чем я.
— А все уменье обращаться с людьми! Их надо поражать разоблачением. Тогда им становится ясно, что я сильнее их. Тут-то меня и выручает знание кадров. Знание кадров — одно из моих немногих положительных качеств, — вставил он с поистине поразительным смирением во взгляде. По мнению Шаттиха, не мешало время от времени обезоруживать «старого друга», слишком много о нем знавшего. — В годы инфляции я служил в промышленности — и там не плошал. Я ставил в известность провинциальные власти о каждом конкуренте, который пытался обходить меры правительства и промышленности по охране реальных ценностей. Я одному тебе говорю об этом, потому что ты меня знаешь. Когда я сам стал рейхсканцлером, мне уже было известно, как это делается.
— А почему же я этого не знаю? — спросил Бирк, который всегда удивлялся тому, что другие знают больше него.
Шаттих снисходительно заметил:
— Да, ты не Эдисон, что и говорить.
— В самом деле? — спросил Бирк. — Ну, вы еще увидите — на собственной шкуре почувствуете, — загадочно бросил он, что-то отыскивая глазами в глубине комнаты.
В то же мгновенье его дочь отошла от окна и стала впереди стола, заслонив его собою. Шаттих подошел к ней.
— А вы как, фрейлейн?
Но тут он узнал ее.
— Ах, это вы, замужняя! А я все никак не мог разглядеть вас. Очень рад.
Он взял Марго за руку и потянул к себе, стараясь отвести ее от стола, но добился только того, что она вместе с ним обошла стол и заслонила его с другой стороны. Шаттих, будто не интересуясь ничем посторонним, продолжал говорить, обращаясь то к Бирку, то к его дочери.
— В молодости я часто впадал в угнетенное состояние, — сказал он первое, что пришло ему в голову, — и жизнь была для меня сплошным мученьем. Однажды я даже провалился из-за этого на экзамене. Помнишь, старина? Но возраст, сударыня, и, разумеется, успех дают человеку ощущение твердой почвы под ногами.
Он пытался теперь удержать Марго на месте и обшарить взглядом все позади нее. Но и это не вышло. Шаттих продолжал говорить, словно ничего не замечая:
— Вот, например, мой Союз по рационализации Германии, старина. Он снова поставит меня во главе правительства — это уже вернее верного. Для чего же он тогда и создан! — заявил он с ошеломляющей откровенностью, все еще пытаясь добраться до стола.
Но Марго нельзя было ошеломить, потому что она вообще не слушала этого пожилого господина.
— Сударыня! — совсем неожиданно отчеканил тот. — Я всегда добивался, чего хотел.
И внезапным быстрым движением схватил сверток.
— Яйцо? — спросил он, взвешивая его в руке. — Шоколадное яйцо. И наверное с начинкой. Увесистое! А чем оно начинено?
— Это игрушка для моего ребенка. — Марго произнесла эти слова торопливо, одним дыханием; она умоляла. Именно поэтому Шаттих не сразу вернул сверток. Он слегка подбросил его и подхватил вместо Марго, которая от страха не могла поднять руки.
Шаттиху был непонятен этот испуг, эта бледность; повернувшись к Бирку, он посмотрел на него с тупым удивлением. Но и здесь его встретил холодный отпор. Во взгляде «старины», следившего за его руками, мелькнуло что-то неприязненное, чуть ли не зловещее. И бывший канцлер с содроганием подумал, что даже те люди, которых меньше всего страшишься, могут оказаться опасными. Поэтому он сразу перестал играть свертком. Марго свободно взяла его из рук Шаттиха и спрятала.
— Тебе-то хорошо, старина, — вдруг ни с того ни с сего заявил Шаттих. И тут же объяснил: — У тебя не может быть такой уймы врагов, как у меня. Кто только не мечтает о моем падении! — сказал он интимно. — Даже священник церкви святого Стефана, которому я запретил будить меня своим трезвоном в шесть утра. Чтобы удержаться на посту, нужны успехи и успехи. Концерну надо все время подкидывать новые дела, а не то тебя рассчитают без предупреждения, как какую-нибудь мелкую сошку. Надо уметь вовремя учуять новое изобретение, если оно сулит доход. Вот какие требования к нам предъявляют. — И помолчав: — Но это уж не твоя забота. — Шаттих взялся за шляпу. — Теперь тебе надо думать об одном: как поскорее выздороветь. А ведь я бы и сам не отказался полежать вот так.
— Когда есть деньги, это очень просто устроить, — возразил Бирк.
Шаттих недоверчиво покачал головой.
— Не хочешь же ты сказать, что думаешь о деньгах именно сейчас, лежа в постели. Да ты, счастливчик, никогда в жизни о них не думал.
— Я подумал о деньгах, которые потерял по твоей милости.
Бирк сказал это без малейшего смущения. Должно быть, у него был жар. Шаттих удивленно вздернул брови.
— По моей милости? Не расстраивайся, дружище. Порадуйся лучше, что в нынешние шаткие времена у тебя нет денег. Ведь у нас они тоже временно, так сказать — до востребования. И все мы живем в вечном страхе! Эта алчность масс! Москва! Экономический кризис!
На лице Шаттиха промелькнуло выражение грусти и горечи. Очевидно, главный директор боялся умереть с голоду ничуть не меньше, чем его подчиненные, которых в любой момент можно уволить в бессрочный отпуск. Да, и ему не удалось уйти от духа времени.
Но, к счастью, страх этот скоро прошел, да и служащие быстро отделывались от подобных мыслей. «Все они поверхностны», — думал Бирк, уткнувшись в подушку. Шаттих уже ушел.
— Тебе надо отдохнуть, папа, — сказала Марго. — Побудь один.
— Возьми же сверток для мужа.
— А не лучше ли подождать, пока ты выздоровеешь? Натворит он глупостей с твоим изобретением.
— Не сможет. Никто не дознается, что оно собой представляет. Тайна моего изобретения хранится у нотариуса, документ будет выдан вам лишь в том случае, если мне самому уже не придется его получить.