Фрида встала.
— Да, да, — сказала она. — Мы так думаем. Только, кажется, этому не бывать.
— У тебя что-нибудь неладно? — спросила Мария.
— Нет, нет. А если и так, мне придется выпутываться самой.
— Ведь ты состоишь в больничной кассе.
— Но не на такие ж дела…
Эти слова вырвались у девушки криком. Потом она стала как-то странно извиняться, что так давно не заходила к своим в хибарку. И все время, пока она говорила, взор ее блуждал по могилам.
— Я никогда не бываю свободна, — сказала она. — Но не в том дело. Я ничего не могла принести вам от Гейма: мне пришлось бы самой платить, а Больдт хочет все откладывать на магазин. Но теперь все равно.
Она тихо повторила про себя: «Все равно… Платить…» — как будто хотела запечатлеть в своей памяти эти слова.
Мария видела, что Фрида еще красивей, чем Антье, хотя у нее была только старая черная шаль на плечах. Но Марию охватил страх, она сослалась на то, что еще мало набрала топлива, и удалилась. Потом ей стало жалко, она вернулась на то же место, но Фриды там уже не было…
Через три дня Фрида умерла. Марии объяснили, что сделала над собой ее сестра; но с последней встречи у нее в голове пронеслось столько мыслей, что она уже сама обо всем догадалась. Елизавета Леенинг пришла домой с дальнего двора, гнев ее был сильнее горя. Она выложила все Марии.
— Вязальной спицей! Чтоб не было ребенка! А ведь они собирались пожениться.
«Она, верно, страшно мучилась, прежде чем умерла», — подумала Мария.
— А то хоть одной из нас досталась бы доля получше, — сказала жестким голосом Елизавета Леенинг.
На похоронах Фриды были все, даже рыбаки пришли, даже купцы, и учитель, и пастор, и врач. Семья покойницы, все дети, сколько их было при матери, теснились за гробом, маленькие, пораженные тем вниманием, какое оказано их Фриде. За ними следовали добротные платья, добротные сюртуки и цилиндры, переходившие по наследству каждому старшему в семье от его предшественника. Когда завиделась кладбищенская ограда, Мария наклонила голову и закрыла лицо руками — вот так сидела перед нею Фрида там, в защищенном от ветра углу.
Она не могла сразу же начать ходить в школу, но однажды, проходя мимо, слышала, как пели в классе малыши. Это был стишок: «Приластился лис и Зайку загрыз». И тут ей вспомнилось: «Все равно… Платить…» — последние слова сестры. И еще ей вспомнилось: «Кажется, этому не бывать». И голос матери: «Вязальной спицей!» Вдруг ей вспомнилось, что и Антье разговаривала с нею. Антье, которая так и не подала ей знака и подаст ли хоть когда-нибудь? «Так же не подаст, как и Фрида», — решила Мария. И тут перед ней всплыло лицо жандарма, который уже не жил в поселке, но приходил за отцом, когда маленькая Дертье лежала в ельнике с закинутым через голову подолом.
Ей стало страшно от чрезмерной четкости воспоминаний; но именно этот трепет сердца был ей порукой, что она никогда ничего не забудет. «Теперь я знаю, — думала она. — Это так». Всегда при виде влюбленной пары ей приходили на ум все те же слова. Вечером на слабо освещенном пляже под тем и другим деревом, ронявшим листья, двигались парами тени. Увядшие листья кружились в воздухе, пока не лягут поодаль на темную землю. Мария думала: «Теперь я знаю, как это все происходит. Я больше никогда не стану плакать. Моя мать не плачет, и у ней жесткое лицо».
Она была уже взрослая девочка — тринадцать лет, скоро четырнадцать, недалеко до конфирмации, — а потому, конечно, и она уже вечерами гуляла под буками со своим приятелем. Минго Мертен обвивал рукой ее шею, она обнимала его за плечи, и они шушукались, как все другие. Мальчик ни в ком не нашел бы больше невинности и детского доверия. Ее слова, насколько позволял их расслышать рокот моря, звучали серьезно и преданно. При свете месяца он мог поймать ее нежно-задумчивый взгляд. Но все, что ей пришлось узнать помимо него и вдали от него, оставалось ему неизвестным. Не себя она жалела, а своего милого друга. Поэтому она ничего не выдавала, и он ни разу не заподозрил, что этот голос, этот взгляд шли от сердца, уже хотевшего обороняться и зачерстветь. Однажды она передернулась, когда он обнял ее.
Он заметил, что она дрожит и хочет убежать. К несчастью, он попробовал удержать ее, она вырвалась, вскрикнула:
— Пусти меня!
— Что с тобой? Ни с того ни с сего…
Она увидела Больдта с какой-то девицей. Там, за ними, Фридин жених стоит под деревом с другой, они целуются! Фрида из-за него умерла! Он копил деньги и не хотел ребенка, поэтому Фрида должна была умереть; а теперь он целуется с другой! Мария сказала Минго, что ей вдруг стало дурно, и сделала вид, будто плачет. Он поверил слезам и отпустил ее домой.
Когда же Мария узнала, что Больдт действительно купил магазин и женится на другой, она надумала поджечь его дом. Эта мысль владела ею, как страшная болезнь; везде и всюду девочка носила с собой горячечный мир, испытывала страх, отчаяние, ненависть.
Однажды целую ночь она провела в хлеву за двором Больдта, чтобы разведать, как приступить к задуманному. Забрезжило серое утро, но она не вернулась в хибарку, а побежала вниз к воде. Была уже весна, песок впервые был совсем сухим, она брела по нему босыми ногами час за часом. Это очень утомило ее, но не прогнало назойливых мыслей: все время она думала только о том, как бы ей раздобыть много-много керосина.
Ее обступил незнакомый берег: так далеко она забрела. Она пошла обратно. Над бухтой ширилась теперь утренняя заря, стена пестро освещенных изнутри облаков. И вот, черным против света, она увидела нечто вдали, чего здесь раньше не было, — нечто тяжелое, массивное и твердое. Кто мог так быстро принести это на берег? Как ни лихорадочны были ее мысли, Мария поняла в глубине сознания, что это — человек. Она остановилась.
Человек был один, далеко вокруг не было больше никого, и он стоял неподвижно, лицом к морю. Мария смотрела изумленно на его спину — в жизни не видывала она более мощной спины. Но он повернулся, медленно повернулся к ней, он знал, что она здесь.
Она застыла на месте; этому человеку известно, где она провела ночь. Он ее поджидает, она должна, пройти мимо него, ей от него не ускользнуть. Подняться на дюну и убежать? Как ни был он тяжеловесен, оставалось все же несомненным, что он взберется наверх раньше и перехватит ее. Она зашагала снова, нужно было идти прямо на него, как ни стучало сердце. Его нельзя было избежать, и он смотрел на нее и шел — пока еще издалека. Но она должна была немеющими ногами отмерить все расстояние.
Человек делался больше и больше. На нем была круглая черная шляпа и огромный черный плащ. До чего плотным должен быть этот плащ, если утренний ветер его не шевелит! Наконец Мария различила и цвет его лица. До сих пор лишь кусок тени, лицо по мере приближения стало проясняться и сделалось серым — массивным и каменно-серым. Теперь она была на одном с ним уровне, еще больше замедлила шаг и стала искать его глаза, но они оказались закрытыми. Открытые или закрытые, они следили за ней, глаза страшного незнакомца видели ее насквозь.
Только пройдя мимо него, Мария осмелилась укрыться за дюной и, пригнувшись, побежать прочь. Если бы он ее окликнул, она бы вернулась и созналась во всем.
Об эту встречу разбилось ее искушение. Мысль, державшая ее в своей власти несколько недель, сама собой отпала. Мария даже забыла Больдта, его дом и задуманный поджог. Осенью — Марии как раз исполнилось четырнадцать лет и она конфирмовалась — произошло наводнение, то памятное наводнение, от которого Вармсдорф не мог оправиться несколько лет.
Взаправду, наяву наступило то, что маленькой девочкой она предчувствовала в первых страхах своей жизни, по ночам в своей детской кроватке. Грохоча, накатывается море, с каждым приступом все выше вздымается водяная стена, и новый вал вот-вот поглотит хибарку, где спит Мария! Когда же это случилось на деле, девочка спала крепко и безмятежно. Ее разбудил сильный стук в оконные ставни: предупреждение.
Отец не проснулся: он был пьян; но мать распахнула дверь — потребовалась вся ее сила, потому что буря толкала дверь назад. Буря ярилась, и люди пробивали сквозь нее свой путь; многие несли в руках фонари, можно было распознать рыбацких жен. Шагая по воде в высоких сапогах оленьей кожи, они выносили своих детей на дамбу и на Променаду. Елизавета Леенинг согнала в кучу всех своих ребят: море врывалось уже в хибарку. Что было потом, Мария восприняла как страшный сон. Впоследствии она помнила только, что едва лишь она со своими братьями и сестрами сошла с дамбы, дамба за ними рухнула. В тусклых волнах что-то несется: их хибарка, ее соломенная крыша, а на ней, судорожно вцепившись в края, лежит отец.
С Променады они на четвереньках поползли выше, в ельник. Только успели они встать с земли, настил Променады надломился, как доска, и поплыл по воде. Мария, ее братья и сестры стояли среди ночных елей, сбившись в тесный круг; деревья гудели, гнулись, падали. К растерянной кучке детей рвалась их мать, она кричала против ветра:
— Отец утонул!
Мать и дети, спасшись от падавших елей, добрались до дома диаконис{14}, стоявшего тут же через дорогу. Их приняли. Утром над просыпающейся Марией склонилась диакониса и говорила ей утешения, увещания, но Мария не понимала ее. Она услышала одну только фразу, которой не забыла:
— Теперь ты уже не ребенок!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мария перечинила сестрам милосердия их вещи, и тут обнаружилось, что она способная швея. Впрочем, она и дома держала в порядке одежду всей леенинговской семьи; этого как-то и не замечали. Но Мария не забывала, как сестра Антье ей советовала: «Ты можешь стать портнихой! Игла всегда прокормит. А как они с нас дерут!» Отсюда ее прилежание.
Диаконисы пристроили ее ученицей к фрейлейн Распе в Любеке на Гроссе Грепельгрубе. Там она сидела в жарко натопленной комнате с шестью другими девушками, старательно шила и радовалась теплу. Тут же, в мастерской, она спала и ела и потому могла бы просидеть там всю зиму, не выходя из дому, если бы ее не посылали сдавать готовые вещи. Она ходила с ними в магазины, передававшие свои заказы Распе, а иногда и к заказчицам. Случалось, что тот или иной приказчик предлагал ей пойти куда-нибудь вместе вечером. Мария смотрела на него непонимающим взглядом и отвечала: