Отца ее звали Леенинг, он был батраком. Мать ее, Елизавета, тоже работала у крестьянина. Тем не менее жили они со всеми своими ребятами под соломенной крышей хибарки у самого моря, в том месте, где кончается Променада. Каменная дамба тоже в том месте кончается и уже не защищает хибарки. Они жили в хибарке под постоянной угрозой, оставленные на произвол судьбы. Но Мария боялась больше, чем другие.
Многих из детей — всех их было тринадцать — унесло прибоем, они исчезали один за другим, и родные напрасно искали их, пока летали в ночном воздухе острые ледяные осколки. Наутро все же удавалось кое-что найти: два деревянных башмачка аккуратно стояли рядышком высоко на дамбе, точно их владелец пошел спать.
А впрочем, Вармсдорф был веселым местом; только учитель придумал каверзный вопрос: почему Вармсдорфу дано такое название. Этим вопросом он донимал своих учеников по нескольку раз в год, и ответ должен был гласить: «Из-за курортников». На деле жители чувствовали себя лучше, когда приезжие им не мешали. Можно было не так тихо ходить по дому, пока хорошие комнаты не сданы. Рыбаки всю зиму справляли свои семейные праздники в отеле Кёна, о чем в сезон нельзя было и мечтать.
Рыбаки составляют высший слой общества. Все они между собой в родстве и никогда не роднятся с семьями из других слоев. У некоторых собственные пароходики. Они отчаливают в ледяную ночь, теряются среди гор ревущей воды, а когда появятся снова, прошло уже двадцать часов. Кроме рыбаков, никто не считает себя способным на такую выдержку. Примерзать к скамье! С обледенелой бородой! Зато возвращаются они великими мореходами — тем более великими, если один из них не вернулся. Тогда поселок видит торжественные похороны, из оставшихся в живых ни один не усидит дома, и после в гостинице Кёна льется грог — отменный напиток, излюбленный синеблузыми. Сыновей иного рыбака летом не отличишь от курортников. Бывает и так, что у владельца пароходика сын не ходит в море и носит даже зимой шелковые рубашки.
Купцы и содержатели гостиниц слишком малочисленны, чтоб им равняться с рыбаками, хоть они и носят крахмальные воротнички даже когда нет курортников. К тому же они все задолжали в вармсдорфском отделении банка. Рыбаки связаны в хозяйственном отношении только со своими же, они — свободные люди. Работники у них получают жалованье круглый год и старятся на море — не то что у крестьян.
Крестьяне сидят по своим дворам за ельником. У самого конца пляжа начинается так называемая Лживая горка, у ее подножия — хибарка Леенингов, над хибаркой — ельник, за ельником — равнина, уходящая в самую глубь облаков. Из крестьян ни один не уходит со своего двора, есть ли дело, или нет. Им нечего друг другу сказать. Все бы удивились, если бы кто-нибудь из них появился у местного брадобрея, где ежедневно встречаются рыбаки, — не ради бритья, нет, рыбаки заходят к Витту потому, что у него можно выпить чарочку, и потому, что отсюда идут все новости; когда человек возвращается из Мальме, он показывается прежде всего в заведении Витта.
Рыбак общителен — и тем общительней, чем больше ходил он в море, чем больше бывал в переделках. Крестьянин замкнут и никому не доверяет. Рыбаки рассказывают друг другу, что наловили тысячу кило рыбы, когда на деле наловят только сто; при этом и в словах рассказчика и в репликах слушателя звучит веселый юмор. В смазных сапогах, в прорезиненном плаще и с трубкой в зубах собираются они и под Лживой горкой, получившей это имя по их россказням.
Крестьяне держат работников только покуда лето. Парень должен быть уж очень усерден, чтоб его оставили на зиму, да и то без жалованья. Батрак Леенинг каждый сезон получал что заработает, а в глухое время года он был никому не нужен, особенно с той поры как запил. Папаша Леенинг пил просто водку, самую обыкновенную — кюммель или кирш, двадцать пфеннигов бутылка. Зато его жена Елизавета работала круглый год. Она готова была лакать навозную жижу, лишь бы не лишиться места. Но она получала много харчей, харчи крестьянин ни во что не ставит. Она складывала все в лукошко и относила детям в хибарку, качавшуюся под натиском ветра.
Когда Мария Леенинг пошла в школу, ее прежде всего поразило, что все другие дети завтракают. Они приносили хлеб с салом, бутерброды с колбасой, масло проступало через край, пища пахла пряным и жирным. Пекарни, теплые кухни, коптильни — все смешало здесь свои запахи. У Марии, когда она смотрела на жующих, лицо становилось неприступно серьезным и долго оставалось таким. Сама она ни разу не принесла с собою и сухой корки — ни разу. Дети, со своей стороны, смотрели на нее, как на чудо. Многие, может быть, поделились бы с нею: они готовы были поделиться. Робость перед серьезным лицом девочки останавливала их.
Учитель попробовал раз вмешаться, он ей поставил на вид:
— В конце концов ломоть хлеба ты тоже могла бы…
Строгого тона оказалось довольно, чтобы девочка разревелась. Она плакала часто, по любому поводу, в особенности же, когда ее называли плаксой. Тогда она сразу начинала всхлипывать. Слезы текли ей в рот, точно были ей пищей.
Раз вмешавшись, учитель захотел, чтобы из этого вышел какой-то толк. Он дал девочке денег и попросил купить ему жевательного табаку. Он рассчитал так, чтобы хватило еще на ржаную лепешку. Но Мария вернулась с табаком и принесла сдачу. Она не поняла. Он пробурчал что-то вроде «глупая девчонка», и в его позе, в том, как он показал ей спину, дети могли бы узнать свое собственное смущение перед Марией, которое охватывало их, когда она смотрела на них серьезно, как сам голод. Счастье еще, что она тотчас опять заревела. Вся школа могла теперь заорать: «Плакса-клякса!» — и весело высмеять ее.
Потом началось пение, пели песенку о зайчике, как он играет и попадает в зубы хитрой лисице:
Наш серенький Зайка
Пошел на лужайку
И начал скакать,
Скакать-танцевать.
Помашет немножко
Переднею ножкой
И кружится — ах! —
Да на задних ногах.
Мария все еще плакала. Она пела про серого Зайку, а сама все еще думала об истории с табаком.
А Лис-живоглот Обедать идет.
Снова громкий всхлип оттуда, где сидит Мария Леенинг.
И молвит: Ой, Зайка,
Ты — хитрый всезнайка,
Танцуешь ты — ах! —
Да на задних ногах!..
Тут Мария представила себе, что затеяла лисица, и забыла о табаке:
Я рядышком стану
И буду за даму…
Хитро придумала лисица — предложить себя в дамы, так-то она и завладела серым заинькой. Мария радуется.
Ворона на липке
Играет на скрипке
Так весело — ах! —
Всё на задних ногах!
Самым звонким дискантом выделяется голос Марии Леенинг.
— Стойте! Последний стишок споет одна Мария! — провозгласил учитель, почувствовав, что следует приободрить девочку.
И она прокричала радостно, во всю мочь:
Приластился лис
И Зайку загрыз.
Под липкой сидит он
И ест с аппетитом.
От задних ног
Дал вороне кусок.
Кончив, Мария еще звонче рассмеялась. Учитель сказал:
— Вот видишь, как оно бывает!
Вся школа потешалась над судьбой серого зайки, которого обманули и съели. Больше всех веселилась Мария.
Вскоре одну из ее сестер нашли в лесу мертвой, с закинутым через голову подолом, а худенькие ножки лежали в окровавленном снегу. За отцом явился жандарм, — пусть пойдет и опознает дочку, но мать сказала, что он пьян и что она должна его проводить. За ней увязались и дети, сколько их еще осталось. Все плакали, особенно отец. Маленький и щуплый, он жался к своей рослой жене, которую ничто не могло пошатнуть. Она одна не пролила слезы. Ее глаза оставались прозрачносветлыми и не омраченными на обтянутом дубленой кожей лице.
На обратном пути Мария как ухватилась за юбку матери, так больше и не выпускала. Весь день она оставалась дома и на следующий день выходила только тогда, когда ее выгоняли. Чтоб ее терпели подольше, она решила приготовить на совесть все заданные уроки. Чего не знала, спрашивала у отца, который был без работы, — Спроси учителя, пусть сам с этим возится.
Отец был не в духе, так как не мог купить водки.
Между тем Мария, покончив с уроками, тотчас села за нечто совсем другое. Она попробовала подсчитать, сколько у нее было братьев и сестер и кто из них пропал навсегда. Она записывала на грифельной доске имена, какие знала, и рядом помечала: «коклюш», или «утонул», или «убили в лесу». Трудности начались со старшими, которые оставили поселок, когда она была еще совсем маленькой. Живы ли они? И вообще идут ли они в счет? Мария едва помнила, как их звали, в хибарке о них никогда не было разговору.
У Марии все свершалось медленно. В физическом развитии она не отставала и обещала сделаться красивой и сильной, как все женщины у Леенингов — непонятно с чего. Мальчики удавались хуже. Но прошло много времени, пока девочка начала кое в чем разбираться. Она еще не раз возвращалась к списку своих живых и мертвых братьев и сестер. Потом страх после того случая в ельнике был забыт. Мария уже не бежала, запыхавшись, из школы прямо домой: она снова пускалась бродяжничать. И шла уже не та зима, а другая, когда девочке стало ясно, что в хибарке никогда не бывает тепло. Раньше ей казалось естественным, что в комнате мерзли. Вечером мать возвращалась домой и варила похлебку на каменном очаге. Можно было погреть над огнем руки и даже лицо, паля при этом брови.
Мария завязала знакомство с девочкой из хибарки коптильщиков. Ее звали Стина, и обе они давно привыкли повсюду встречать друг дружку. Однажды Стина ни с того ни с сего подхватила Марию под руку и повела к себе. И вот диво, в коптилке оказалось тепло! Еще бы, ведь иначе никак не получилось бы копченой колбасы. Сперва спирало дыхание, потому что воздух в хибарке был бурый и густой от дыма. Никакой отдушины; только верхнюю створку в дверях иногда приоткрывали, когда дым уж слишком ел глаза. Но в топке непрерывно горел огонь, и множество колбас под потолком восхищали взор. Прокапчивались заодно и Стина, ее родители, сестры и братья. У них уже с детства появились морщины. Зато сидели в тепле.